Маяковский
Время - начинаю про Ленина рассказ. Но не потому, что горя нету более, время потому, что резкая тоска стала ясною осознанною болью. Время, снова ленинские лозунги развихрь. Нам ли растекаться слёзной лужею, - Ленин и теперь живее всех живых. Наше знанье - сила и оружие. Люди - лодки. Хотя и на суше. Проживёшь своё пока, много всяких грязных ракушек налипает нам на бока. А потом, пробивши бурю разозлённую, сядешь, чтобы солнца близ, и счищаешь водорослей бороду зелёную и медуз малиновую слизь. Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше. Я боюсь этих строчек тыщи, как мальчишкой боишься фальши. Рассияют головою венчик, я тревожусь, не закрыли чтоб настоящий, мудрый, человечий ленинский огромный лоб. Я боюсь, чтоб шествия и мавзолеи, поклонений установленный статут не залили б приторным елеем ленинскую простоту. За него дрожу, как за зеницу глаза, чтоб конфетной не был красотой оболган. Голосует сердце - я писать обязан по мандату долга. Вся Москва. Промёрзшая земля дрожит от гуда. Над кострами обмороженные с ночи. Что он сделал? Кто он и откуда? Почему ему такая почесть? Слово за словом из памяти таская. не скажу ни одному - на место сядь. Как бедна у мира слОва мастерская! Подходящее откуда взять? У нас семь дней, у нас часов - двенадцать. Не прожить себя длинней. Смерть не умеет извиняться. Если ж с часами плохо, мала календарная мера, мы говорим - «эпоха», мы говорим - «эра». Мы спим ночь. Днём совершаем поступки. Любим свою толочь воду в своей ступке. А если за всех смог направлять потоки явлений, мы говорим - «пророк», мы говорим - «гений». У нас претензий нет, - не зовут - мы и не лезем; нравимся своей жене, и то довольны донЕльзя. Если ж, телом и духом слит, прёт на нас непохожий, шпилим - «царственный вид», удивляемся - «дар божий». Скажут так, - и вышло ни умно, ни глупо. Повисят слова и уплывут, как дЫмы. Ничего не выколупишь из таких скорлупок. Ни рукам ни голове не ощутимы. Как же Ленина таким аршином мерить! Ведь глазами видел каждый всяк - «эра» эта проходила в двери, даже головой не задевая о косяк. Неужели про Ленина тоже: «вождь милостью божьей»? Если б был он царствен и божествен, я б от ярости себя не поберёг, я бы стал бы в перекоре шествий, поклонениям и толпам поперёк. Я б нашёл слова проклятья громоустого, и пока растоптан я и выкрик мой, я бросал бы в небо богохульства, по Кремлю бы бомбами метал: ДОЛОЙ! Но тверды шаги Дзержинского у гроба. Нынче бы могла с постов сойти Чека. Сквозь мильоны глаз, и у меня сквозь оба, лишь сосульки слёз, примёрзшие к щекам. Богу почести казённые не новость. Нет! Сегодня настоящей болью сердце холодей. Мы хороним самого земного изо всех прошедших по земле людей. Он земной, но не из тех, кто глазом упирается в своё корыто. Землю всю охватывая разом. видел то, что временем закрыто. Он, как вы и я, совсем такой же, только, может быть, у самых глаз мысли больше нашего морщинят кожей, да насмешливей и твёрже губы, чем у нас. Не сатрапья твёрдость, триумфаторской коляской мнущая тебя, подёргивая вожжи. Он к товарищу милел людскою лаской. Он к врагу вставал железа твёрже. Знал он слабости, знакомые у нас, как и мы, перемогал болезни. Скажем, мне бильярд - отращиваю глаз, шахматы ему - они вождям полезней. И от шахмат перейдя к врагу натурой, в люди выведя вчерашних пешек строй, становил рабочей - человечьей диктатурой над тюремной капиталовой турой, И ему и нам одно и то же дорого. Отчего ж, стоящий от него поодаль, я бы жизнь свою, глупея от восторга, за одно б его дыханье Отдал?! Да не я один! Да что я лучше, что ли?! Даже не позвать, раскрыть бы только рот - кто из вас из сёл, из кожи вон, из штолен не шагнёт вперёд?! В качке - будто бы хватил вина и горя лишку - инстинктивно хоронюсь трамвайной сети. Кто сейчас оплакал бы мою смертишку в трауре вот этой безграничной смерти! Со знамёнами идут, и так. Похоже - стала вновь Россия кочевой. И Колонный зал дрожит, насквозь прохожен. Почему? Зачем и отчего? Телеграф охрип от траурного гуда. Слёзы снега с флажьих покрасневших век. Что он сделал, кто он и откуда - этот самый человечный человек? Коротка и до последних мгновений нам известна жизнь Ульянова. Но долгую жизнь товарища Ленина надо писать и описывать заново. Далеко давным, годов за двести, первые про Ленина восходят вести. Слышите - железный и лужёный, прорезая древние века, - голос прадеда Бромлея и Гужона - первого паровика? Капитал его величество, некоронованный, невенчанный, объявляет покорённой силу деревенщины. Город грабил, грёб, грабастал, глыбил пуза касс, а у станков худой и горбастый встал рабочий класс. И уже грозил, взвивая трубы зА небо; - Нами к золоту пути мостИте. Мы родим, пошлём, придёт когда-нибудь человек, борец, каратель, мститель! - И уже смешались облака и дЫмы, будто рядовые одного полка. Небеса становятся двойными, дымы забивают облака. Товары растут, меж нищими высясь. Директор, лысый чёрт, пощёлкал счётами, буркнул: «кризис!» и вывесил слово «расчёт». КрАпило сласти мушиное сЕево, хлебА зерном в элеваторах портятся, а под витринами всех Елисеевых, живот подведя, плелась безработица. И бурчало у трущоб в утробе, покрывая детвориный плачик: - Под работу, под винтовку ль, нА - ладони обе! Приходи, заступник и расплатчик! - Эй, верблюд, открыватель колоний! - Эй, колонны стальных кораблей! Марш в пустыни огня раскалённей! Пеньте пену бумаги белей! Начинают чёрным латАться оазисы пальмовых нег. Вон среди золотистых плантаций засечённый вымычал негр: - У-у-у-у-у, у-у-у! Нил мой, Нил! Приплещи и выплещи чёрные дни! Чтоб чернее были, чем я во сне, и пожар чтоб крови вот этой красней. Чтоб во всём этом кофе, враз, вскипелом, вариться пузатым - чёрным и белым. Каждый добытый слоновий клык - тык его в мясо, в сердце тык. Хоть для правнуков, не зря чтоб кровью литься, выплыви, заступник солнцелицый. Я кончаюсь, - бог смертей пришёл и поманил. Помни это заклинанье, Нил, мой Нил! - В снегах России, в бреду Патагонии расставило время станки потогонные. У ИвАнова уже у Вознесенска каменные туши будоражат выкрики частушек: «Эх, завод ты мой, завод, желтоглазина. Время нового зовёт Стеньку Разина». Внуки спросят: - Что такое капиталист? - Как дети теперь: - Что это г-о-р-о-д-о-в-о-й?.. - Для внуков пишу в один лист капитализма портрет родовой. Капитализм в молодые года был ничего, деловой парнишка: первый работал - не боялся тогда, что у него от работ засалится манишка. Трико феодальное ему теснО! Лез не хуже, чем нынче лезут. Капитализм революциями своей весной расцвёл и даже подпевал «Марсельезу». Машину он задумал и выдумал. Люди, и те - ей! Он по вселенной видимо-невидимо рабочих расплодил детей. Он враз и царства и графства сжевал с коронами их и с орлами. Встучнел, как библейская корова или вол, облизывается. Язык - парламент. С годами ослабла мускулов сталь, он раздобрел и распух, такой же с течением времени стал, как и его гроссбух. Дворец возвёл - не увидишь такого! Художник - не один! - по стенам поёрзал. Пол ампиристый, потолок рококОвый, стенки - Людовика XIV, Каторза. Вокруг, с лицом, что равно годится быть и лицом и ягодицей, задолицая полиция. И краске и песне душа глуха, как корове цветы среди луга. Этика, эстетика и прочая чепуха - просто - его женская прислуга. Его и рай и преисподняя - распродаёт старухам дырки от гвоздей креста господня и перо хвоста святого духа. Наконец, и он перерос себя, за него работает раб. Лишь наживая, жря и спя, капитализм разбух и обдряб. Обдряб и лёг у истории на пути в мир, как в свою кровать. Его не объехать, не обойти, единственный выход - взорвать! Знаю, лирик скривится горько, критик ринется хлыстиком выстегать: - А где ж душа?! Да это ж - риторика! Поэзия где ж? - Одна публицистика!! - Капитализм - неизящное слово, куда изящней звучит - «соловей», но я возвращусь к нему снова и снова. Строку агитаторским лозунгом взвей. Я буду писать и про то и про это, но нынче не время любовных ляс. Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс. Пролетариат - неуклюже и узко тому, кому коммунизм - западня. Для нас это слово - могучая музыка, могущая мёртвых сражаться поднять. Этажи уже заёжились, дрожа, клич подвалов подымается по этажам! - Мы прорвёмся небесам в распахнутую синь. Мы пройдём сквозь каменный колодец. Будет. С этих нар рабочий сын - пролетариатоводец. - Им уже земного шара мало. И рукой, отяжелевшей от колец, тянется упитанная туша капитала ухватить чужой горлЕц. Идут, железом клацая и лацкая. - Убивайте! Двум буржуям тесно! - Каждое село - могила братская, городА - завод протезный. Кончилось - столы накрыли чайные. Пирогом победа на столе. - Слушайте могил чревовещание, кастаньеты костылей! Снова нас увидите в военной яви. Эту время не простит вину. Он расплатится, придёт он и объявит вам и вашинской войне войну! - Вырастают на земле слезЫ озёра, слишком непролазны крови топи. И клонились одиночки фантазёры над решением немыслимых утопий. Голову об жизнь разбили филантропы. Разве путь миллионам - филантропов тропы? И уже бессилен сам капиталист, так его машина размахалась, - строй его несёт, как пожелтелый лист, кризисов и забастовок хАос. - В чей карман стекаем золотою лавой? С кем идти и на кого пенять? - Класс миллионоглавый напрягает глаз - себя понять. Время часы капитала крАло, побивая прожекторов яркость. Время родило брата Карла - старший ленинский брат Маркс. Маркс! Встаёт глазам седин портретных рама. Как же жизнь его от представлений далека! Люди видят замурованного в мрамор, гипсом холодеющего старика. Но когда революционной тропкой первый делали рабочие шажок, о, какой невероятной топкой сердце Маркс и мысль свою зажёг! Будто сам в заводе каждом стоя стОймя, будто каждый труд размозоливая лично, грабящих прибавочную стоимость за руку поймал с поличным. Где дрожали тельцем, не вздымая глаз свой даже до пупа биржевика-дельца, Маркс повёл разить войною классовой золотого до быка доросшего тельцА. Нам казалось - в коммунизмовы затоны только волны случая закинут нас юлЯ. Маркс раскрыл истории законы, пролетариат поставил у руля. Книги Маркса не набора гранки, не сухие цифр столбцы - Маркс рабочего поставил нА ноги и повёл колоннами стройнее цифр. Вёл и говорил: - сражаясь лягте, дело - корректура выкладкам ума. Он придёт, придёт великий практик, поведёт полями битв, а не бумаг! - Жерновами дум последнее мелЯ и рукой дописывая восковой, знаю, Марксу виделось видение Кремля и коммуны флаг над красною Москвой. Назревали, зрели дни, как дыни, пролетариат взрослел и вырос из ребят. Капиталовы отвесные твердыни валом размывают и дробят. У каких-нибудь годов на расстоянии сколько гроз гудит от нарастаний. Завершается восстанием гнева нарастание, нарастают революции за вспышками восстаний. Крут буржуев озверевший норов. Тьерами растерзанные, воя и стеная, тени прадедов, парижских коммунаров, и сейчас вопят парижскою стеною: - Слушайте, товарищи! Смотрите, братья! Горе одиночкам - выучьтесь на нас! Сообща взрывайте! Бейте партией! Кулаком одним собрав рабочий класс. - Скажут: «Мы вожди», а сами - шаркунами? За речами шкуру распознать умей! Будет вождь такой, что мелочами с нами - хлеба проще, рельс прямей. Смесью классов, вер, сословий и наречий на рублях колёс землища двигалась. Капитал ежом противоречий рос вовсю и креп, штыками иглясь. Коммунизма призрак по Европе рыскал, уходил и вновь маячил в отдаленьи... По всему поэтому в глуши Симбирска родился обыкновенный мальчик Ленин. Я знал рабочего.
Он был безграмотный.
Не разжевал
даже азбуки соль.
Но он слышал,
как говорил Ленин,
и он
знал - всё.
Я слышал
рассказ
крестьянина-сибирца.
Отобрали,
отстояли винтовками
и раем
разделали селеньице.
Они не читали
и не слышали Ленина,
но это
были ленинцы.
Я видел горы -
на них
и куст не рос.
Только
тучи
на скалы
упали ничком.
И на сто вёрст
у единственного горца
лохмотья
сияли
ленинским значком.
Скажут -
это
о булавках Ахи.
Барышни их
вкалывают
из кокетливых причуд.
не булавка вколота -
значком
прожгло рубахи
сердце,
полное
любовью к Ильичу.
Этого
не объяснишь
церковными славянскими
крюками,
и не бог
ему
велел -
избранник будь!
Шагом человеческим,
рабочими руками,
собственною головой
прошёл он
этот путь.
Сверху
взгляд
на Россию брось -
рассинелась речками,
словно
разгулялась
тысяча розг,
словно
плетью исполосована.
Но синЕй,
чем вода весной,
синяки
Руси крепостной.
Ты
с боков
на Россию глянь -
и куда
глаза ни кинь,
упираются
небу в склянь
горы,
каторги
и рудники.
Но и каторг
больнее была
у фабричных станков
кабала.
Были страны
богатые более,
красивее видал
и умней.
Но земли
с ещё большей болью
не довиделось
видеть
мне.
Да, не каждый
удар
сотрёшь со щеки.
Крик крепчал:
- Подымайтесь
за землю и волю вы! -
И берутся
бунтовщики-
одиночки
за бомбу
и за ревОльвер.
Хорошо
в царя
вогнать обойму!
Ну, а если
только пыль
взметнёшь у колеса?!
Подготовщиком
цареубийства
пойман
брат Ульянова,
народоволец
Александр.
Одного убьёшь -
другой
во весь свой пыл
пытками
ушедших
переплюнуть тужится.
И Ульянов
Александр
повешен был
тысячным из шлиссельбуржцев.
И тогда
сказал
Ильич семнадцатигодовый -
это слово
крепче клятв
солдатом поднятой руки:
- Брат,
мы здесь
тебя сменить готовы,
победим,
но мы
пойдём путём другим! -
Оглядите памятники -
видите
героев род вы?
Станет Гоголем,
а ты
венком его величь.
Не такой -
чернорабочий,
ежедневный подвиг
на плечи себе
взвалил Ильич.
Он вместе,
учит в кузничной пасти,
как быть,
чтоб зарплата
взросла пятаком.
Что делать,
если
дерётся мастер.
Как быть,
чтоб хозяин
поил кипятком,
Но не мелочь
целью в конце:
победив,
не стой так
над одной
сметённой лужею.
Социализм - цель.
Капитализм - враг.
Не веник -
винтовка оружие.
Тысячи раз
одно и то же
он вбивает
в тугой слух,
а назавтра
друг в друга вложит
руки
понявших двух,
Вчера - четыре,
сегодня - четыреста.
Таимся,
а завтра
в открытую встанем,
и эти
четыреста
в тысячи вырастут.
Трудящихся мира
подымем восстанием.
Мы уже
не тише вод,
травинок ниже -
гнев
у трудящихся
густится в туче.
Режет
молниями
Ильичёвых книжек.
Сыпет
градом
прокламаций и летучек,
Бился
об Ленина
тёмный класс,
тёк
от него
в просветленьи,
и, обданный
силой
и мыслями масс,
с классом
рос
Ленин.
дальше