Маяковский - конец
Кто мчит с приказом,
кто в куче споря
кто щёлкал
затвором
на левом колене.
Сюда
с того конца коридорища
бочком
пошёл
незаметный Ленин.
Уже
Ильичём
поведённые в битвы,
ещё
не зная
его по портретам,
толкались,
орали,
острее бритвы
солдаты друг друга
крыли при этом.
И в этой желанной
железной буре
Ильич,
как будто
даже заспанный,
шагал,
становился
и глаз, сощуря,
вонзал,
заложивши
руки зА спину.
В какого-то парня
в обмотках,
лохматого,
уставил
без промаха бьющий глаз,
как будто
сердце
с-под слов выматывал,
как будто
душу
тащил из-под фраз.
И знал я,
что всё
раскрыто и понято
и этим
глазом
наверное выловится -
и крик крестьянский,
и вопли фронта,
и воля нобельца,
и воля путиловца.
Он
в черепе
сотней губерний ворочал,
людей
носил
до миллиардов полутора,
Он
взвешивал
мир
в течение ночи,
а утром:
- Всем!
Всем!
Всем это -
фронтам,
кровью пьяным,
рабам
всякого рода,
в рабство
богатым отданным.
Власть Советам!
Земля крестьянам!
Мир народам!
Хлеб голодным!
Буржуи
прочли
- погодите,
выловим. -
животики пятят
доводом веским -
ужо им покажут
Духонин с Корниловым,
покажут ужо им
Гучков с Керенским.
Но фронт
без боя
слова эти взяли -
деревня
и город
декретами залит,
и даже
безграмотным
сердце прожёг.
Мы знаем,
не нам,
а им показали,
какое такое бывает
«ужо».
Переходило
от близких к ближним,
от ближних
дальним взрывало сердца:
«Мир хижинам,
война,
война,
война дворцам!»
Дрались
в любом заводе и цехе,
горохом
из городов вытряхали,
а сзади
шаганье октябрьское
метило вехи
пылающих
дворянских усадеб.
Земля -
подстилка под ихними порками,
и вдруг
её,
как хлебища в узел,
со всеми ручьями её
и пригорками
крестьянин взял
и зажал, закорузел.
В очках
манжетщики,
злобой похаркав,
ползли туда,
где царство да графство.
Дорожка скатертью!
Мы и кухарку
каждую
выучим
управлять государством!
Мы жили
пока
производством ротаций.
С окопов
летело
в немецкие уши:
- Пора кончать!
Выходите брататься! -
И фронт
расползался
в улитки теплушек.
Такую ли
течь
загородите горстью?
Казалось -
наша лодчонка кренится -
Вильгельмов сапог,
Николаева шпористей,
сотрёт
Советской страны границы.
Пошли эсеры
в плащах распашонкой,
ловили бегущих
в своё словоблудьище,
тащили
по-рыцарски
глупой шпажонкой
красиво
сразить
броневые чудища!
Ильич
петушившимся
крикнул:
- Ни с места!
Пусть партия
взвалит
и это бремя.
Возьмём
передышку похабного Бреста.
Потеря - пространство,
выигрыш - время. -
Чтоб не передОхнуть
нам
в передышку,
чтоб знал -
запомнят удАры мои,
себя
не муштровкой -
сознанием вышколи,
стройся
рядами
Красной Армии.
Историки
с гидрой плакаты выдерут
- чи эта гидра была,
чи нет? -
а мы
знавали
вот эту гидру
в её
натуральной величине.
«Мы смело в бой пойдём
за власть Советов
и как один умрем
в борьбе за это!»
Деникин идёт.
Деникина выкинут,
обрушенный пушкой
подымут очаг.
Тут Врангель вам -
на смену Деникину.
Барона уронят -
уже Колчак.
Мы жрали кору,
ночёвка - болотце,
но шли
миллионами красных звёзд,
и в каждом - Ильич,
и о каждом заботится
на фронте
в одиннадцать тысяч вёрст.
Одиннадцать тысяч вёрст
окружность,
а сколько
вдоль да поперёк!
Ведь каждый дом
атаковывать нужно,
каждый
врага
в подворотнях берёг.
Эсер с монархистом
шпионят бессонно -
где жалят змеёй,
где рубят с плеча.
Ты знаешь
путь
на завод Михельсона?
Найдёшь
по крови
из ран Ильича.
Эсеры
целят
не очень верно -
другим концом
да себя же
в бровь.
Но бомб страшнее
и пуль револьвЕрных
осада голода,
осада тифОв.
Смотрите -
кружат
над крошками мушки,
сытней им,
чем нам
в осьмнадцатом году, -
простаивали
из-за осьмушки
сутки
в улице
на холоду.
Хотите сажайте,
хотите травите -
завод за картошку -
кому он не жалок!
И десятикорпусный
судостроитель
пыхтел
и визжал
из-за зажигалок.
А у кулаков
и масло и пышки.
Расчёт кулаков
простой и верненький -
запрячь хлебА
да зарой в кубышки
николаевки
да кЕренки.
Мы знаем -
голод
сметает начисто,
тут нужен зажим,
а не ласковость воска,
и Ленин
встаёт
сражаться с кулачеством
и продотрядами
и продразвёрсткой.
Разве
в этакое время
слово «демократ»
набредёт
какой головке дурьей?!
Если бить,
так чтоб под ним
панель была мокра:
ключ побед -
в железной диктатуре.
Мы победили,
но мы
в пробоинах:
машина стала,
обшивка -
лохмотья.
Валы обломков!
Лохмотьев обойных!
Идите залейте!
Возьмите и смойте!
Где порт?
Маяки
поломались в порту,
кренимся,
мачтами
волны крестя!
Нас опрокинет -
на правом борту
в сто миллионов
груз крестьян.
В восторге враги
заливаются воя,
но так
лишь Ильич умел и мог -
он вдруг
повернул
колесо рулевое
сразу
на двадцать румбов вбок.
И сразу тишь,
дивящая даже;
крестьяне
подвозят
к пристани хлеб.
Обычные вывески
- купля -
- продажа -
- нэп.
Прищурился Ленин:
- Чинитесь пока чего,
аршину учись,
не научишься -
плох. -
Команду
усталую
берег покачивал.
Мы к буре привыкли,
что за подвох?
Залив
Ильичём
указан глубокий
и точка
смычки-причала
найдена,
и плавно
в мир,
строительству в доки,
вошла
Советских республик громадина.
И Ленин
сам
где железо,
где дерево
носил
чинить
пробитое место.
Стальными листами
вздымал
и примеривал
кооперативы,
лавки
и тресты.
И снова
становится
Ленин штурман,
огни по бортам,
впереди и сзади.
Теперь
от абордажей и штурма
мы
перейдём
к трудовой осаде.
Мы
отошли,
рассчитавши точно.
Кто разложился -
на берег
за вОрот.
Теперь вперёд!
Отступленье окончено.
РКП,
команду на борт!
Коммуна - столетия,
что десять лет для ней?
Вперёд -
и в прошлом
скроется нэпчик.
Мы двинемся
во сто раз медленней,
зато
в миллион
прочней и крепче.
Вот этой
мелкобуржуазной стихии
ещё
колышется
мёртвая зыбь,
но тихие
тучи
молнией выев,
уже -
нарастанье
всемирной грозы.
Враг
сменяет
врага поределого,
но будет -
над миром
зажжём небеса
- но это
уже
полезней проделывать,
чем
об этом писать. -
Теперь,
если пьёте
и если едите,
на общий завод ли
идём
с обеда,
мы знаем -
пролетариат - победитель,
и Ленин -
организатор победы.
От Коминтерна
до звонких копеек,
серпом и молотом
в новой меди,
одна
неписаная эпопея -
шагов Ильича
от победы к победе.
Революции -
тяжёлые вещи,
один не подымешь -
согнётся нога.
Но Ленин
меж равными
был первейший
по силе воли,
ума рычагам.
Подымаются страны
одна за одной -
рука Ильича
указывала верно:
народы -
чёрный,
белый
и цветной -
становятся
под знамя Коминтерна.
Столпов империализма
непреклонные колонны -
буржуи
пяти частей света,
вежливо
приподымая
цилиндры и короны,
кланяются
Ильичёвой республике советов.
Нам
не страшно
усилие ничьё,
мчим
вперёд
паровозом труда..
и вдруг
стопудовая весть -
с Ильичём
удар.
Если бы
выставить в музее
плачущего большевика,
весь день бы
в музее
торчали ротозеи.
Ещё бы -
такое
не увидишь и в века!
Пятиконечные звёзды
выжигали на наших спинах
панские воеводы.
Живьём,
по голову в землю,
закапывали нас банды
Мамонтова.
В паровозных топках
сжигали нас японцы,
рот заливали свинцом и оловом,
отрекитесь! - ревели,
но из
горящих глоток
лишь три слова:
- Да здравствует коммунизм! -
Кресло за креслом,
ряд в ряд
эта сталь,
железо это
вваливалось
двадцать второго января
в пятиэтажное здание
Съезда советов.
Усаживались,
кидались усмешкою,
решали
пОходя
мелочь дел.
Пора открывать!
Чего они мешкают?
Чего
президиум,
как вырубленный, поредел?
Отчего
глаза
краснее ложи?
Что с Калининым?
Держится еле.
Несчастье?
Какое?
Быть не может!
А если с ним?
Нет!
Неужели?
Потолок
на нас
пошёл снижаться вороном.
Опустили головы -
ещё нагни!
Задрожали вдруг
и стали чёрными
люстр расплывшихся огни.
Захлебнулся
колокольчика ненужный щёлк.
Превозмог себя
и встал Калинин.
Слёзы не сжуёшь
с усов и щёк.
Выдали.
Блестят у бороды на клине.
Мысли смешались,
голову мнут.
Кровь в виски,
клокочет в вене:
- Вчера
в шесть часов пятьдесят минут
скончался товарищ Ленин! -
Этот год
видал,
чего не взвидят сто.
День
векам
войдёт
в тоскливое преданье.
Ужас
из железа
выжал стон.
По большевикам
прошло рыданье.
Тяжесть страшная!
Самих себя же
выволакивали
волоком.
Разузнать -
когда и как?
Чего таят!
В улицы
и в переулки
катафалком
плыл
Большой театр.
Радость
ползёт улиткой.
У горя
бешеный бег.
Ни солнца,
ни льдины слитка -
всё
сквозь газетное ситко
чёрный
засеял снег.
На рабочего
у станка
весть набросилась.
Пулей в уме.
И как будто
слезЫ стакан
опрокинули на инструмент.
И мужичонко,
видавший виды,
смерти
в глаз
смотревший не раз,
отвернулся от баб,
но выдала
кулаком
растёртая грязь.
Были люди - кремень,
и эти
прикусились,
губу уродуя.
Стариками
рассерьёзничались дети,
и, как дети,
плакали седобородые.
Ветер
всей земле
бессонницею выл,
и никак
восставшей
не додумать до конца,
что вот гроб
в морозной
комнатёночке Москвы
революции
и сына и отца.
Конец,
конец,
конец.
Кого
уверять!
Стекло -
и видите под...
Это
его
несут с Павелецкого
по городу,
взятому им у господ.
Улица,
будто рана сквозная -
так болит
и стонет так.
Здесь
каждый камень
Ленина знает
по топоту
первых
октябрьских атак.
Здесь
всё,
что каждое знамя
вышило,
задумано им
и велено им.
Здесь
каждая башня
Ленина слышала,
за ним
пошла бы
в огонь и в дым.
Здесь
Ленина
знает
каждый рабочий,
сердцА ему
ветками ёлок стели.
Он в битву вёл,
победу пророчил,
и вот
пролетарий -
всего властелин.
Здесь
каждый крестьянин
Ленина имя
в сердце
вписал
любовней, чем в святцы.
Он зЕмли
велел
назвать своими,
что дедам
в гробах,
засеченным, снятся.
И коммунары
с-под площади Красной,
казалось,
шепчут:
- Любимый и милый!
Живи,
и не надо
судьбы прекрасней -
сто раз сразимся
и ляжем в могилы! -
Сейчас
прозвучали б
слова чудотворца,
чтоб нам умереть
и его разбудят, -
плотина улиц
враспашку раствОрится,
и с песней
на смерть
ринутся люди.
Но нету чудес,
и мечтать о них нечего.
Есть Ленин,
гроб
и согнУтые плечи.
Он был человек
до конца человечьего -
неси
и казнись
тоской человечьей.
Вовек
такого
бесценного груза
ещё
не несли
океаны наши,
как гроб этот красный,
к Дому союзов
плывущий
на спинах рыданий и маршей.
Ещё
в караул
вставала в почётный
суровая гвардия
ленинской выправки,
а люди
уже
прожидают, впечатаны
во всю длину
и Тверской
и Димитровки.
В семнадцатом
было -
в очередь дочери
за хлебом не вышлешь -
завтра съем!
Но в эту
холодную,
страшную очередь
с детьми и с больными
встали все.
Деревни
строились
с городом рядом.
То мужеством горе,
то детскими вызвенит.
Земля труда
проходила парадом -
живым
итогом
ленинской жизни.
Жёлтое солнце,
косое и лаковое,
взойдёт,
лучами к подножью кидается.
Как будто
забитые,
надежду оплакивая,
склоняясь в горе,
проходят китайцы.
Вплывали
ночи
на спинах дней,
часы меняя,
путая даты.
Как будто
не ночь
и не звёзды на ней,
а плачут
над Лениным
негры из Штатов.
Мороз небывалый
жарил подошвы.
А люди
днюют
давкою тесной.
Даже
от холода
бить в ладоши
никто не решается -
нельзя,
неуместно.
Мороз хватает
и тащит,
как будто
пытает,
насколько в любви закалённые.
Врывается в толпы.
В давку запутан,
вступает
вместе с толпой за колонны.
Ступени растут,
разрастаются в риф.
Но вот
затихает
дыханье и пенье,
и страшно ступить -
под ногою обрыв -
бездонный обрыв
в четыре ступени.
Обрыв
от рабства в сто поколений,
где знают
лишь золота звонкий резон.
Обрыв
и край -
это гроб и Ленин,
а дальше -
коммуна
во весь горизонт.
Что увидишь?!
Только лоб егО лишь,
и Надежда Константиновна
в тумане
за...
Может быть,
в глаза без слёз
увидеть можно больше.
Не в такие
я
смотрел глаза.
Знамён
плывущих
склоняется шёлк
последней
почестью отданной:
«Прощай же, товарищ,
ты честно прошёл
свой доблестный путь, благородный».
Страх.
Закрой глаза
и не гляди -
как будто
идёшь
по проволоке прОвода.
Как будто
минуту
один на один
остался
с огромной
единственной правдой.
Я счастлив.
Звенящего марша вода
относит
тело моё невесомое.
Я знаю -
отныне
и навсегда
во мне
минута
эта вот самая.