Подспуд 2 Материнство
Приложение к изведу «Личная битва»
Слушала кусочек «Хованщины» и застонала: вот-вот, такой подспуд придется создавать. Как в том сне, где надвигалась планета, ее покатый освещенный бок и низкий жутковатый звук.
Подспуд 2
Материнство
- Послушай, Аннета, - неуверенно произнесла Вероника за утренним чаем, - видишь ли, там, в городе я не решалась, а здесь спрошу, но только на прогулке к лесному ручью. Можно?
Третий день я гостила у нее на потомственной академической даче, схожей с хозяйкой чертами как бы старинной родословной.
- Не устанешь?
- Нет. Я у него бываю с Тобиком.
Лес начинался тут же, за прорехой в заборе, кое-как охватившем одичалые полгектара; мы отправились по мокрой и кудрявой от подорожника тропке: первой шла Вероника за своей каталкой, я следом. Тобик сопровождал.
В общем, я догадывалась, о чем пойдет речь, и была готова: рано или поздно, а того не миновать, больно уж ярок случай! ... но для щепетильной Вероники прямой вопрос в лоб был отвагой исключительной.
Лес встретил прохладной свежестью. Блестела под солнцем юная майская зелень, сияли лужи, далеко вверху замерли вершины берез и сосен, внизу на дорожке сквозь прелую хвою проступали серые древесные корни, похожие на куриные лапы. Напоенный теплом и цветением, лес оживал после недавней черемуховой стужи.
Вероника молчала. Седая, в широком и светлом, она выступала не без величия, словно помещица прошлого века с полотен известных художников, поклонников солнечных пятен.
- Аннета ... не сердись, - собралась, наконец. - Когда я вижу твоего сына, душа моя дрожит и падает. Такой благородный, тончайший, так похож на тебя. Я чту твою выдержку, но… давай поговорим?
Базар за младшего сына. Прятки смешны, когда отработана глупость самолюбия. Почему не поговорить? В извивах беседы часто прячется новое. Вроде двойного перепросмотра.
- Условие: без слез и жалости.
- Принимается.
Настройка возникла сразу.
- Так. Начнем... Что мой второй ребенок был необычно чуток: «Ты меня любишь? Ты меня любишь?» поначалу не озаботило, и лишь когда его измучила едкая мысль, будто он летит в самолете прямо на Останкинскую башню и не в силах уклониться, мы обратились к детскому психологу. Тетеньку картинка впечатлила. Прописав дешевое плацебо, она убежала смеяться в соседний кабинет.
Так. Пропуск открылся, задувала вьюга, меня втягивало в вихревую воронку памяти. Штатно. Вероника шла, устремив перед собой острый взгляд. В былые времена, при В-нсе, мы часами работали в лотосе, столь изящном в ее тогдашнем исполнении, пока не озарялись взлетом, однако, годы, годы... как бы не шатнуть ее сейчас.
Она сама вступила в разговор.
- Я уверена, ты была нежна с маленьким, не правда ли? - в голосе слышалось нападение, - играла в ладушки, машинки, шашки, дозволяла ползать по себе, засыпать под бочком? Неправда ли? - и спохватившись, добавила мягче, - в старых-то деревнях вообще вповалку спали, и как было хорошо!
Ясно. Моя подруга противилась мне. Сложные мы все, безотчетные. Пусть, пусть повоюет, пусть встанет вровень, место свободно.
- Без объятий и шептаний матери и дитя нет душевного здоровья, - согласилась я.
И вдруг застыла.
Память выхватила далекий зимний вечер: деревенская тётя Варя взяла меня, шестилетнюю, к себе поверх одеяла в ее маленькой пристройке. Ах, как мы согрелись, как болтали в человеческом единении! Потрясение! Но в дверях возникла мать и прогнала в холод отдельной кровати.
- Отдай меня тёте Варе, - попросила я тогда.
Сейчас меня стиснуло, охватило, помчало толчками к осознанию: а не случись в детстве того тепла, не наморозилась ли бы на душе холодная наледь, и ледяные автоматчики не стреляли ли бы с нее ледяными пулями?
Это новое. Тайное величие перепросмотра: проживая прошлое, изменять настоящее. Так.
- Моя мать ни разу в жизни не приласкала меня, - призналась вслух, - поэтому я грела их обоих, как могла.
- Вон почему ты такая.
Она дозревала.
- Какая?
- Ты хорошая, Аннета, но бываешь так резка, жестка, точно ... железный прут.
Я засмеялась.
- Ты ищешь объяснение с линейной зависимостью причины и следствия.
В эту минуту большая темная птица бесшумно скользнула над нами, качнулась на крыльях и опустилась в нежные побеги папоротника. Тобик взлаял, метнулся, чуть не ухватил и вернулся веселый.
Между тем, силовое поле материнства пробирало до костей. Вихрь теснил дыхание, крутые жгуты ворочались в середине тела. Таково прохождение: остановись, мгновение, ты ужасно! Ах, увильнуть бы, не входить каждый раз в пекло...
- Мальчишки во дворе травили его, соседи отшатнулась, даже Марина напряглась.
- Где она сейчас?
- Они купили апартаменты в «Доме на набережной», на ее родине. Но вперед, вперед.
Я пробивалась дальше.
- Как известно, освященный канон материнства - это слабость, жалость, потоки слез, которых от матери ждут все: законы, общество, мораль. Нет уж! Кто страдает, тот неправ. Настоятельной необходимостью стало сбросить оковы, осознаться в материнском рабстве.
- Рабстве?
- А то нет!
- Не верю.
- Как знаешь...
Попадая на высокие сплетения корней колесики ее каталки с писком тряслись и вихлялись; приустав на трудном месте, Вероника откинула полочку и присела отдохнуть, с облегчением глядя по сторонам. Вокруг теснились березы, сосны, липы, темнели хвойные, цвели кусты, воздух, нежный, с тонкой хвойной горчинкой, ласкал наши лица.
- А скажи, - продолжала с тем же вызовом, - ты в храм ходила? Просила у Бога? Молитва матери, знаешь ли...
Память вновь схватила меня.
... Ах, Мария-богородица! - зажглись записи тех лет. - У тебя был прекрасный, сверхсовершенный сын, он радовал тебя тридцать три года, и однажды, к несчастью, погиб кресте. А у меня сразу был несовершенный сын, и я теряю его много лет подряд, три креста, три костра в день. Не надо мне рассказывать.
- Нет, - отрезала я. - На муках матери - все христианство, «не рыдай мене, маты», икона, помнишь? А молитва, если горяча, искренна, если творят ее на краю отчаяния, есть та же отработка. Правда, часть ее тратится на упование, дескать, спасут, сохранят, помилуют, а я работала сама и сама, в стенку, в край, в никуда.
Словно во сне просвечивало окружение, очень белые стволы берез. Мы вновь шли по темной тропе. Ни единого следочка, ни пешего, ни шинного, не виднелось на влажной земле: сколько ни ходи, а в иных местах дальнего Подмосковья за весь день не встретишь ни одного человека.
- Хорошенькое имя - "материнская плата", - раздумчиво, словно про-себя, проговорила моя спутница.
- Да уж...
Перепросмотр достиг середины, уже промелькивала быстрая отдельность, предчувствие узенькой свободы именно от данных обстоятельств.
- Потом началась школа. Там его любили, лишь однажды училка всплеснула руками: «У вас... и такой сын!». Потом сгустились муть переходного возраста, побеги в ночь, в дождь, жгучая серая скука. Однажды он свалился с большой высоты, едва прибрел, две недели лежал в горячке. «Откуда ты упал? - Не помню. - Зачем залез? - Не помню». Тьма обволокла меня, дурная бесконечность, пожизненный срок материнства.
- Ужас, Анюта, сочувствую тебе.
- Ты отклонилась. Спасибо всем, кто научил нас работать.
- Извини. Я работаю.
И в самом деле, двойной перепросмотр неизмеримо богаче одиночного. Целительнее. Надо, надо говорить, но со своими, умно, с работой. Вот просветлел сердечный узел, вот ком силы сместился в горловой по пути в необъятные глазные пространства, выше, выше.
- В семнадцать лет сын попал в психбольницу. Горюшко! Слезы матерей, срывы на бедных мучеников: «У всех дети, как дети, а ты...», тихий вздох изможденной, плохо одетой: «Если бы с ним что случилось, я бы поплакала вволю и все, а так...» ... а так три креста, три костра. Вот когда я поклялась, что мой сын никогда не увидит меня без улыбки!
- Воистину, ты пахала, как ....
- ... лошадь, да. На живом сердце. А как иначе? Дрогни я, сдайся, где б мы были? В болоте жа-а-алости ? Видела я этих овец с дрожащими лицами. Что есть жалость? Страшная убойная сила, ракетный обстрел, что свистит по тебе, по окружению, сплошняком. Ловушечка первый сорт.
... В памяти зашелестели тихие шаги сына по кругу, по кругу. Глубинная мука родной матери ранила его: расстрел взглядом, навязчивая забота; словно серый лист из плохого принтера исходили от меня волны несчастья. «Прекрати,- кричала я себе, - ты смердишь своим мат-вом!».
- Прут, говоришь, железный ... а стального не хочешь?
Мы примолкли. Подстелив байковый лоскут, Вероника вновь присела на широкий облупленный пень, возле которого валялись темные обрезки ствола, поодаль пестрела рыхлая стенка хвороста, собранного и спиленного в округе. Уход за лесом был налицо.
- А скажи, Анюта... твой муж... как, что?
- Вот, прямой пример... Мужчины, те, что увлечены своим делом, будто стрела, пущенная в цель, бесконечно уязвимы перед ударами судьбы. Кир зажался, скукожился, отринул друзей, быстро старел, седел, даже выпивал от неизбывной боли. В точности по Ахматовой:
Знаешь, с охоты его принесли,
Тело у старого дуба нашли...
Зажав кулаки в коленях, моя подруга мерно покачивалась с закрытыми глазами, далеко уйдя в себя, а зарево перепросмотра, между тем, уже светилось в темени, озаряло макушку, тончайше преобразуя высшие уровни. Штатно.
- Последние тернии случились лет семь назад. В тот день я напрасно ждала его в диспансере, наконец, часа через полтора, полная боли, отправилась к метро. Поезда не ходят. С ним? - первая мысль. Потом вагон. И вдруг двери стали хлопать, сдвиг-раздвиг, сдвиг-раздвиг. Жуткий звук, жуткий знак... уже виделись рельсы.
Вероника замерла с широко раскрытыми глазами.
- И тут нечто благое, горячее пролилось в грудь, я ощутила, что прошла. И ушел страх, и страх страха, и страх страха страха. В общем, - заключила я, - если Вселенная испытывает нас для ответа на свои же вопросы, то в моем случае ей угодно развиваться через костры моего материнства.
Состояние краткого взлета, прилива сил покачивало нас обеих.
- А скажи, ведь он работает, твой сын! - воскликнула она, подымаясь. - И внуки хорошие. Значит, получилось?
- Во многом. Где твой ручей, дорогая?
Дорожка пошла под уклон мимо густо заселенного муравейника ростом почти до пояса - натащили! Мы спустились в лопушистое русло. Ручей начинался в промоине под светлым кубом доломита, из его трещин сочились в ямку капли воды, чтобы через двадцать шагов звенеть и резвиться настоящим потоком, подпитанным серьезными подземными водами из скрытой толщи белого подмосковного камня.
- Присядем?
Вежливо согнав лягушку, мы устроились на плоско обструганном сухом бревне: рачение той же хозяйственной руки! Черпнув ладонью, напились из ручья: простая, пресная, с родным счастьем подлинности - ах, водичка! Следом полакал и Тобик, опрятно, с краю, не намочив лап.
- Ну и что, голуба, к чему сыр-бор? Пострадать захотелось?
- Еще как, - доверчиво улыбнулась она, и я привычно отметила породу в ее лице. - У меня все ровно, плоско, а у тебя-а ...
Скромничает. Уж у нее-то... Но и не без того: долг, заботы, пресная жертвенность достали донельзя, пробил час коснуться края, подспуда, толики жути, той самой, что щедро пометила мое свирепое материнство. Бесчисленны уровни духа, они выбирают сами. Поди так.
- Каждому - по силам, - выпрямилась я. - Для тогдашней меня, ослепительной, замурованной в собственную красоту и гордыню, требовалось гибельное материнство, в угол загнать, затычить, заесть - токмо тогда осознанка.
- А скажи... не случись такого с сыном, и что, как ...?
«Вопросики, однако».
- Осталась бы уровне почтенной матери семейства. Опять неплохо, - и зорко, и значаще взглянула на Веронику.
Она усмехнулась.
- Понятно. Такое развитие...
- ... втрое ниже, как в любом покое. Испытания безличны. Выпало тебе - стисни зубы и сражайся, нет - расти на других вызовах. В тиши не проскочишь.
Вечной музыкой журчал лесной ручей. В его плеске, словно давние маршрутные мои времена, слышались смех и веселые восклицания, осколки солнца плясали на струях, а на дне, на камешках... о, сие таинство храню в душе своей! множились, кружились, сливались, превращались ... изменчивые солнечные блики, лукаво дразня наше миропостигание: где «да», где «нет»?
- Кабанов, волков не боишься? Говорят, расплодились.
- Они сейчас сытые, семейные.
По высокому травяному стеблю у моей коленки взбирался жучок-слоник с мельчайшими, так сказать, молекулярными точками света на панцирных крыльях, отчего весь он светился глубокой нездешней синевой. В каком состоянии можно понять его, имея ввиду общее равенство перед Жизнью?
Вероника поправилась на своем месте.
- А скажи, - начала и перебила себя, - Не так. Сегодня в продолжение нашей беседы во мне ощутимо рушились зажимы, представления, менялись какие-то установки. Я благодарна тебе, Аннета, но хочу признаться, ты поймешь. Ведь я борюсь с тобой, и сейчас тоже. Я тебя люблю, но ты меня подавляешь.
- Поскольку и я далеко не там и далеко не свободна. Но работаю.
Живая весенняя тишина полнилась птичьим щебетом, шмелиным гудом, даже комариным зудом. Прекрасно!
- Тебе очень одиноко? - вдруг подумала вслух Вероника.
Я пожала плечами. Далеки, далеки даже близкие подруги!
- Этого не... Точные слова нашла поэт Седа Вермишева.
Как зайцу осину
Голодной зимой
Себя мне глодать и глодать,
Мне не с кем, как с равным,
Выйти на бой,
Мне некому бой
Проиграть!
- Ты с нею знакома?
- По счастью. Она - заоблачна.
В обратный путь до мелкой прелестной речки с изорванными берегами нас довел наш ручей, потом тропа среди полевого разнотравья, с медовым духом, светлыми далями, пухлыми белыми облаками, затем по краю пушистых зеленых лужаек с размытыми тенями деревьев. Стародачный поселок научной элиты прошлых времен встретил вековыми соснами и благостным деревенским покоем .
Ред.10 июня 2017. 7,88 из 10
Полностью извед «Личная битва» можно прочесть на той же странице сайта
http://astra.web-bib.ru/
Слушала кусочек «Хованщины» и застонала: вот-вот, такой подспуд придется создавать. Как в том сне, где надвигалась планета, ее покатый освещенный бок и низкий жутковатый звук.
Подспуд 2
Материнство
- Послушай, Аннета, - неуверенно произнесла Вероника за утренним чаем, - видишь ли, там, в городе я не решалась, а здесь спрошу, но только на прогулке к лесному ручью. Можно?
Третий день я гостила у нее на потомственной академической даче, схожей с хозяйкой чертами как бы старинной родословной.
- Не устанешь?
- Нет. Я у него бываю с Тобиком.
Лес начинался тут же, за прорехой в заборе, кое-как охватившем одичалые полгектара; мы отправились по мокрой и кудрявой от подорожника тропке: первой шла Вероника за своей каталкой, я следом. Тобик сопровождал.
В общем, я догадывалась, о чем пойдет речь, и была готова: рано или поздно, а того не миновать, больно уж ярок случай! ... но для щепетильной Вероники прямой вопрос в лоб был отвагой исключительной.
Лес встретил прохладной свежестью. Блестела под солнцем юная майская зелень, сияли лужи, далеко вверху замерли вершины берез и сосен, внизу на дорожке сквозь прелую хвою проступали серые древесные корни, похожие на куриные лапы. Напоенный теплом и цветением, лес оживал после недавней черемуховой стужи.
Вероника молчала. Седая, в широком и светлом, она выступала не без величия, словно помещица прошлого века с полотен известных художников, поклонников солнечных пятен.
- Аннета ... не сердись, - собралась, наконец. - Когда я вижу твоего сына, душа моя дрожит и падает. Такой благородный, тончайший, так похож на тебя. Я чту твою выдержку, но… давай поговорим?
Базар за младшего сына. Прятки смешны, когда отработана глупость самолюбия. Почему не поговорить? В извивах беседы часто прячется новое. Вроде двойного перепросмотра.
- Условие: без слез и жалости.
- Принимается.
Настройка возникла сразу.
- Так. Начнем... Что мой второй ребенок был необычно чуток: «Ты меня любишь? Ты меня любишь?» поначалу не озаботило, и лишь когда его измучила едкая мысль, будто он летит в самолете прямо на Останкинскую башню и не в силах уклониться, мы обратились к детскому психологу. Тетеньку картинка впечатлила. Прописав дешевое плацебо, она убежала смеяться в соседний кабинет.
Так. Пропуск открылся, задувала вьюга, меня втягивало в вихревую воронку памяти. Штатно. Вероника шла, устремив перед собой острый взгляд. В былые времена, при В-нсе, мы часами работали в лотосе, столь изящном в ее тогдашнем исполнении, пока не озарялись взлетом, однако, годы, годы... как бы не шатнуть ее сейчас.
Она сама вступила в разговор.
- Я уверена, ты была нежна с маленьким, не правда ли? - в голосе слышалось нападение, - играла в ладушки, машинки, шашки, дозволяла ползать по себе, засыпать под бочком? Неправда ли? - и спохватившись, добавила мягче, - в старых-то деревнях вообще вповалку спали, и как было хорошо!
Ясно. Моя подруга противилась мне. Сложные мы все, безотчетные. Пусть, пусть повоюет, пусть встанет вровень, место свободно.
- Без объятий и шептаний матери и дитя нет душевного здоровья, - согласилась я.
И вдруг застыла.
Память выхватила далекий зимний вечер: деревенская тётя Варя взяла меня, шестилетнюю, к себе поверх одеяла в ее маленькой пристройке. Ах, как мы согрелись, как болтали в человеческом единении! Потрясение! Но в дверях возникла мать и прогнала в холод отдельной кровати.
- Отдай меня тёте Варе, - попросила я тогда.
Сейчас меня стиснуло, охватило, помчало толчками к осознанию: а не случись в детстве того тепла, не наморозилась ли бы на душе холодная наледь, и ледяные автоматчики не стреляли ли бы с нее ледяными пулями?
Это новое. Тайное величие перепросмотра: проживая прошлое, изменять настоящее. Так.
- Моя мать ни разу в жизни не приласкала меня, - призналась вслух, - поэтому я грела их обоих, как могла.
- Вон почему ты такая.
Она дозревала.
- Какая?
- Ты хорошая, Аннета, но бываешь так резка, жестка, точно ... железный прут.
Я засмеялась.
- Ты ищешь объяснение с линейной зависимостью причины и следствия.
В эту минуту большая темная птица бесшумно скользнула над нами, качнулась на крыльях и опустилась в нежные побеги папоротника. Тобик взлаял, метнулся, чуть не ухватил и вернулся веселый.
Между тем, силовое поле материнства пробирало до костей. Вихрь теснил дыхание, крутые жгуты ворочались в середине тела. Таково прохождение: остановись, мгновение, ты ужасно! Ах, увильнуть бы, не входить каждый раз в пекло...
- Мальчишки во дворе травили его, соседи отшатнулась, даже Марина напряглась.
- Где она сейчас?
- Они купили апартаменты в «Доме на набережной», на ее родине. Но вперед, вперед.
Я пробивалась дальше.
- Как известно, освященный канон материнства - это слабость, жалость, потоки слез, которых от матери ждут все: законы, общество, мораль. Нет уж! Кто страдает, тот неправ. Настоятельной необходимостью стало сбросить оковы, осознаться в материнском рабстве.
- Рабстве?
- А то нет!
- Не верю.
- Как знаешь...
Попадая на высокие сплетения корней колесики ее каталки с писком тряслись и вихлялись; приустав на трудном месте, Вероника откинула полочку и присела отдохнуть, с облегчением глядя по сторонам. Вокруг теснились березы, сосны, липы, темнели хвойные, цвели кусты, воздух, нежный, с тонкой хвойной горчинкой, ласкал наши лица.
- А скажи, - продолжала с тем же вызовом, - ты в храм ходила? Просила у Бога? Молитва матери, знаешь ли...
Память вновь схватила меня.
... Ах, Мария-богородица! - зажглись записи тех лет. - У тебя был прекрасный, сверхсовершенный сын, он радовал тебя тридцать три года, и однажды, к несчастью, погиб кресте. А у меня сразу был несовершенный сын, и я теряю его много лет подряд, три креста, три костра в день. Не надо мне рассказывать.
- Нет, - отрезала я. - На муках матери - все христианство, «не рыдай мене, маты», икона, помнишь? А молитва, если горяча, искренна, если творят ее на краю отчаяния, есть та же отработка. Правда, часть ее тратится на упование, дескать, спасут, сохранят, помилуют, а я работала сама и сама, в стенку, в край, в никуда.
Словно во сне просвечивало окружение, очень белые стволы берез. Мы вновь шли по темной тропе. Ни единого следочка, ни пешего, ни шинного, не виднелось на влажной земле: сколько ни ходи, а в иных местах дальнего Подмосковья за весь день не встретишь ни одного человека.
- Хорошенькое имя - "материнская плата", - раздумчиво, словно про-себя, проговорила моя спутница.
- Да уж...
Перепросмотр достиг середины, уже промелькивала быстрая отдельность, предчувствие узенькой свободы именно от данных обстоятельств.
- Потом началась школа. Там его любили, лишь однажды училка всплеснула руками: «У вас... и такой сын!». Потом сгустились муть переходного возраста, побеги в ночь, в дождь, жгучая серая скука. Однажды он свалился с большой высоты, едва прибрел, две недели лежал в горячке. «Откуда ты упал? - Не помню. - Зачем залез? - Не помню». Тьма обволокла меня, дурная бесконечность, пожизненный срок материнства.
- Ужас, Анюта, сочувствую тебе.
- Ты отклонилась. Спасибо всем, кто научил нас работать.
- Извини. Я работаю.
И в самом деле, двойной перепросмотр неизмеримо богаче одиночного. Целительнее. Надо, надо говорить, но со своими, умно, с работой. Вот просветлел сердечный узел, вот ком силы сместился в горловой по пути в необъятные глазные пространства, выше, выше.
- В семнадцать лет сын попал в психбольницу. Горюшко! Слезы матерей, срывы на бедных мучеников: «У всех дети, как дети, а ты...», тихий вздох изможденной, плохо одетой: «Если бы с ним что случилось, я бы поплакала вволю и все, а так...» ... а так три креста, три костра. Вот когда я поклялась, что мой сын никогда не увидит меня без улыбки!
- Воистину, ты пахала, как ....
- ... лошадь, да. На живом сердце. А как иначе? Дрогни я, сдайся, где б мы были? В болоте жа-а-алости ? Видела я этих овец с дрожащими лицами. Что есть жалость? Страшная убойная сила, ракетный обстрел, что свистит по тебе, по окружению, сплошняком. Ловушечка первый сорт.
... В памяти зашелестели тихие шаги сына по кругу, по кругу. Глубинная мука родной матери ранила его: расстрел взглядом, навязчивая забота; словно серый лист из плохого принтера исходили от меня волны несчастья. «Прекрати,- кричала я себе, - ты смердишь своим мат-вом!».
- Прут, говоришь, железный ... а стального не хочешь?
Мы примолкли. Подстелив байковый лоскут, Вероника вновь присела на широкий облупленный пень, возле которого валялись темные обрезки ствола, поодаль пестрела рыхлая стенка хвороста, собранного и спиленного в округе. Уход за лесом был налицо.
- А скажи, Анюта... твой муж... как, что?
- Вот, прямой пример... Мужчины, те, что увлечены своим делом, будто стрела, пущенная в цель, бесконечно уязвимы перед ударами судьбы. Кир зажался, скукожился, отринул друзей, быстро старел, седел, даже выпивал от неизбывной боли. В точности по Ахматовой:
Знаешь, с охоты его принесли,
Тело у старого дуба нашли...
Зажав кулаки в коленях, моя подруга мерно покачивалась с закрытыми глазами, далеко уйдя в себя, а зарево перепросмотра, между тем, уже светилось в темени, озаряло макушку, тончайше преобразуя высшие уровни. Штатно.
- Последние тернии случились лет семь назад. В тот день я напрасно ждала его в диспансере, наконец, часа через полтора, полная боли, отправилась к метро. Поезда не ходят. С ним? - первая мысль. Потом вагон. И вдруг двери стали хлопать, сдвиг-раздвиг, сдвиг-раздвиг. Жуткий звук, жуткий знак... уже виделись рельсы.
Вероника замерла с широко раскрытыми глазами.
- И тут нечто благое, горячее пролилось в грудь, я ощутила, что прошла. И ушел страх, и страх страха, и страх страха страха. В общем, - заключила я, - если Вселенная испытывает нас для ответа на свои же вопросы, то в моем случае ей угодно развиваться через костры моего материнства.
Состояние краткого взлета, прилива сил покачивало нас обеих.
- А скажи, ведь он работает, твой сын! - воскликнула она, подымаясь. - И внуки хорошие. Значит, получилось?
- Во многом. Где твой ручей, дорогая?
Дорожка пошла под уклон мимо густо заселенного муравейника ростом почти до пояса - натащили! Мы спустились в лопушистое русло. Ручей начинался в промоине под светлым кубом доломита, из его трещин сочились в ямку капли воды, чтобы через двадцать шагов звенеть и резвиться настоящим потоком, подпитанным серьезными подземными водами из скрытой толщи белого подмосковного камня.
- Присядем?
Вежливо согнав лягушку, мы устроились на плоско обструганном сухом бревне: рачение той же хозяйственной руки! Черпнув ладонью, напились из ручья: простая, пресная, с родным счастьем подлинности - ах, водичка! Следом полакал и Тобик, опрятно, с краю, не намочив лап.
- Ну и что, голуба, к чему сыр-бор? Пострадать захотелось?
- Еще как, - доверчиво улыбнулась она, и я привычно отметила породу в ее лице. - У меня все ровно, плоско, а у тебя-а ...
Скромничает. Уж у нее-то... Но и не без того: долг, заботы, пресная жертвенность достали донельзя, пробил час коснуться края, подспуда, толики жути, той самой, что щедро пометила мое свирепое материнство. Бесчисленны уровни духа, они выбирают сами. Поди так.
- Каждому - по силам, - выпрямилась я. - Для тогдашней меня, ослепительной, замурованной в собственную красоту и гордыню, требовалось гибельное материнство, в угол загнать, затычить, заесть - токмо тогда осознанка.
- А скажи... не случись такого с сыном, и что, как ...?
«Вопросики, однако».
- Осталась бы уровне почтенной матери семейства. Опять неплохо, - и зорко, и значаще взглянула на Веронику.
Она усмехнулась.
- Понятно. Такое развитие...
- ... втрое ниже, как в любом покое. Испытания безличны. Выпало тебе - стисни зубы и сражайся, нет - расти на других вызовах. В тиши не проскочишь.
Вечной музыкой журчал лесной ручей. В его плеске, словно давние маршрутные мои времена, слышались смех и веселые восклицания, осколки солнца плясали на струях, а на дне, на камешках... о, сие таинство храню в душе своей! множились, кружились, сливались, превращались ... изменчивые солнечные блики, лукаво дразня наше миропостигание: где «да», где «нет»?
- Кабанов, волков не боишься? Говорят, расплодились.
- Они сейчас сытые, семейные.
По высокому травяному стеблю у моей коленки взбирался жучок-слоник с мельчайшими, так сказать, молекулярными точками света на панцирных крыльях, отчего весь он светился глубокой нездешней синевой. В каком состоянии можно понять его, имея ввиду общее равенство перед Жизнью?
Вероника поправилась на своем месте.
- А скажи, - начала и перебила себя, - Не так. Сегодня в продолжение нашей беседы во мне ощутимо рушились зажимы, представления, менялись какие-то установки. Я благодарна тебе, Аннета, но хочу признаться, ты поймешь. Ведь я борюсь с тобой, и сейчас тоже. Я тебя люблю, но ты меня подавляешь.
- Поскольку и я далеко не там и далеко не свободна. Но работаю.
Живая весенняя тишина полнилась птичьим щебетом, шмелиным гудом, даже комариным зудом. Прекрасно!
- Тебе очень одиноко? - вдруг подумала вслух Вероника.
Я пожала плечами. Далеки, далеки даже близкие подруги!
- Этого не... Точные слова нашла поэт Седа Вермишева.
Как зайцу осину
Голодной зимой
Себя мне глодать и глодать,
Мне не с кем, как с равным,
Выйти на бой,
Мне некому бой
Проиграть!
- Ты с нею знакома?
- По счастью. Она - заоблачна.
В обратный путь до мелкой прелестной речки с изорванными берегами нас довел наш ручей, потом тропа среди полевого разнотравья, с медовым духом, светлыми далями, пухлыми белыми облаками, затем по краю пушистых зеленых лужаек с размытыми тенями деревьев. Стародачный поселок научной элиты прошлых времен встретил вековыми соснами и благостным деревенским покоем .
Ред.10 июня 2017. 7,88 из 10
Полностью извед «Личная битва» можно прочесть на той же странице сайта
http://astra.web-bib.ru/