:: Lone again ::
Ты, конечно, не помнишь, как однажды подруга Женя пришла и сказала, что кошка Гелка наконец народила котят от её кота. И что я непременно должен взять одного, потому что мне надо, если я ещё не знал. И это было заманчиво, но так невовремя и некстати, по многим, и очень основательным причинам, что я уверенно отказал. Тебя взяли моя сестра и моё молчаливое на её убеждения согласие, что если вдруг что, она тебя и заберёт себе. Потом, конечно, ты сразу же покоряешь всё вокруг, и - это уже навылет - ешь какую-то там гречку или что у тебя было, я гляжу на то, как ты открываешь для себя мир на вкус, и сил сопротивляться очевидному совсем не остаётся.
Помнишь, тем же летом я подумал, что надо, и повёл тебя на улицу, вдруг тебе понравится гулять. Ты тогда ещё был совсем крохой, которому интересно всё вокруг. Мы вышли на траву у общежитского перехода, я вдруг понял, что это же вот только ведь что дождь моросил - совсем чуть, но трава мокрая, а я сообразил не сразу, а только когда ты уже заметно вымок. Кажется, тебе не то, чтобы очень вся эта затея понравилось - ты удивлённо и осторожно переступал среди мокрых, ростом с тебя, травяных стрелок, нюхал изо всех сил воздух и пищал. У меня есть картинка.
Когда-то тогда же я временами немного носил тебя в зубах. Откуда-нибудь в домик. Для порядка и потому что мне нравилось, потому что и раньше практиковал, ну. Кажется, ты был совсем не против. Мне нравится думать, что это нас сделало ближе и ясней друг другу. Общага, дикие нравы. Потом ты стал старше, крупней и рассудительней, и удерживать тебя зубами без вреда для тебя и шубы стало тяжело. После этого только многолетнее регулярное «заесть кота», это всегда хорошо.
А помнишь, на нашей первой странной ненадолго съёмной на цветном, как я закрыл тебя на балконе? Ты вышел туда утром, я торопился на работу и не проверил, как следует, что ты внутри (хотя, был уверен, что на балконе тебя нет). Вернулся вечером с товарищами, и сначала думал, что ты где-то спрятался , а потом вдруг понял, что ты точно не дома, и это наверняка потому что злополучный балкон. Уже несколько навеселе, мы пошли тебя искать и ходили кругами вокруг дома и по окрестным рощицам. Даже, кажется, влезли на крышу, но вот тут моя память не может отличить, было это по-настоящему, или я просто слишком хорошо себе представил, а лестница была, как обычно, не до земли и залезть было никак. Как бы там ни было, я тогда здорово расстроился, а назавтра пришли маленькие девочки-соседки, которые тебя с балкона сняли (как?!), и мне вернули. А потом, ещё день спустя, они пришли снова, и очень жалобно просили тебя отдать им совсем, потому что они так тебя полюбили. Я ответил, как же я его отдам, он же мой друг, и я его друг. А потом, когда «смотревшая за квартирой» хозяйкина сестра вдруг на тебя взъелась, потому что я забыл о тебе загодя предупредить (а ведь сначала разливала елей, что «у сестры кошка, ну конечно можно»), и стала настаивать, чтобы я тебя куда-то дел или уехал сам, я даже малодушно подумал в один момент, что может и стоило уступить девочкам - так бы ты оказался в руках людей, которые тебя любят и вырастут с тобой, а не с этим вот недоразумением без направления и перспектив. Прочь такое малодушие.
А ещё помнишь, мы уезжали из этой квартиры, и я убирал всё до блеска и приводил в первозданный вид перед тем, как вернуть ключи от квартиры; и как уже изрядно утомившись и почти всё завершив, я опрокинул твой лоток? Проклятье, весь чёртов санузел в песке. А потом приклеивал клеящим карандашом стружечки обоев, которые ты очень интересно снимал со стены, а мне вовремя пришло в голову их не выбрасывать, а запасливо собрать, чтобы после восстановить - это у нас даже не преступление, камон, старые обои, которые визуально никак не изменились после косметики. Очень важно было нигде не проколоться - мы уже были прочно записаны в неблагонадёжные, и суровая тётка, бывшая завуч, принимала квартиру, всем видом демонстрируя размер сделанного нам одолжения и бездну нашей неблагодарности. Показно о смотрела каждый метр площади, рассматривала шторы и обои по нижнему краю - не ободраны ли, и вообще была фамильярна и агрессивна, но мы от неё сбежали, вот ловко.
Я не помню, когда и где ты научился тянуть ручки. Кажется, уже после общаги, но в Новосибирске. Почему-то помню квартиру на Терешковой, я возвращаюсь домой с работы, а ты приходишь меня встречать, встаёшь и тянешь ручки. Тебя так удобно брать за них, или за бока, и гладить и все рады и хорошо.
А помнишь, Максик работал в «Береге», и частенько заходил вечером поужинать нехитрой снедью, и как-то предложил снять «как будто рекламное фото», где ты очень интересуешься тарелкой сухариков? Тебе всегда нравилось всё, что хрустит, и конечно, тебе всего этого особо не доставалось, ты ел свой корм, но поинтересоваться ведь можно. Ты облизываешься над тарелкой сухариков, стоящей на табурете, у меня есть картинка.
Помнишь, я уехал без тебя? Потому что иначе было невозможно, так уж получилось. И совсем никак было не забрать с собой, и насколько это затянется, неизвестно. И ты скитался =(. Ты скитался некоторое время по моим отважным товарищам, и осел надолго у одного из них, и всё это почти на год или около того, бесконечное спасибо всем, кто тебя сберёг. Я совсем отвык от того, что ты у меня есть, но в какой-то момент тема поднялась, и тебя настойчиво попросили забрать; мне удалось это сделать дистанционно, попросив и организовав целую операцию с помощью многих прекрасных людей. В назначенный день я встретил ребят, летящих транзитом, и тебя с ними в Шереметьеве, и ты совсем-совсем не боялся ничего, ни в аэропорту, ни в самолёте, только немножко тошнил на посадке, ну а кто осудит, всех запросто может тошнить на посадке. И даже грохочущего метро не испугался, и практически сразу уверенно и прочно поселился в своём новом странном доме среди многих новых людей, и стало сразу гораздо правильней, чем было. Кажется, ты совсем не сердился, и не забыл меня, даже после такой долгой разлуки. Только ручки больше не тянул почти никогда, только встречал. Зато примерно в то же время ты стал мне очень горестно выговаривать по возвращении из всяких поездок, которых было иногда немало, как тебе было грустно и одиноко. Невыносимо долго и одиноко. Разрывающим все мои внутренности голосом, и я хотел бы как-то иначе реагировать, и даже отчасти получалось, но всё равно почти всегда не выдерживал и всегда кричал на тебя, чтобы ты перестал, потому что это было невозможно переносить, как гвозди горстями. Но всякий раз после этого ты прощал, мне удавалось загладить разлуку, и всё становилось хорошо. У меня есть картинка, буквами.
А помнишь, на Таганке ты ходил гулять на балкон, куда открывалось кухонное окно, и оттуда в гости к соседке, потому что это был балкон её комнаты. И спал на телевизоре, стоявшем в кухне, потому что он тёплый? Иногда, совсем уж сладко уснув, ты неловко поворачивался, и падал, и это было ужасно трогательно и по-детски обидно, как же, так хорошо спал и вдруг. А ещё потом ты крал из этой комнаты-с-кухонным-балконом вещи уже другой соседки, наверное, потому что они тебе нравились, уносил их к нам и оставлял напоказ посреди комнаты. Немного неловко поначалу было возвращать их (вдруг это я, ахаха). А потом как-то раз, когда мы разговаривали возле кухни, ты деловито прошёл мимо, сопя, и широко ступая вокруг свисающей из зубов майки, с потрохами через это сдав схему преступления, и это было гомерически смешно и прекрасно.
И умел всегда как следует полежать, и отдаваться этому полежанию полностью - и тебя можно было обложить вокруг и поверх в несколько слоёв нетяжёлыми предметами, и ничто не могло нарушить этого равновесия. Оля строила на тебе дом из, кажется, лампочек в коробках, и смеялась, что ты так легко не обращаешь внимание на все эти мелочи, будучи занят важным. Или ещё можно было застелить тебя одеялом или покрывалом, убирая кровать, и ты лежал внутри этого слоёного пирога, благостно и уверенно, этакой солидной большеглазой начиночкой. У меня есть картинки.
А ещё как-то раз, по совершенно неизвестной причине, вовсе не к зиме, а, кажется, аккурат её после, ты зачем-то отпустил богатый длинный мех. Маленький серьёзный паренёк, оттого, что шубы стало совсем уж неприлично много, начал казаться ещё более небольшим и суровым, этакий меховой шарик. «Как норвежский китобой», с густой окладистой бородой и косматой гривой. У меня есть картинка.
Помнишь, мой балкон был в нише с соседним, и половина, что у соседей, была застеклена. Ты пару раз уходил сидеть на самый край их половины, на том, что стало подоконником, нешироким и заметно наклоненным наружу; я недосмотрел, не сообразил, что туда вообще можно выйти а ругаться на тебя в таком раскладе было бессмысленно, лучше было не пугать, а просто звать обратно. И хотя с высотой ты всегда был осторожен, это было самое опасное с ней заигрывание. У меня есть картинка.
Помнишь, когда мы приехали сюда, сначала у нас был полный дом и балкон старых вещей от прошлой жилицы, частично пожёванных попытками ремонта, вперемешку со строительным мусором, частью не особенно старательно собранным в мешки - мы только что покинули обросшую сложностями прошлую квартиру и жизнь, у нас теперь не было соседок, и было полно свободы делать что и когда угодно и можно было залезать на лежащие на балконе боком шкафы, и сидеть совсем рядом с краем барьера и смотреть, что там внизу и вокруг. Ещё ты пробирался среди бурелома остатков чужой жизни и следов неряшливых попыток стереть её следы для будущего, пробирался в самые недосягаемые для меня глубины, туда, где по углам кончался барьер. Там было прельстиво и любивно лежать и выглядывать из дырок в барьере наружу. Кто ходит, интересное и птички. А потом я, наконец, решился и выбросил всё - день мусорных работ, и огромная пустая лоджия в шесть тридцать пять шириной, и тебя стало можно не пускать смотреть наружу, или забирать, если ты пойдёшь - но оказалось, что ты так аккуратно и осторожно это делал, что я перестал беспокоиться. А потом нас застеклили, заодно заделав барьер до цельного, и больше стало нельзя. У меня есть разные картинки.
А помнишь, я протирал от уличной пыли пластиковые верёвки для белья на балконе (когда они ещё были), чтобы не испачкать бельё, а ты вдруг напал на меня, напал, напал. Потому что влажная тряпка, скользя по длинной струне родит ужасный громкий визг, и это, конечно, какой-то неизвестный гадкий другой напал на нас и кричит, и надо было его побить, чтобы перестал. Я рассердился на тебя, и, кажется, отругал и мы, наверное, даже подрались. А в другой раз ты пережидал уборку на антресоли, откуда без нужды ни за что бы не стал прыгать, но превозмог себя и прыгнул вниз, потому что снова кое-кто, не будем показывать пальцем, ужасно громко и страшно свистел тонкой насадкой пылесоса, и ты опять напал, напал, напал. Потому что гадкий страшный. А я вскинулся сердиться, но тут же вдруг понял, что ты ведь совсем не виноват, потому что просто очень испугался, и гадкий другой, и что-то ведь надо было делать. И поэтому протянул руку успокоить тебя, и ты тут же перестал бояться и воевать. И вместо ссориться лишний раз помирились.
А ещё помнишь, у нас всё время гостили или жили самые всякие штуки или звери, и иногда они убегали и бродили по дому. И всегда можно было понять, что кто-то убежал, и найти его по тому, как и где ты внимательно интересовался неожиданными местами - непременно рядом оказывался беглец. То паук. То случайно рассыпанные мыши. Непонятные и манящие, но всё-таки страшноватые летающие. Совсем какой-то удивительный кролик, которого хотелось заесть и надружить, но он всё время бегал и трогал всё зубами. Много интересного, много волнений. Даже птички. У меня есть картинки.
А помнишь, как-то раз тебе подарили игрушку-удочку с мышью на резиночке. Игрушек у нас не водилось, ты не очень-то игручий парень, весьма деловой, вот разве светотень всегда завораживала (а уж лазерная указка и вовсе умри всё живое), но эта мышь тебе внезапно понравилась, и ты очень с ней играл и ловил её, и вдруг она извернулась, возвращаясь, и случайно стукнула тебя по носу. Лёгкая, укутанная в какую-то ткань, но всё-таки пластиковая внутри, она, видимо, оказалась не такой уж мягкой. И ты, кажется, так обиделся на неё, что всякий раз после этого, стоило начать её гонять по полу, было бросался за ней, но тут же осекался и прятался. Так и не прижилась, жаль.
Не любил, прямо сильно, когда настраивают гитару, помнишь? Гитара была вообще не очень-то, прямо скажем, но настройка особенно. Не то из-за скрипа колков, не то вот этого всего сопутствующего дребезжания, я не знаю, но тебе очень не нравилось и ты, сидя или полулёжа рядом, всем видом это показывал, хмурился и тихонько дребезжал, тряся усцами. А потом как-то незаметно и постепенно перестал - может, потому что я редко достаю что-то кроме старой доброй классики, а нейлон не звенит? А может, привык и решил, что не стоит твоего внимания, или тебя перестало беспокоить в этом процессе то, что беспокоило. Я не знаю. Кажется, ты этим громоздким штукам с неприятным голосом не доверял, они ещё так громко иногда падают, и тебе всегда казалось, что на коленях можно было бы подержать и кое-кого более подходящего, и это было бы много лучше. Жаль, что помещался на них обычно кто-нибудь один из вас, негодовал ты вполне справедливо. У меня есть записи.
Помнишь, когда растения вдруг стали деревьями, и выросли большими и их в доме стало много, я стал по теплой погоде ставить их на балкон, конечно же, на пол. Получился неплохой, хотя и несколько куцый, пыльный и чумазый, садик-оранжерейка. Не хватало чего-то - и туда на лето стал переезжать твой большой домик, тот, о который так ловко когтить, с большой лежанкой сверху. Ты прокусывал стоящим рядом фикусам листья, кажется, просто из интереса к ощущению, как ловко зубы проходят сквозь толстые глянцевые пластины - вряд ли они хороши на вкус, да и латекс из них этот липкий. И ел драцену, потому что все любят есть драцену, и интересно. И ходил в зарослях, как маленький тигр, а тигру иногда можно писить далеко в лесу, нельзя ругать. И ещё прошлым летом я догадался наконец, что домик можно поставить на скамеечку, отчего он будет выше, и сверху снова можно будет глядеть через край балкона наружу - теперь уже через остекление или сетку в открытом окне, и стало совсем преловко.
Помнишь, я так много раз бывал на тебя сердит или обижен, и так много раз был тобой недоволен, слишком много, кажется сейчас, и наверняка не реже давал тебе поводы испытывать ко мне то же самое. Но это жизнь вместе, иначе никак, радости-обиды, раздражённость и досада и нежность с любовью и желанием вдруг обнять так крепко, едва не до хруста, чтоб втянуть, растворить в себе и спрятать там - всё это туже и туже сращивает, свивает с каждым годом в хрустящий жгут, так, что уже и не бывает иначе, как возвращаться в дом, где ты всегда есть - рассказываешь что-то, что случилось у котов, спишь или отдыхаешь, сидя сбоку, или яростно требуешь ласки, трогая колючей рукой или бодая и бодая левую руку, мешая набирать какой-нибудь дурацкий текст, или лёжа между руками, или бродя где-то за спиной, или на диване, или а где у меня котов, ах вот где ты, вот так вот ты придумал сюда спрятаться?
*****
Многим кажется, что ты милый няшный котик, потому что ты так выглядишь и я тебя таким слышу. А ты довольно сложный дяденька, который не даётся никому в руки, но следует по пятам, хочет доминировать и быть неотразим, но только на своих условиях. «Мерзкий мяв», есть такое мнение, и скажем честно, это близко к истине, характер и голос у тебя не всегда подарок. Но ведь почти всё остальное время я знаю тебя совсем другим, и, в общем, такой ты гораздо больше ты. Хитроватка и добрячок. Организующий пространство и разговоры вокруг себя.
Ты знаешь обо мне столько, сколько, пожалуй, не знает никто, и я так много о тебе знаю; странно, время от сегодня и назад, несколько лет, они к нам ближе всего, и должно быть больше всего памятного, за них прошедшего, но почти не получается разобрать какие-то отдельные события. Обрывки только - как тихонько глажу тебя, чтобы успокоить, но не разбудить, когда бурный сон, или как пинцетом аккуратно шелушу тебе во сне пятку, потому что зачем-то чешуйка, будет же цепляться. Держу на руках у окна, зимой - посмотреть на улицу, там собаки и птички, или сажаю на полку, чтобы ты не боялся уборки и не помогал чересчур. Зарываюсь тебе в загривок, потому что красивый и какой-то, не знаю, надёжный чтоли, и выдыхаю туда медленно - и там теперь пятно горяче-тёплой шубы. Мало цельного и связного - отчасти, наверное, потому, что есть все эти истории, которые вокруг тебя выросли, и их незачем повторять. Отчасти потому, что всё происходящее с нами здесь постепенно и незаметно слилось в один сплошной непрерывный и плотный поток, внутри которого ты всегда присутствуешь, даже отсутствуя - я всегда знаю, где ты, с кем и как. Кажется, время и я и всё вокруг сложилось наконец в этакий самодостаточный маленький мир, пусть и несколько скучный, может, но спокойный и хороший. Небольшой дом, как будто впаянный в янтарь, с неярким светом и уютом. И главная и большая часть этого уюта усата, большеглаза и в шубе, и спит, свернувшись в совсем недавно появившейся, но самой правильной, наконец-то обретённой, лежанке с юнион джеками. Вот это всё я и есть, и из этого в основном состою - эта комната, этот неяркий свет многих лампочек, этот уют и ты. И всё что с нами происходит. И куда я возвращаюсь.
Ловлю себя, между прочим, на мысли, что довольно долго совершенно не соизмерял тебя ни с чем, просто жил себе и жил, и всё время рядом ты, и так и надо. Принимал как должное и естественное. И однажды не то сам, не то кто-то спросил, я вдруг задумался - ведь тебе сколько-то лет. Ты ведь размещён во времени, и у тебя есть в нём длина. С некоторыми усилиями удалось восстановить в памяти две тысячи первый год рождения (да, наверняка), вот и посчитай-ка. Кажется, тогда тебе вышло что-то около или больше десяти. И кажется, примерно тогда же я стал всерьёз думать о том, что мы не вечные. А ты был невелик и бодр, подкупающе юн, весел и совершенно беспечен. А я рад, что ты есть и спокоен, на тебя глядя.
…Как всякий раз перед новым годом или днём рожденья, загодя начинаешь немного примерять новую цифру. Уже не та, что сейчас, а без малого следующая. Почти старше. Ты-то, конечно, вряд ли, зачем потому что, а я за тебя да. Кажется, в этом году чаще, чем обычно, спрашивали, сколько тебе - «шестнадцать, почти семнадцать». Год уже кончается, вот и новый почти, а там и март, и где-то в нём твой день рождения. Всё как следует. А потом вдруг что-то идёт не так. Настолько не так, что нет же, нет, и нет, но всё-таки да. И пришлось очень часто отвечать на вопрос, сколько тебе лет, раз пять или десять с конца прошлого года: «Шестнадцать. Почти семнадцать.» И столько раз слышать, что ты на них не выглядишь, но уж слишком неприятный повод, чтобы с лёгким сердцем радоваться, какой ты молодец. Столько всего случилось с тех пор, от спокойствия и планов, через катастрофы и паники до оглушительных надежд, от страха по самым разным поводам, до благости и умиротворения. Я ждал, что всё более-менее быстро удастся починить, боялся, что нет, потом мысленно прощался с тобой и тут же, всё это иногда в течение одного часа, говорил себе уверенно - глупости, мало ли что вообще, бывает быстро, бывает подольше, но лечат ведь. Думал всякие нелепости, о том, что это совсем не те перемены в жизни, о которых я столько думаю, и не та цена, которую я готов за те, желаемые, отдать. Мне страшно, хотя, я ведь прекрасно понимаю, когда-нибудь, иначе не бывает, что-то такое должно было случиться, но вдруг, да нет же, точно, улучшения не всегда происходят сразу. Мелкие, мелкие шажки непонятно куда, ужасно долго и утомительно это всё. А потом приближаются самые далёкие, важные даты-вешки, на которые было завязано больше всего надежд, а надежды совсем не оправдываются. Совсем наоборот.
После всего нас отпустили домой, и мне невероятно грустно, что уже ничего не исправить, но в то же время стало в каком-то смысле спокойнее - было ужасно жалко нас обоих все эти дни, и так хотелось, чтобы это уже поскорей закончилось. Нет, не так, конечно, совсем не так, совсем-совсем не так. По-другому, совершенно иначе. Чтобы не поэтому отпустили, не с этим не за этим. Что бы я ни делал сейчас, будет только неизбежное. И я тут, с тобой, я провожу рядом всё возможное время, и когда ты просто спишь рядом, сбоку, безмятежно свернувшись калачиком, это так похоже на то, как это происходит всегда и всё ведь хорошо, всё как следует, и все на местах. Если ненадолго забыть, отвлечься и не думать о происходящем. Потом ты просыпаешься, и хочешь куда-то пойти, и всё снова становится совсем, совсем не так, как нужно, совсем не так. Смотрю, как скрываешься за дверным проёмом и думаю о том, что в этом доме всё вокруг кричит о том, что ты есть. Буквально, все стены тобою зияют, храня на себе столько всякого, что было тут с нами. А помнишь, а помнишь, а помнишь, а ты тогда, а я, а ещё мы, а ещё там вот. А ещё всегда. Пойдём, давай я тебя отнесу и включу попить воды.
Ты таешь и таешь с каждым днём, тебя качает при ходьбе, как былину на ветру, и мне так страшно думать о том, что тебя придётся отпустить, я бы так не хотел. Хотя уже смирился с тем, что когда-то, совсем уже, видимо, скоро, это случится. Непохоже, чтобы у тебя что-то болело, ты спишь и отдыхаешь легко, но всё слабеешь день ото дня, и выматывает видеть как всё меняется, как самое привычное всё сложнее даётся. Поначалу кое-как ложился спать, потому что вдруг утром тебя не застану, но потом устал опасаться и привык, и будь, что будет, будет утро. Кажется, тебе не очень до эмоций, и ты мало реагируешь на меня, но всё равно иногда приходишь, пока я ещё лежу, укладываешься рядом гладиться и включаешь мотор, будто успокаиваешь. Всё замирает на какое-то время. И когда ты вдруг неплохо поел и утром пустая миска, или оживляешься и интересуешься окружающим, всякий раз неистребимая надежда, ну правда, не может же быть, чтобы не было вариантов, ну.
Может, увы. Ты и так со мною много дольше, чем я в панике придумал, не представляю, сколько у нас есть ещё, оказывается, у угасания столько градаций. Главное, чтобы не получилось, что я не дома, когда очень нужен тебе зачем-нибудь. Удивительно, сколько всего сил и жизни в таком маленьком организме, и какие мы хрупкие, но в то же время живучие. Как же выть-то хочется, когда ты мурлычешь сейчас.
*****
Десять раз считал себя готовым к этому, но нет, не приготовишься к такому. Очень плохо умещается в голове осознание, что новая цифра больше никогда не настанет, и я не отвечу её никому на вопрос, сколько тебе лет, и мы не покиваем с интересующимися, согласно и довольно, как молодо ты выглядишь для такого возраста. Ты никогда не повторишься, будет новый день и новый год, и новое всё, но где-то внутри меня ты всегда так и будешь жить и организовывать пространство, маленький добрый и серьёзный мальчишка, золотой мой рыбачок. Там нас ничему не разлучить.
А здесь тебе теперь всегда останется шестнадцать.
Совсем-совсем почти семнадцать.
…И самое страшное пришло мне в голову уже почти напоследок. Что если ты чувствовал себя похоже, когда я уезжал от тебя куда-нибудь? Я бы на твоём месте не кричал навзрыд, а тупо выл бы без остановки в углу, ты сильней меня.
(**.03.2001 - 03.02.2018)
_
Помнишь, тем же летом я подумал, что надо, и повёл тебя на улицу, вдруг тебе понравится гулять. Ты тогда ещё был совсем крохой, которому интересно всё вокруг. Мы вышли на траву у общежитского перехода, я вдруг понял, что это же вот только ведь что дождь моросил - совсем чуть, но трава мокрая, а я сообразил не сразу, а только когда ты уже заметно вымок. Кажется, тебе не то, чтобы очень вся эта затея понравилось - ты удивлённо и осторожно переступал среди мокрых, ростом с тебя, травяных стрелок, нюхал изо всех сил воздух и пищал. У меня есть картинка.
Когда-то тогда же я временами немного носил тебя в зубах. Откуда-нибудь в домик. Для порядка и потому что мне нравилось, потому что и раньше практиковал, ну. Кажется, ты был совсем не против. Мне нравится думать, что это нас сделало ближе и ясней друг другу. Общага, дикие нравы. Потом ты стал старше, крупней и рассудительней, и удерживать тебя зубами без вреда для тебя и шубы стало тяжело. После этого только многолетнее регулярное «заесть кота», это всегда хорошо.
А помнишь, на нашей первой странной ненадолго съёмной на цветном, как я закрыл тебя на балконе? Ты вышел туда утром, я торопился на работу и не проверил, как следует, что ты внутри (хотя, был уверен, что на балконе тебя нет). Вернулся вечером с товарищами, и сначала думал, что ты где-то спрятался , а потом вдруг понял, что ты точно не дома, и это наверняка потому что злополучный балкон. Уже несколько навеселе, мы пошли тебя искать и ходили кругами вокруг дома и по окрестным рощицам. Даже, кажется, влезли на крышу, но вот тут моя память не может отличить, было это по-настоящему, или я просто слишком хорошо себе представил, а лестница была, как обычно, не до земли и залезть было никак. Как бы там ни было, я тогда здорово расстроился, а назавтра пришли маленькие девочки-соседки, которые тебя с балкона сняли (как?!), и мне вернули. А потом, ещё день спустя, они пришли снова, и очень жалобно просили тебя отдать им совсем, потому что они так тебя полюбили. Я ответил, как же я его отдам, он же мой друг, и я его друг. А потом, когда «смотревшая за квартирой» хозяйкина сестра вдруг на тебя взъелась, потому что я забыл о тебе загодя предупредить (а ведь сначала разливала елей, что «у сестры кошка, ну конечно можно»), и стала настаивать, чтобы я тебя куда-то дел или уехал сам, я даже малодушно подумал в один момент, что может и стоило уступить девочкам - так бы ты оказался в руках людей, которые тебя любят и вырастут с тобой, а не с этим вот недоразумением без направления и перспектив. Прочь такое малодушие.
А ещё помнишь, мы уезжали из этой квартиры, и я убирал всё до блеска и приводил в первозданный вид перед тем, как вернуть ключи от квартиры; и как уже изрядно утомившись и почти всё завершив, я опрокинул твой лоток? Проклятье, весь чёртов санузел в песке. А потом приклеивал клеящим карандашом стружечки обоев, которые ты очень интересно снимал со стены, а мне вовремя пришло в голову их не выбрасывать, а запасливо собрать, чтобы после восстановить - это у нас даже не преступление, камон, старые обои, которые визуально никак не изменились после косметики. Очень важно было нигде не проколоться - мы уже были прочно записаны в неблагонадёжные, и суровая тётка, бывшая завуч, принимала квартиру, всем видом демонстрируя размер сделанного нам одолжения и бездну нашей неблагодарности. Показно о смотрела каждый метр площади, рассматривала шторы и обои по нижнему краю - не ободраны ли, и вообще была фамильярна и агрессивна, но мы от неё сбежали, вот ловко.
Я не помню, когда и где ты научился тянуть ручки. Кажется, уже после общаги, но в Новосибирске. Почему-то помню квартиру на Терешковой, я возвращаюсь домой с работы, а ты приходишь меня встречать, встаёшь и тянешь ручки. Тебя так удобно брать за них, или за бока, и гладить и все рады и хорошо.
А помнишь, Максик работал в «Береге», и частенько заходил вечером поужинать нехитрой снедью, и как-то предложил снять «как будто рекламное фото», где ты очень интересуешься тарелкой сухариков? Тебе всегда нравилось всё, что хрустит, и конечно, тебе всего этого особо не доставалось, ты ел свой корм, но поинтересоваться ведь можно. Ты облизываешься над тарелкой сухариков, стоящей на табурете, у меня есть картинка.
Помнишь, я уехал без тебя? Потому что иначе было невозможно, так уж получилось. И совсем никак было не забрать с собой, и насколько это затянется, неизвестно. И ты скитался =(. Ты скитался некоторое время по моим отважным товарищам, и осел надолго у одного из них, и всё это почти на год или около того, бесконечное спасибо всем, кто тебя сберёг. Я совсем отвык от того, что ты у меня есть, но в какой-то момент тема поднялась, и тебя настойчиво попросили забрать; мне удалось это сделать дистанционно, попросив и организовав целую операцию с помощью многих прекрасных людей. В назначенный день я встретил ребят, летящих транзитом, и тебя с ними в Шереметьеве, и ты совсем-совсем не боялся ничего, ни в аэропорту, ни в самолёте, только немножко тошнил на посадке, ну а кто осудит, всех запросто может тошнить на посадке. И даже грохочущего метро не испугался, и практически сразу уверенно и прочно поселился в своём новом странном доме среди многих новых людей, и стало сразу гораздо правильней, чем было. Кажется, ты совсем не сердился, и не забыл меня, даже после такой долгой разлуки. Только ручки больше не тянул почти никогда, только встречал. Зато примерно в то же время ты стал мне очень горестно выговаривать по возвращении из всяких поездок, которых было иногда немало, как тебе было грустно и одиноко. Невыносимо долго и одиноко. Разрывающим все мои внутренности голосом, и я хотел бы как-то иначе реагировать, и даже отчасти получалось, но всё равно почти всегда не выдерживал и всегда кричал на тебя, чтобы ты перестал, потому что это было невозможно переносить, как гвозди горстями. Но всякий раз после этого ты прощал, мне удавалось загладить разлуку, и всё становилось хорошо. У меня есть картинка, буквами.
А помнишь, на Таганке ты ходил гулять на балкон, куда открывалось кухонное окно, и оттуда в гости к соседке, потому что это был балкон её комнаты. И спал на телевизоре, стоявшем в кухне, потому что он тёплый? Иногда, совсем уж сладко уснув, ты неловко поворачивался, и падал, и это было ужасно трогательно и по-детски обидно, как же, так хорошо спал и вдруг. А ещё потом ты крал из этой комнаты-с-кухонным-балконом вещи уже другой соседки, наверное, потому что они тебе нравились, уносил их к нам и оставлял напоказ посреди комнаты. Немного неловко поначалу было возвращать их (вдруг это я, ахаха). А потом как-то раз, когда мы разговаривали возле кухни, ты деловито прошёл мимо, сопя, и широко ступая вокруг свисающей из зубов майки, с потрохами через это сдав схему преступления, и это было гомерически смешно и прекрасно.
И умел всегда как следует полежать, и отдаваться этому полежанию полностью - и тебя можно было обложить вокруг и поверх в несколько слоёв нетяжёлыми предметами, и ничто не могло нарушить этого равновесия. Оля строила на тебе дом из, кажется, лампочек в коробках, и смеялась, что ты так легко не обращаешь внимание на все эти мелочи, будучи занят важным. Или ещё можно было застелить тебя одеялом или покрывалом, убирая кровать, и ты лежал внутри этого слоёного пирога, благостно и уверенно, этакой солидной большеглазой начиночкой. У меня есть картинки.
А ещё как-то раз, по совершенно неизвестной причине, вовсе не к зиме, а, кажется, аккурат её после, ты зачем-то отпустил богатый длинный мех. Маленький серьёзный паренёк, оттого, что шубы стало совсем уж неприлично много, начал казаться ещё более небольшим и суровым, этакий меховой шарик. «Как норвежский китобой», с густой окладистой бородой и косматой гривой. У меня есть картинка.
Помнишь, мой балкон был в нише с соседним, и половина, что у соседей, была застеклена. Ты пару раз уходил сидеть на самый край их половины, на том, что стало подоконником, нешироким и заметно наклоненным наружу; я недосмотрел, не сообразил, что туда вообще можно выйти а ругаться на тебя в таком раскладе было бессмысленно, лучше было не пугать, а просто звать обратно. И хотя с высотой ты всегда был осторожен, это было самое опасное с ней заигрывание. У меня есть картинка.
Помнишь, когда мы приехали сюда, сначала у нас был полный дом и балкон старых вещей от прошлой жилицы, частично пожёванных попытками ремонта, вперемешку со строительным мусором, частью не особенно старательно собранным в мешки - мы только что покинули обросшую сложностями прошлую квартиру и жизнь, у нас теперь не было соседок, и было полно свободы делать что и когда угодно и можно было залезать на лежащие на балконе боком шкафы, и сидеть совсем рядом с краем барьера и смотреть, что там внизу и вокруг. Ещё ты пробирался среди бурелома остатков чужой жизни и следов неряшливых попыток стереть её следы для будущего, пробирался в самые недосягаемые для меня глубины, туда, где по углам кончался барьер. Там было прельстиво и любивно лежать и выглядывать из дырок в барьере наружу. Кто ходит, интересное и птички. А потом я, наконец, решился и выбросил всё - день мусорных работ, и огромная пустая лоджия в шесть тридцать пять шириной, и тебя стало можно не пускать смотреть наружу, или забирать, если ты пойдёшь - но оказалось, что ты так аккуратно и осторожно это делал, что я перестал беспокоиться. А потом нас застеклили, заодно заделав барьер до цельного, и больше стало нельзя. У меня есть разные картинки.
А помнишь, я протирал от уличной пыли пластиковые верёвки для белья на балконе (когда они ещё были), чтобы не испачкать бельё, а ты вдруг напал на меня, напал, напал. Потому что влажная тряпка, скользя по длинной струне родит ужасный громкий визг, и это, конечно, какой-то неизвестный гадкий другой напал на нас и кричит, и надо было его побить, чтобы перестал. Я рассердился на тебя, и, кажется, отругал и мы, наверное, даже подрались. А в другой раз ты пережидал уборку на антресоли, откуда без нужды ни за что бы не стал прыгать, но превозмог себя и прыгнул вниз, потому что снова кое-кто, не будем показывать пальцем, ужасно громко и страшно свистел тонкой насадкой пылесоса, и ты опять напал, напал, напал. Потому что гадкий страшный. А я вскинулся сердиться, но тут же вдруг понял, что ты ведь совсем не виноват, потому что просто очень испугался, и гадкий другой, и что-то ведь надо было делать. И поэтому протянул руку успокоить тебя, и ты тут же перестал бояться и воевать. И вместо ссориться лишний раз помирились.
А ещё помнишь, у нас всё время гостили или жили самые всякие штуки или звери, и иногда они убегали и бродили по дому. И всегда можно было понять, что кто-то убежал, и найти его по тому, как и где ты внимательно интересовался неожиданными местами - непременно рядом оказывался беглец. То паук. То случайно рассыпанные мыши. Непонятные и манящие, но всё-таки страшноватые летающие. Совсем какой-то удивительный кролик, которого хотелось заесть и надружить, но он всё время бегал и трогал всё зубами. Много интересного, много волнений. Даже птички. У меня есть картинки.
А помнишь, как-то раз тебе подарили игрушку-удочку с мышью на резиночке. Игрушек у нас не водилось, ты не очень-то игручий парень, весьма деловой, вот разве светотень всегда завораживала (а уж лазерная указка и вовсе умри всё живое), но эта мышь тебе внезапно понравилась, и ты очень с ней играл и ловил её, и вдруг она извернулась, возвращаясь, и случайно стукнула тебя по носу. Лёгкая, укутанная в какую-то ткань, но всё-таки пластиковая внутри, она, видимо, оказалась не такой уж мягкой. И ты, кажется, так обиделся на неё, что всякий раз после этого, стоило начать её гонять по полу, было бросался за ней, но тут же осекался и прятался. Так и не прижилась, жаль.
Не любил, прямо сильно, когда настраивают гитару, помнишь? Гитара была вообще не очень-то, прямо скажем, но настройка особенно. Не то из-за скрипа колков, не то вот этого всего сопутствующего дребезжания, я не знаю, но тебе очень не нравилось и ты, сидя или полулёжа рядом, всем видом это показывал, хмурился и тихонько дребезжал, тряся усцами. А потом как-то незаметно и постепенно перестал - может, потому что я редко достаю что-то кроме старой доброй классики, а нейлон не звенит? А может, привык и решил, что не стоит твоего внимания, или тебя перестало беспокоить в этом процессе то, что беспокоило. Я не знаю. Кажется, ты этим громоздким штукам с неприятным голосом не доверял, они ещё так громко иногда падают, и тебе всегда казалось, что на коленях можно было бы подержать и кое-кого более подходящего, и это было бы много лучше. Жаль, что помещался на них обычно кто-нибудь один из вас, негодовал ты вполне справедливо. У меня есть записи.
Помнишь, когда растения вдруг стали деревьями, и выросли большими и их в доме стало много, я стал по теплой погоде ставить их на балкон, конечно же, на пол. Получился неплохой, хотя и несколько куцый, пыльный и чумазый, садик-оранжерейка. Не хватало чего-то - и туда на лето стал переезжать твой большой домик, тот, о который так ловко когтить, с большой лежанкой сверху. Ты прокусывал стоящим рядом фикусам листья, кажется, просто из интереса к ощущению, как ловко зубы проходят сквозь толстые глянцевые пластины - вряд ли они хороши на вкус, да и латекс из них этот липкий. И ел драцену, потому что все любят есть драцену, и интересно. И ходил в зарослях, как маленький тигр, а тигру иногда можно писить далеко в лесу, нельзя ругать. И ещё прошлым летом я догадался наконец, что домик можно поставить на скамеечку, отчего он будет выше, и сверху снова можно будет глядеть через край балкона наружу - теперь уже через остекление или сетку в открытом окне, и стало совсем преловко.
Помнишь, я так много раз бывал на тебя сердит или обижен, и так много раз был тобой недоволен, слишком много, кажется сейчас, и наверняка не реже давал тебе поводы испытывать ко мне то же самое. Но это жизнь вместе, иначе никак, радости-обиды, раздражённость и досада и нежность с любовью и желанием вдруг обнять так крепко, едва не до хруста, чтоб втянуть, растворить в себе и спрятать там - всё это туже и туже сращивает, свивает с каждым годом в хрустящий жгут, так, что уже и не бывает иначе, как возвращаться в дом, где ты всегда есть - рассказываешь что-то, что случилось у котов, спишь или отдыхаешь, сидя сбоку, или яростно требуешь ласки, трогая колючей рукой или бодая и бодая левую руку, мешая набирать какой-нибудь дурацкий текст, или лёжа между руками, или бродя где-то за спиной, или на диване, или а где у меня котов, ах вот где ты, вот так вот ты придумал сюда спрятаться?
*****
Многим кажется, что ты милый няшный котик, потому что ты так выглядишь и я тебя таким слышу. А ты довольно сложный дяденька, который не даётся никому в руки, но следует по пятам, хочет доминировать и быть неотразим, но только на своих условиях. «Мерзкий мяв», есть такое мнение, и скажем честно, это близко к истине, характер и голос у тебя не всегда подарок. Но ведь почти всё остальное время я знаю тебя совсем другим, и, в общем, такой ты гораздо больше ты. Хитроватка и добрячок. Организующий пространство и разговоры вокруг себя.
Ты знаешь обо мне столько, сколько, пожалуй, не знает никто, и я так много о тебе знаю; странно, время от сегодня и назад, несколько лет, они к нам ближе всего, и должно быть больше всего памятного, за них прошедшего, но почти не получается разобрать какие-то отдельные события. Обрывки только - как тихонько глажу тебя, чтобы успокоить, но не разбудить, когда бурный сон, или как пинцетом аккуратно шелушу тебе во сне пятку, потому что зачем-то чешуйка, будет же цепляться. Держу на руках у окна, зимой - посмотреть на улицу, там собаки и птички, или сажаю на полку, чтобы ты не боялся уборки и не помогал чересчур. Зарываюсь тебе в загривок, потому что красивый и какой-то, не знаю, надёжный чтоли, и выдыхаю туда медленно - и там теперь пятно горяче-тёплой шубы. Мало цельного и связного - отчасти, наверное, потому, что есть все эти истории, которые вокруг тебя выросли, и их незачем повторять. Отчасти потому, что всё происходящее с нами здесь постепенно и незаметно слилось в один сплошной непрерывный и плотный поток, внутри которого ты всегда присутствуешь, даже отсутствуя - я всегда знаю, где ты, с кем и как. Кажется, время и я и всё вокруг сложилось наконец в этакий самодостаточный маленький мир, пусть и несколько скучный, может, но спокойный и хороший. Небольшой дом, как будто впаянный в янтарь, с неярким светом и уютом. И главная и большая часть этого уюта усата, большеглаза и в шубе, и спит, свернувшись в совсем недавно появившейся, но самой правильной, наконец-то обретённой, лежанке с юнион джеками. Вот это всё я и есть, и из этого в основном состою - эта комната, этот неяркий свет многих лампочек, этот уют и ты. И всё что с нами происходит. И куда я возвращаюсь.
Ловлю себя, между прочим, на мысли, что довольно долго совершенно не соизмерял тебя ни с чем, просто жил себе и жил, и всё время рядом ты, и так и надо. Принимал как должное и естественное. И однажды не то сам, не то кто-то спросил, я вдруг задумался - ведь тебе сколько-то лет. Ты ведь размещён во времени, и у тебя есть в нём длина. С некоторыми усилиями удалось восстановить в памяти две тысячи первый год рождения (да, наверняка), вот и посчитай-ка. Кажется, тогда тебе вышло что-то около или больше десяти. И кажется, примерно тогда же я стал всерьёз думать о том, что мы не вечные. А ты был невелик и бодр, подкупающе юн, весел и совершенно беспечен. А я рад, что ты есть и спокоен, на тебя глядя.
…Как всякий раз перед новым годом или днём рожденья, загодя начинаешь немного примерять новую цифру. Уже не та, что сейчас, а без малого следующая. Почти старше. Ты-то, конечно, вряд ли, зачем потому что, а я за тебя да. Кажется, в этом году чаще, чем обычно, спрашивали, сколько тебе - «шестнадцать, почти семнадцать». Год уже кончается, вот и новый почти, а там и март, и где-то в нём твой день рождения. Всё как следует. А потом вдруг что-то идёт не так. Настолько не так, что нет же, нет, и нет, но всё-таки да. И пришлось очень часто отвечать на вопрос, сколько тебе лет, раз пять или десять с конца прошлого года: «Шестнадцать. Почти семнадцать.» И столько раз слышать, что ты на них не выглядишь, но уж слишком неприятный повод, чтобы с лёгким сердцем радоваться, какой ты молодец. Столько всего случилось с тех пор, от спокойствия и планов, через катастрофы и паники до оглушительных надежд, от страха по самым разным поводам, до благости и умиротворения. Я ждал, что всё более-менее быстро удастся починить, боялся, что нет, потом мысленно прощался с тобой и тут же, всё это иногда в течение одного часа, говорил себе уверенно - глупости, мало ли что вообще, бывает быстро, бывает подольше, но лечат ведь. Думал всякие нелепости, о том, что это совсем не те перемены в жизни, о которых я столько думаю, и не та цена, которую я готов за те, желаемые, отдать. Мне страшно, хотя, я ведь прекрасно понимаю, когда-нибудь, иначе не бывает, что-то такое должно было случиться, но вдруг, да нет же, точно, улучшения не всегда происходят сразу. Мелкие, мелкие шажки непонятно куда, ужасно долго и утомительно это всё. А потом приближаются самые далёкие, важные даты-вешки, на которые было завязано больше всего надежд, а надежды совсем не оправдываются. Совсем наоборот.
После всего нас отпустили домой, и мне невероятно грустно, что уже ничего не исправить, но в то же время стало в каком-то смысле спокойнее - было ужасно жалко нас обоих все эти дни, и так хотелось, чтобы это уже поскорей закончилось. Нет, не так, конечно, совсем не так, совсем-совсем не так. По-другому, совершенно иначе. Чтобы не поэтому отпустили, не с этим не за этим. Что бы я ни делал сейчас, будет только неизбежное. И я тут, с тобой, я провожу рядом всё возможное время, и когда ты просто спишь рядом, сбоку, безмятежно свернувшись калачиком, это так похоже на то, как это происходит всегда и всё ведь хорошо, всё как следует, и все на местах. Если ненадолго забыть, отвлечься и не думать о происходящем. Потом ты просыпаешься, и хочешь куда-то пойти, и всё снова становится совсем, совсем не так, как нужно, совсем не так. Смотрю, как скрываешься за дверным проёмом и думаю о том, что в этом доме всё вокруг кричит о том, что ты есть. Буквально, все стены тобою зияют, храня на себе столько всякого, что было тут с нами. А помнишь, а помнишь, а помнишь, а ты тогда, а я, а ещё мы, а ещё там вот. А ещё всегда. Пойдём, давай я тебя отнесу и включу попить воды.
Ты таешь и таешь с каждым днём, тебя качает при ходьбе, как былину на ветру, и мне так страшно думать о том, что тебя придётся отпустить, я бы так не хотел. Хотя уже смирился с тем, что когда-то, совсем уже, видимо, скоро, это случится. Непохоже, чтобы у тебя что-то болело, ты спишь и отдыхаешь легко, но всё слабеешь день ото дня, и выматывает видеть как всё меняется, как самое привычное всё сложнее даётся. Поначалу кое-как ложился спать, потому что вдруг утром тебя не застану, но потом устал опасаться и привык, и будь, что будет, будет утро. Кажется, тебе не очень до эмоций, и ты мало реагируешь на меня, но всё равно иногда приходишь, пока я ещё лежу, укладываешься рядом гладиться и включаешь мотор, будто успокаиваешь. Всё замирает на какое-то время. И когда ты вдруг неплохо поел и утром пустая миска, или оживляешься и интересуешься окружающим, всякий раз неистребимая надежда, ну правда, не может же быть, чтобы не было вариантов, ну.
Может, увы. Ты и так со мною много дольше, чем я в панике придумал, не представляю, сколько у нас есть ещё, оказывается, у угасания столько градаций. Главное, чтобы не получилось, что я не дома, когда очень нужен тебе зачем-нибудь. Удивительно, сколько всего сил и жизни в таком маленьком организме, и какие мы хрупкие, но в то же время живучие. Как же выть-то хочется, когда ты мурлычешь сейчас.
*****
Десять раз считал себя готовым к этому, но нет, не приготовишься к такому. Очень плохо умещается в голове осознание, что новая цифра больше никогда не настанет, и я не отвечу её никому на вопрос, сколько тебе лет, и мы не покиваем с интересующимися, согласно и довольно, как молодо ты выглядишь для такого возраста. Ты никогда не повторишься, будет новый день и новый год, и новое всё, но где-то внутри меня ты всегда так и будешь жить и организовывать пространство, маленький добрый и серьёзный мальчишка, золотой мой рыбачок. Там нас ничему не разлучить.
А здесь тебе теперь всегда останется шестнадцать.
Совсем-совсем почти семнадцать.
…И самое страшное пришло мне в голову уже почти напоследок. Что если ты чувствовал себя похоже, когда я уезжал от тебя куда-нибудь? Я бы на твоём месте не кричал навзрыд, а тупо выл бы без остановки в углу, ты сильней меня.
(**.03.2001 - 03.02.2018)
_