Спор о пропаганде на kreml.org
Для тех, кто ещё не видел, наш спор о пропаганде с Павлом Данилиным.
Любое управление - это контроль над отношениями и коммуникациями, координация смыслов и бюджетирование целей. Пропаганде отводится в этом огромная роль. При этом в основе пропагандистской деятельности лежит стремление превратить смыслы и цели в техническую проблему. Шеф-редактор портала Кремль.Орг Павел Данилин размышляет о феномене пропаганды изнутри профессии пропагандиста и смежных с ней медийных практик. Доктор философских наук Андрей Ашкеров вступает с ним в полемику, предполагая, что функционирование пропагандистских машин нужно изучать по эстетическим приметам разных эпох. Беседа о пропаганде вскоре перешла на проблемы современной идеологии и закончилась пророчеством о возвращении 'естественного состояния'.
Павел Данилин :
На мой взгляд, тоталитаризм - исключительное изобретение США, больше всего к самим США и подходящее. Из известных 14 признаков тоталитаризма по Бжезинскому США не соответствует только 3-4.
Андрей Ашкеров:
Да. А что касается кинематографа и пропаганды, то нет ничего тоталитарнее Голливуда. Тоталитарная эстетика проистекает из Голливуда и впадает в него, как Волга в Каспийское море. Голливуд не просто инсценирует реальность. Он играет на превращении реальных объектов в иконические знаки. Пример иконического знака - геометрическая фигура, которая не дана нам эмпирически, но явлена как чертёж, схема. Голливуд, а впоследствии реклама, превращают в такие схемы (плакаты) любые привычные объекты и всю реальность как таковую. Но это взгляд на Голливуд из перспективы семиотики.
Интересен как пропагандистское произведение "Русский сувенир" Александрова, его вообще можно представить как отдельный пример. Дело в том, что там обнажается приём: кинематограф самым буквальным образом функционирует как схема или плакат. Главная героиня оказывается инженершей, которая следит за механизмом кремлёвских курантов, из глубины сибирских руд на глазах ошалелых зрителей выстреливают футуристического вида звездолёты, заграничные гости селятся в здании бывшей тюрьмы, которое теперь используют как гостиницу, в водную артерию, бушующую как 10 Ниагар, самосвалы-циклопы о четырёх колёсах сбрасывают камни величиной с небольшую гору, инострано-туристо любуются из самолёта Москвой, в которой реальные виды перемежаются с никогда не построенными проектами, и проч., и проч.
П.Данилин:
Реальные объекты фигурируют как знаки-иконы? Это звучит по-философски.
А.Ашкеров:
Именно, знаки-иконы. Но это не всё. Феномен пропаганды имеет отношение не только к анализу текущей политики, он касается всей системы коммуникаций. Управление людьми никогда не предполагает приведение в действие какого-то абстрактного механизма власти. Специфика властного принуждения состоит в том, что оно касается не просто граждан, индивидов или тел, а субъектов, общающихся между собой. Пропаганда в XX веке - это не просто институт или официальная точка зрения. Это жанр, основанный на предельно сентиментальной интерпретации эпики.
С точки зрения теории жанров голливудская эстетика построена на соединении сентиментализма и эпики в кино. Фокус в том, что эпика и сентиментализм в одном флаконе - ключ к созданию пропагандистского кино. Не с точки зрения идеологического месседжа, а с точки зрения повествовательной структуры.
Это интересно работает у Александрова, самого голливудского из советских режиссёров, который, помимо прочего, мастер сентиментальной детали (критики отмечали его документальные кадры с изображением ужасов войны: гибель птицы, убитой взрывной войной, смятение собаки, попавшей под обстрел). Кризис соединения эпики с сентиментализмом хорошо прослеживается в александровском "Скворце и лире", когда драма героини, взявшей роль не по возрасту, становится настоящим сюжетом фильма и знамением ухода эпохи.
Суть в том, что драматизация обстоятельств жизни конкретного человека сливается с драматизацией окружающих обстоятельств, помещённых в максимально широкий контекст. Поэтому тоталитарная эстетика и Голливуд (в свою очередь) берут начало в Толстом и других романах-эпопеях XIX века. Но и Тарковский отдаёт дань этой эстетике не меньше, чем Александров. Разница лишь в том, что у Тарковского предметом эпического сентиментализма выступает не дивный новый мир, а осколки разрушающейся повседневности, воспоминания и призраки прошлого.
П.Данилин:
С моей точки зрения, соединение эпического и личностного берёт начало у Фукидида с Гомером.
А.Ашкеров:
С одной стороны, история - действительно повествование эпического жанра (чем, собственно, обеспечивается её достоверность), это суждение настоящего историка. С другой - ни Гомер, ни тем более Фукидид не копались во "внутреннем мире", его попросту не существовало как умопостигаемого предмета. В современной культуре принципиально важна грань, отделяющая внутренний мир от внешнего. Это воплощается и в жанровом разграничении, и в тематическом. Соединение двух этих миров - предмет особого усилия.
Здесь проступает тема 'исторической фигуры', на примере которой соединяется эпика и сентиментализм. Это очень важная тема в сталинском кино: лениниана, 'Александр Невский', 'Композитор Глинка', 'Великий воин Албании Скандербек', 'Иван Грозный' и проч. Идеологически она встраивается вокруг коллизии 'герой-масса'.
Кого-то это может удивить, но разоблачение культа личности берёт начало с фразы самого Сталина. Сталин обрушивается на меньшевистское представление о герое, который революционизирует массу. Это не мешает относиться к индивидуальности как к привилегии, распределять ей как дефицитный продукт. 'Внутренний мир' рассматривается как внешнее выражение исторического статуса, что и отражает биографическое кино. Естественно, во главе шеренги героев Ленин и революционеры.
Сегодня кинематограф госзаказа работает в той же логике. Разница только в том, что исторические фигуры огламуриваются, становятся старорежимной разновидностью звёзд. Примеры тут очевидны : "Колчак", "1612", новый фильм про Александра Невского и т.д..
П.Данилин:
Здесь я не соглашусь - внутренний мир в Греции существовал. Возьмем, к примеру, Эсхила и Еврипида. Просто в "Истории" Фукидида личность уступает машине государства. И масштабы личности, какие бы они ни были, подавлены государством. Посмотри - даже исторические и выдающиеся личности в "Истории" Фукидида (да и у Гомера тоже) являются инструментами ИСТОРИИ. Вот в чем величие Фатума.
А.Ашкеров:
Трагическое не стоит смешивать с личностным, поскольку вторая конструкция существенно более ранняя и связана с новоевропейским пониманием сознания. Греки не знали никакой индивидуализации, и понятие личного было для них идентично понятию маски или личины (prosopon).
П.Данилин:
Да, я согласен. Нет индивида, есть полис (племя). Полис как высшая форма племени потому господствует над варварами.
А.Ашкеров:
Инструментами истории они могут являться и игрушкой в руках судьбы могут быть, но не лирико-эпическими героями, с которыми имеет дело романистика и кинематограф.
П.Данилин:
Тит Ливий вводит уже эпических героев.
А.Ашкеров:
Совершенно верно: эпические герои могут служить воплощением рока и оказываться его наиболее лакомой добычей, но это не делает их героями лирическими (в двойном значении). Лирические герои появляется после возникновения такой конструкции, как 'внутренний мир'. Полис существует как громадное коллективное тело, внутри которого находятся люди-органы, менее индивидуальные, чем целое само по себе.
П.Данилин:
Фукидид рассматривает исторические личности. Гомер, наверное, делает и то, и другое: Неоптолем (Пирр) личность, безусловно, трагическая. Аяксы, Гектор, Эней. У Гомера, конечно же, присутствуют и история, и лирика.
А.Ашкеров:
История выдающихся личностей тоже исторична, то есть меняет конфигурации в истории, начиная с мифологической героизации отцов-основателей и заканчивая культом звёзд.
П.Данилин:
Это тоже, кстати, прямая отсылка к античности. Наши отцы-основатели - полубоги. Наши современники (или недавние предки) - герои, а мы - прямые их потомки. Как только звезды превращаются из тех, кто царит на поле боя, в ораторов типа Демосфена - происходит крах греческой гегемонии. При этом Демосфен - один из лучших....
А.Ашкеров:
Это всё разные способы выделения выдающихся личностей. В античности выдающаяся личность - сакральный репрезентант дефицитной одарённости, сверхъестественных качеств, харизмы в дословном понимании. После Нового времени индивидуальность - общее достояние, расхожий дар, который есть у всех в избытке и потому обесценен. Поэтому соединение эпического (героического) с индивидуальным уже проблема, которую решает романистика и кино как новые формы мифа.
Про разницу ораторов и воинов идеологически согласен, но тут надо понять, как функционирует понятие войны, в т.ч. в самом языке. "Война - отец всего", провозгласил Гераклит. Но война это также и полемос, полемика, то есть основное сражение происходит в слове и на словах, а не на поле брани и с оружием в руках. Кстати, тебе как идеологу-пропагандисту должно быть ближе второе понимание, и Демосфен как настоящий герой.
П.Данилин:
Я изначально уверяю, что пропаганда сама по себе не существует. Она является следствием.
А.Ашкеров:
Чего?
П.Данилин:
Оптимально, если следствием комплекса "базируется на идеологии, обслуживает политику, может находить поддержку в действиях". В реальности чаще всего имеем ситуацию иного порядка. Когда пропаганда призвана затмить идеологию, оправдать политику и подменить действия.
А.Ашкеров:
Комплекса в каком смысле? Психологического?
П.Данилин:
Нет. Комплекса - как комплексности. То есть, пропаганда - инструмент. Как удочка. Ей можно наудить рыбу. Но ей нельзя убить медведя.
А.Ашкеров:
Мне кажется пропаганда - это просто институциональное воплощение идеологии. Она не существует просто "в идеях". В то же время пропаганда - это medium , который стал больше, чем message .
П.Данилин:
Это в оптимуме . А поскольку оптимума не существует, то проще подходить к пропаганде как к инструменту.
А.Ашкеров:
Ситуацию с подменой действий пропагандой понимаю, но не разделяю - даже не идеологически, а с точки зрения истории. Когда пропаганда подменяет действие, речь идёт о превращении принципиальной шаткости политической конструкции в условие её устойчивости. Чем больше шатается, тем больше простоит. Это формула так называемых переходных эпох, но они тоже господствуют не всегда. Впрочем, возможно обособление пропаганды от идеологии, о котором ты говоришь, и есть один из признаков такой навеки воцарившейся "переходности": общества риска, в которых мы якобы живём, это общества перманентно "переходные".
П.Данилин:
В том, что касается пропаганды как системы, мы имеем дело либо с авторитарными государственными монстрами типа СССР, либо с обществом консенсусного типа, стремящимся к тоталитаризму, типа американского. В этих случаях пропаганда обретает самостоятельную ценность. В любом другом случае пропаганда представляет собой лишь рычажок, на который можно давить, но которым нельзя перевернуть мир. В отсутствие системности, в отсутствие четкой идеологии и в отсутствие инструментов пропаганды, пропаганда сразу же теряет в своей эффективности и сама тут же становится инструментом с очень ограниченным кругом действия.
А.Ашкеров:
Проблема в том, что Советский Союз намного больше был консенсусной демократией, чем принято думать. (Почитай, к примеру, разнообразные справочники в помощь избирателю, изданные после принятия конституции 1936 года). Я всегда привожу пример с доносительством 30-х годов, которое было именно что массовой демократической практикой и осуществлением идеи прозрачности, берущей начало в грёзе о греческой агоре. Она состоит в том, что все открыты для наблюдения, все видны, все как на ладони.
Примечательно, что эту грёзу поэтизирует Ханна Арендт, прославившаяся своими исследованиями тоталитаризма. Но так называемая "тоталитарная" и так называемая демократическая прозрачность имеют общую природу. "Открытое общество" абсолютно тоталитарный концепт в том смысле, что также отсылает к возможности наблюдения всех за всеми. Но злокачественным проявлением этого наблюдения как раз и является доносительство. Однако, именно доносительство как инструмент "призвания к порядку" сегодня абсолютная норма и для Америки, и для Европы.
П.Данилин:
Для Европы в меньшей мере, а для США - это норма жизни. Более того, недоносительство является социально неодобряемым поведением. Это еще раз свидетельствует о том, что США, изобретшие концепт тоталитаризма, максимально походят сейчас на того монстра, которого они нарисовали в теории. Я не скажу, что это хорошо или плохо - это просто факт. Свобода слова, которой мы пользуемся - немыслима для США. Там тебя засудят за самый невинный намек, который здесь останется попросту незамеченным. Тотальное требование политкорректности - разве это не сродни клятве на верность партии в СССР? Отсюда и пропаганда в США становится гораздо более агрессивной и, притом, еще и изощренной. Она - пропаганда - стала свидетелем того, как рухнули пропагандистские машины в Гитлеровском Рейхе, как умерла Советская пропаганда. И, естественно, прекрасно отдает себе отчет в том, что пропаганда существует, пока существует государство. Соответственно, американская пропаганда является в плане "охранительства" много более эффективной, чем все, с чем мы ранее сталкивались в истории или имели у себя на родине.
А.Ашкеров:
Для Европы это тоже справедливо - один внимательный наблюдатель рассказывал мне, как это осуществляется в мягкосердечной Чехии, где сосед приходи к соседу "за солью", смотрит, чего у него не так (ну, например, тот ли котёл установлен или более мощный, чем полагается), и в случае чего - тут же пишет. При этом - абсолютное радушие и добрососедство на уровне проявлений. И это не лицемерие - добрососедство (и братство как его высшая форма) именно в этом и заключаются.
П.Данилин:
Ну, а почему нет? У твоего соседа есть точно такое же право написать на тебя донос. Это в России не принято доносить. Точнее, не принято обсуждать нормальность доноса, тогда как само доносительство у нас тоже не в абсолютном загоне находится. У нас, правда, нет судебного инструментария для имплементации доносов в реальности, в отличие от США. К примеру, в США написал пять-шесть доносов, пошел в суд. Как результат - получил право построить стену дома в 10 сантиметрах от окна соседа в соответствие с судебным решением. Или предписание соседу обходить вас за 20 метров, например. У нас такого рода судебные прецеденты пока в диковинку, если вообще существуют. Как результат - реагируют на сообщения о преступлениях, а все иное попросту игнорируют. И мы получаем ситуацию, например, когда дома мама держала девочку впроголодь, на положении животного, все об этом знали, но донос никто не писал, поскольку, во-первых, не хочется, а, во-вторых, понятно, что реакции не будет.
А.Ашкеров:
Твой ответ 'Почему нет?' наталкивает меня на вопрос более общего порядка: в какой мере наше политическое воображаемое заполнено американской мечтой? Неужели и по сей день чуть меньшей, чем полностью? Не закладывается ли всё, что мы можем себе представить в качестве будущего, в матрице американской мечты?
Насчёт американской пропаганды, как и любой другой, есть важное дополнение: любая пропаганда становится работающим механизмом, когда она отсылает к пакету универсалистских идей типа "демократии" или "коммунизма". Универсализация пропагандируемого - условие работоспособности пропагандистской машины, в этом смысле пропагандистскую машину СССС погубил именно сознательный отказ от универсализации, восприятие её как непозволительной роскоши и непосильного бремени. А это на деле инструмент, орудие, а не "украшение". (Наши местные националисты до сих пор думают, что это 'украшение' и потому обречены на неудачу).
Консенсусная демократия в американском исполнении победила не потому, что она основана на консенсусе и добилась этого консенсуса, обходя каждый двор, каждый дом, а потому, что управляет определением сообщества как такового и устанавливает параметры возможности жить вместе.
То есть консенсусная демократия имеет дело с потенциально неограниченным, "провиденциальным" сообществом, возникая как легитимный (единственно легитимный!) способ к нему апеллировать. Это сообщество, олицетворяющее наиболее благополучную судьбу человечества.
П.Данилин:
Скорее, присвоившее себе право называться "наиболее благополучной судьбой человечества". Узурпация права на добро и вообще узурпация добра и права на определение того, что такое добро - составная часть американской идеологии. Правда, как оказалось, в последнее время работающая все хуже и хуже.
А.Ашкеров:
Проблема с девочкой (совершенно эмпирическая и, казалось бы 'частная') упирается в метафизику наилучшего из всех сообществ. Если ты не рассматриваешь свое сообщество как наилучшее из всех и, следовательно, живёшь "абы как", то никакие механизмы контроля и "братства" никогда не заработают. Проблема в том, что русское искусство умирать в мирное время трансформируется в неумение жить, иногда совершенно вызывающее.
П.Данилин:
Да, это очень точно. Если ты считаешь, что твоя страна - дерьмо, твоя история - дерьмо, то и к себе рано или поздно начнешь относиться, как к дерьму. А к попыткам вытащить тебя из него будешь, напротив, относиться с подозрением, уверять, что "вы мне тут лапшу на уши вешаете", и кусаться. Собственно, с таким вот типичным представителем думающего общества в России мы и имеем сейчас дело ан масс. Что крайне затрудняет вообще какие-либо действия в области массового сознания по уменьшению степени депрессивности и по увеличению уровня позитива.
А.Ашкеров:
Отвечая на твою предыдущую ремарку, хочу сказать, что можно было бы говорить о присвоении, если бы "благополучная судьба" существовала в готовом виде - "хватай и беги". Однако это - предмет политики, в которой всегда есть элемент универсализма. Универсализм - это после воцарения христианства главная политическая технология. Поэтому Америка ничего не присваивает , она просто делает то, от чего другие отказались как от заблуждения, довольствуясь работой Америки как транснациональной корпорации по производству политического. Нужно отдавать себе отчёт (хотя это и неприятно), что другие предприятия по производству политического давно закрыты, давно стали объектом рейдерского захвата.
П.Данилин:
А Китай?
А.Ашкеров:
Китай тоже. В Китае есть какие угодно производства, кроме производства общезначимых политических форм, китайский 'социализм' является попросту местной формой национализма (прав был Сталин, указавший со смехом, что Мао похож на редиску - снаружи красный, а внутри белый). Если бы в Китае было своё настоящее политпроизводство (не только 'для себя', но и 'для других'), он не исполнял бы роль всемирного ГУЛАГа эпохи глобализации с неимоверно дешёвой рабочей силой.
Увы, у нас формой национального самосознания является представление о том, что мы хуже других. И сама констатация этого не компенсирует, а усугубляет проблему. Но ещё больше усугубляет её идеология футбольных побед.
П.Данилин:
Кстати, ты упускаешь из виду еще одну вещь - наличие в США грандиозной антиуниверсалистской прослойки. Это тебе и ВАСПы сельской Америки, это и латиносы, это и негритянские гетто. В целом, все это антиунивесалистский проект, как сказал бы наш с тобой коллега Калашников - орки , сопротивляющиеся новому Рейху. И вот эти среды во многом разрушают культурную и даже социальную идентичность, которую мы привыкли видеть по Голливуду. В общем, если говорить в географических терминах - Новый Орлеан оказался сильнее Голливуда.
А.Ашкеров:
Новый Орлеан и Голливуд прекрасно дополняют другу друга. Не только как 'реальные' объекты, но и как структуры, которые не могут друг друга не выдумывать. Если бы Нового Орлеана не существовало, его следовало бы выдумать. Но выдумывает-то в первую очередь Голливуд. То же самое можно сказать и про голливудскую индустрию: Голливуд по-настоящему существует, кому он заменяет воображение (в т.ч. политическое). Возникает эффект быдло-культуры, построенной на игре на понижение. Один из её примеров - футбольная идеологии (профанация идеи победы) и 'зрелищная' демократия (зрители как единственная форма политического сообщества).
Холодная война внутри Америки и Европы уже идёт. Её конкретная примета - невозможность помыслить диффузию культур, проникновение арабов, латиносов и прочих иначе как проблему перемешавшихся территорий, то есть исходя из подмены исторического анализа геополитическим анализом сдвинувшихся пространств (в т.ч. и в смысле "свихнувшихся") и тектонических разломов ("столкновение цивилизаций" и проч.).
П.Данилин:
Мне кажется, в этой проблеме нет ни исторического, ни геополитического анализа. Есть политкорректность и радикализм с обеих сторон. Пока политкорректностью наиболее успешно пользуются меньшинства. А радикализм меньшинств только продвигает и усиливает работу структур, делающих политику через политкорректность. А дяде Бену из Оклахомщины до геополитики, да и до истории, как нам до Луны.
Что же до нас, до России, то возникает немаловажный вопрос - способен ли национализм консолидировать нацию? Мне, русскому националисту, трудно говорить об этом, но, полагаю, что в том формате, в котором он сейчас существует - нет. Возможно государственный национализм, перешагнувший местечковость, разработанный до мелочей и не отторгающий от себя, а, наоборот, абсорбирующий - и способен. Но как получить такой вот национализм-стейт-лайт? Как получить такой национализм, если вокруг любая попытка государства взять в основу идентичности национализм превращается в то, что такое государство очень быстро скатывается в расизм, шовинизм, а то и откровенный фашизм, как, например, произошло в Прибалтике и на Украине. Пытаясь выстроить национальную идентичность на нерусскости, все эти государства пришли к тому, что начали массово уничтожать иноэтнические проявления у себя внутри стран.
А.Ашкеров:
Тем не менее, опыт национализма принципиально важен. Он показывает, что никуда не деться от необходимости демаркации "чужого". Советское пораженчество началось именно с того, что проблема "чужого" перестал опознаваться - этот всегда свидетельство коллапса.
П.Данилин:
Может, сначала разберемся со "своими" и теми, кто "не чужой"? Политика определения "чужого" характерна именно что эксклюзивностью (исключением).
А.Ашкеров:
Меня больше интересует другое: сама возможность представить чужого свидетельствует о том, что культура являет собой не просто архив или музей, но мастерскую по производству различий. Если она не исполняет функции мастерской, её саму сдают в архив. То, что обозначение различий связано с практиками исключения, совершенно очевидно; в этом проявляется связь культуры и политики, которые мыслятся по отдельности только люмпен-интеллигенцией.
Проблема 'свой - чужой' сегодня возникает внутри контекста постколониальной экспансии. Это контекст определяется, с одной стороны, тем, что государство превращается в род транснациональной корпорации (и абсолютно сращивается с ТНК), а с другой - сливается с сетевым обществом, в котором исчезло прежнее разграничение представляемых и представителей (на нём когда-то держалась вся махина демократии).
Те, кто сегодня продолжает лелеять образ национального государства из XIX века, просто не замечает обеих тенденций. При этом любопытно, что протестные движения в России (в частности, националисты) очень хорошо усвоил стратегию меньшинства и тоже не могут предложить никакого ответа на неоколониальную экспансию, замешанную на политкорректности.
П.Данилин:
Вот это золотые слова! Русскому национализму оказалось удобно быть в положении гонимого. Так же как коммунизму удобно быть в роли вечной недооппозиции и сваливать все проблемы и вопросы на власть. Она разберется. А не разберется, так мы в стороне стояли, и вообще, всегда против власти были. Не так ли?
А.Ашкеров:
Основная же проблема именно в том, чтобы отразить формы неоколониальной экспансии. Для этого нужно предварительно понять, что это такое, а это применение логики экономического монополизма в политике: сколько угодно свободы, пока ставкой этой свободы не выступает универсализм и, прежде всего, универсальное определение самой свободы. "Свобода для себя, но не для других" - вот формула неоколониализма. Как только в "свободе для себя" проклёвывается "свобода для других", включаются максимально жёсткие санкции.
П.Данилин:
Возникает конфликт интерпретаций 'свободы для других'. Свобода для других - это как раз и есть основа нации, основа национального государства. Ты отказываешься от части индивидуального и от части свобод взамен на покровительство государства. Классика общественного договора. Именно поэтому неоколониализм и опасен для национального государства. И, кстати, для США не в меньшей степени, чем для других стран. Тут, я полагаю, мы имеем дело с двойственностью американской пропаганды. С одной стороны, распространяя влияние на весь мир американского универсализма, американская пропаганда, с другой стороны, подрывает этот универсалистский консенсус внутри самих США.
А.Ашкеров:
Да, поэтому конструкция национального государства давно заменена конструкцией потребительского общества. Потребительское общество - это не просто автоматизированный цикл "заработал - приобрёл", многократно обыгранный в самом масскульте, это радикальный проект свободы только для себя, то есть для "потребления" (причём исключительно 'внутреннего').
П.Данилин:
На смену Великому Обществу (Great Society) пришло общество троглодитов, общество жрунов, общество потребителей. У нас, кстати, в стране произошло то же самое.
А.Ашкеров
Никуда от Общества Жрунов не уйти, в понимании этого заключается политический реализм эпохи. Проблема в том, что советский марксизм связан с возникновением этого общества ничуть не меньше, чем капитализм. Именно в марксизме самореализация человека была отождествлена с всесторонним удовлетворением потребностей (в т.ч. у Сталина), а потребности воспринимались как основа для понимания человеческого в человеке.
Сегодня для новой политики нужна новая антропология, поскольку антропология потребностей делает человека животным в человечьей шкуре (именно животное есть существо, сводимое к потребностям, не имеет значение, в чём эти потребности заключаются). Если говорить о краткосрочной перспективе, то я предвижу массу локальных конфликтов, в которых основной спор будет состоять в том, чтобы по-разному выдать животную идентичность за человеческую. Поэтому следует говорить не о конфликте цивилизаций или битве за глобальное доминирование, а о возвращении эпохи тотемов и схватке этих тотемических сообществ в перспективе полного истребления.
Пропагандисты и философы, каждый со своей стороны, отвечают сегодня за новое издание тотемических классификаций. Это будет другой тотемизм, нежели тот, что существовал в архаических обществах, более радикальный. Уже не мифологизированные образы животных будут рассматриваться как эмблемы человеческих родов, а животные характеристики самих людей будут выдаваться за средоточие человеческого в человеке. Однако для поклонников Гоббса, Локка и Руссо я вполне мог бы обозначить эту ситуацию как возвращение "естественного состояния".