Скорбь, трагедия и терроризм
Скорбь и трагическое принято отождествлять, мысля первую как главный атрибут второго. Для этого, однако, нет особенных оснований.
Скорбь - маска трагического, которая далеко не всегда указывает на само трагическое. Наоборот, маска может много чего скрывать. Или не скрывать вовсе ничего. То есть не скрывать того, что за ней ничего нет.
И даже если понимать скорбь как "работу" (по Деррида), это работа, которая превращает системы чувств в подобие изваяний. Скульптуризирует их, заставляет остолбенеть, застыть. Это может быть каменение от горя, а может быть и поза. Проблема в том, что одно неотличимо от другого.
Скорбное бесчувствие безусловно главенствующее состояние. Компенсируемое сентиментализмом. Сентиментализм вообще низводит трагическое до мыльной оперы.
Чем сентименталистское произведение отличается от трагического при всём сходстве коллизий и перепетий?
А тем, что сентиментализм эстетизирует скорбь, выносит её в область эстетического. И чем больше скорбь эстетизируется в дресс-коде, погребальных атрибутах, архитектуре кладбищ, приличествующих словах и проч., тем больше влияние принципа воспитания чувств. Этот принцип отрицает чистые чувства, принося их в дар цивилизованности.
Сентиментализм всегда представляет собой литературу воспитания. Он учит, причём учит на примере. Назидательная функция сентиментализма создаёт эффект дистанции между героями и зрителями/читателями. Трагедия, напротив, если и учит, то исключительно в форме того, что заставляет тех, её видит или читает, слиться с героями. Поставить себя на их место - или, точнее, показать, что место у всех одно и участь человека в принципе трагична.
Сегодняшняя форма бесчувственной скорби - бесчувствие в каком-то смысле ещё худшее, чем поза. Оно связано с ороговением тканей восприятия. Причина такого ороговения в том, что трагедия обратилась в привычку.
Терроризм, к примеру, давно уже стал атрибутом городского образа жизни вместе с прочими рисками типа автоаварий и уличного криминала. Буржуазный мегаполисный житель - продукт статистики и сам мыслит статистически.
Террористическая угроза для него, как правило, вписана в систему рационализации издержек и приобретений. Горожанин сам тяготеет к бессубъектности (ибо субъектность затратна). Помимо всего прочего он раздражён терроризмом прежде всего потому, что терроризм представляет собой агрессивную десубъективацию в отличие от той десубъективации тихой сапой, к которой склонен он сам.
Социализация горожанина нередко связана с попытками снять оковы цивилизованного существования, однако эти попытки оборачиваются лишь новыми формами моды и комфорта (культура панка сохранилась в основном как стиль одежды, экстрим-туризм превратился в трюизм).
Терроризм, на первый взгляд, порывает с цивилизацией более радикально. Однако приближайшем рассмотрении оказывается, что он - лишь метафора издержек цивилизации, которая и без терроризма является схваткой за жизнь. Как говорил Маркс, учение Дарвина о естественном отборе возникло непосредственно из наблюдения за цивилизованными нравами британского общества - самого цивилизованного общества в мире.
Скорбь - маска трагического, которая далеко не всегда указывает на само трагическое. Наоборот, маска может много чего скрывать. Или не скрывать вовсе ничего. То есть не скрывать того, что за ней ничего нет.
И даже если понимать скорбь как "работу" (по Деррида), это работа, которая превращает системы чувств в подобие изваяний. Скульптуризирует их, заставляет остолбенеть, застыть. Это может быть каменение от горя, а может быть и поза. Проблема в том, что одно неотличимо от другого.
Скорбное бесчувствие безусловно главенствующее состояние. Компенсируемое сентиментализмом. Сентиментализм вообще низводит трагическое до мыльной оперы.
Чем сентименталистское произведение отличается от трагического при всём сходстве коллизий и перепетий?
А тем, что сентиментализм эстетизирует скорбь, выносит её в область эстетического. И чем больше скорбь эстетизируется в дресс-коде, погребальных атрибутах, архитектуре кладбищ, приличествующих словах и проч., тем больше влияние принципа воспитания чувств. Этот принцип отрицает чистые чувства, принося их в дар цивилизованности.
Сентиментализм всегда представляет собой литературу воспитания. Он учит, причём учит на примере. Назидательная функция сентиментализма создаёт эффект дистанции между героями и зрителями/читателями. Трагедия, напротив, если и учит, то исключительно в форме того, что заставляет тех, её видит или читает, слиться с героями. Поставить себя на их место - или, точнее, показать, что место у всех одно и участь человека в принципе трагична.
Сегодняшняя форма бесчувственной скорби - бесчувствие в каком-то смысле ещё худшее, чем поза. Оно связано с ороговением тканей восприятия. Причина такого ороговения в том, что трагедия обратилась в привычку.
Терроризм, к примеру, давно уже стал атрибутом городского образа жизни вместе с прочими рисками типа автоаварий и уличного криминала. Буржуазный мегаполисный житель - продукт статистики и сам мыслит статистически.
Террористическая угроза для него, как правило, вписана в систему рационализации издержек и приобретений. Горожанин сам тяготеет к бессубъектности (ибо субъектность затратна). Помимо всего прочего он раздражён терроризмом прежде всего потому, что терроризм представляет собой агрессивную десубъективацию в отличие от той десубъективации тихой сапой, к которой склонен он сам.
Социализация горожанина нередко связана с попытками снять оковы цивилизованного существования, однако эти попытки оборачиваются лишь новыми формами моды и комфорта (культура панка сохранилась в основном как стиль одежды, экстрим-туризм превратился в трюизм).
Терроризм, на первый взгляд, порывает с цивилизацией более радикально. Однако приближайшем рассмотрении оказывается, что он - лишь метафора издержек цивилизации, которая и без терроризма является схваткой за жизнь. Как говорил Маркс, учение Дарвина о естественном отборе возникло непосредственно из наблюдения за цивилизованными нравами британского общества - самого цивилизованного общества в мире.