Сталинизм и неолиберализм
Как-то я написал: неолиберализм - это новый сталинизм. И вызвал шквал протестов как у неосталинистов, так, естественно, и у либералов. Претензии были сходные, из серии: "Как он мог, да как посмел".
Тем не менее, именно смычка сталинизма и либерализма - главное слепое пятно на сетчатке у наблюдателей нашего общества. Просто потому, что аппарат наблюдения устроен так, чтобы сталинизм и либерализм развести.
Правильнее сказать, из различения сталинизма и либерализма возникает некая сумма познавательных возможностей, которыми хотят исчерпать исследование советского мира. В итоге получается "иного не дано": постсоветский эон мыслится как наступление эпохи альтернатив по отношению к советской безальтарнативности (в этом, в частности, "весь Павловский").
Однако дело обстоит ровно противоположным образом: всё постсоветское время представляет собой одну объединённую попытку закрыть советские альтернативы, а поскольку других, кроме советских, альтернатив у нас не произведено, это означает конец любой вариативности.
Это проявляется в стадиальности мышления, построенного вокруг противопоставления "до" и "после", причём "до" выступает кромешным миром, адом, а "после", очередным раем.
Понятно, что подобная логика сама по себе - пример советизма, причём абсолютно тупикового. Либерализм в этом контексте превращается в стратегию мобилизации, которая осуществляется любой ценой. "Не взирая на издержки". Мобилизация оборачивается концентрацией собственности в руках крупных собственников и противопоставлением "класса" крупных собственников всем остальным (до такой степени, что "остальные" оказываются лилипутами среди гулливеров).
Любой честный наблюдатель антрополог не может не заметить, что и в этой мобилизационной стратегии видны уши советского. Вы-первых, потому, что мобилизация любой ценой - советское наследство, во-вторых, потому, концентрация собственности по мере построения капитализма совпадает с возможностью получения ренты, а противостояние рентополучателей со всеми прочими обостряется по мере построения неофеодализма.
Возвращаясь к началу, отмечу, что в этом и проявляется родство сталинизма с неолиберализмом. "Поздний" сталинизм, изначально осуждённый (хотя и по другим причинам, на XX съезде) представляет собой, помимо прочего, практику перекладывания преобразовательных издержек на случайных и конкретных людей в ситуации.. "Щепки" не считают, когда "лес рубят" (а рубка леса постоянная ситуация модернизации через мобилизацию). Послевоенный и довоенный сталинизм в корне отличаются.
Довоенный сталинизм связан с репрессивными ротациями большевистской гвардии. В послевоенном "общенародном" обществе жертвой оказываются скорее по случайной выборке. Роли "палач" и "жертва" могут абсолютно меняться, однако определении выборки поощралась "инициатива снизу". В рамках неолиберализма утрачивается свирепость, однако увеличиваются ставки: уже существование всего народа сводится к статистической погрешности. Не нужно уничтожать кого-то, если кем-то можно просто пренебречь.
При этом власть превращается в антропоморфный генератор случайных чисел с лицом человека без лица. Генератор распределяет и постоянно повышает меру уничижительности, которой люди готовы одарить друг друга. Именно в этом смысле власть оказывается статистическим отчётом о неприятии обществом самого себя. Это неприятие заменяет нашему обществу самопознание со всеми его социальными и гуманитарными науками.
Тем не менее, именно смычка сталинизма и либерализма - главное слепое пятно на сетчатке у наблюдателей нашего общества. Просто потому, что аппарат наблюдения устроен так, чтобы сталинизм и либерализм развести.
Правильнее сказать, из различения сталинизма и либерализма возникает некая сумма познавательных возможностей, которыми хотят исчерпать исследование советского мира. В итоге получается "иного не дано": постсоветский эон мыслится как наступление эпохи альтернатив по отношению к советской безальтарнативности (в этом, в частности, "весь Павловский").
Однако дело обстоит ровно противоположным образом: всё постсоветское время представляет собой одну объединённую попытку закрыть советские альтернативы, а поскольку других, кроме советских, альтернатив у нас не произведено, это означает конец любой вариативности.
Это проявляется в стадиальности мышления, построенного вокруг противопоставления "до" и "после", причём "до" выступает кромешным миром, адом, а "после", очередным раем.
Понятно, что подобная логика сама по себе - пример советизма, причём абсолютно тупикового. Либерализм в этом контексте превращается в стратегию мобилизации, которая осуществляется любой ценой. "Не взирая на издержки". Мобилизация оборачивается концентрацией собственности в руках крупных собственников и противопоставлением "класса" крупных собственников всем остальным (до такой степени, что "остальные" оказываются лилипутами среди гулливеров).
Любой честный наблюдатель антрополог не может не заметить, что и в этой мобилизационной стратегии видны уши советского. Вы-первых, потому, что мобилизация любой ценой - советское наследство, во-вторых, потому, концентрация собственности по мере построения капитализма совпадает с возможностью получения ренты, а противостояние рентополучателей со всеми прочими обостряется по мере построения неофеодализма.
Возвращаясь к началу, отмечу, что в этом и проявляется родство сталинизма с неолиберализмом. "Поздний" сталинизм, изначально осуждённый (хотя и по другим причинам, на XX съезде) представляет собой, помимо прочего, практику перекладывания преобразовательных издержек на случайных и конкретных людей в ситуации.. "Щепки" не считают, когда "лес рубят" (а рубка леса постоянная ситуация модернизации через мобилизацию). Послевоенный и довоенный сталинизм в корне отличаются.
Довоенный сталинизм связан с репрессивными ротациями большевистской гвардии. В послевоенном "общенародном" обществе жертвой оказываются скорее по случайной выборке. Роли "палач" и "жертва" могут абсолютно меняться, однако определении выборки поощралась "инициатива снизу". В рамках неолиберализма утрачивается свирепость, однако увеличиваются ставки: уже существование всего народа сводится к статистической погрешности. Не нужно уничтожать кого-то, если кем-то можно просто пренебречь.
При этом власть превращается в антропоморфный генератор случайных чисел с лицом человека без лица. Генератор распределяет и постоянно повышает меру уничижительности, которой люди готовы одарить друг друга. Именно в этом смысле власть оказывается статистическим отчётом о неприятии обществом самого себя. Это неприятие заменяет нашему обществу самопознание со всеми его социальными и гуманитарными науками.