Любовь Шапорина: «ПРАВО НА БЕЗЧЕСТЬЕ» (1)
«Мой дневник - книга жалоб. Жаловаться на судьбу кому-либо не люблю, тщетное занятие: обиженный всегда виноват. Мне больно жить, физически больно. Я вспоминаю рассказ из детских учебников о том спартанском мальчике, которому лиса прогрызла живот, а он молчал, т.к. дело было за уроком. Я чувствую себя этим мальчиком. Мои раны кровоточат, а я молчу и делаю вид, что все благополучно. И главное, я знаю, что это молчание так же глупо, как и молчание того мальчика. Закричал бы, выбросил лису, правда, влетело бы от учителя, но зато остался бы жив. Кричать хочется не своим голосом от злобы - и молчу».
Любовь ШАПОРИНА.
25 сентября 1932 г.
«Мама и Леля все зовут меня вернуться к своим пенатам. А где мои пенаты? Меня ужас, жуть берет при мысли о России. Одичавшая, грубая жизнь, грубый язык, какое-то чуждое мне. Совсем искренно - умереть я хотела бы в Италии. И хоть безчувственному телу равно повсюду истлевать…но я бы хотела истлевать в Риме, в моей Святой земле. Там и земля должна быть культурна, каждый атом дышит прахом стольких безсчетных поколений культуры. […]
Где же Россия? С Европой или против нее? Большевики хотят искусственно соединить ее с Желтыми против Белых. Это невозможно и очень страшно, чтобы это ее не раздавило. А я с Европой. Я ее люблю, всё в ней люблю, мне здесь легко, т.е. духу моему легко и светло здесь. А Пенаты? Мои пенаты, верно, выброшены…»
23 марта 1927 г. Париж.
«Сегодня я шла через замерзшую Неву и думала о том, что сейчас в России происходит. Петр был гениален и сверхчеловеческого масштаба; был и Он сам, и все Его мечты. И за Ним ринулось всё, что было лучшего в России. Двести лет это лучшее впитывало в себя квинтэссенцию латино-германской культуры и утончалось до безконечности, живя, как огни, над спящим глубоким болотом. Россия была как вздутый пузырь, на вершине которого были эти лучшие. Пузырь лопнул, прорвался. И теперь, пожалуй, жизнь не войдет в норму до тех пор, пока вся масса не взболтается, не окультурится, не выделит из себя оформившийся класс с ощущением отечества, которого у них пока нет».
После 7 января 1929 г.
«Подлей нашего времени не было в истории. Такого гомерического подхалимажа и трусости не было никогда. Во время Французской революции были партии, они боролись друг с другом, уничтожали друг друга. Теперь же все лежат на брюхе, и стоит только дохнуть кому-нибудь, как его тут же раздавливают, как блоху, ногтем. […] Как я могу пробить себе дорогу, когда всегда и постоянно меня обманывают и обворовывают?»
6 декабря 1929 г.
«Я думаю, что у [А.Н.] Толстого никаких ни убеждений, ни определенных политических верований нету. Важно, чтобы ему и его семье было хорошо и чтобы он мог писать. […] В ноябре Толстой написал комедию “Махатма”, которую ни один театр не принял, что все же очень показательно. Писать на тему поругания теософов посоветовал и все нужные материалы дал Алексею Николаевичу Мерварт. […] Пьеса написана как грубый фарс. […] Осмеяние загнанных на Соловки теософов мне показалось не слишком благородным и не очень своевременным…
Вчера я застала Наталью Васильевну [супругу А.Н. Толстого] заплаканную и первый раз почувствовала в семье размолвку. […] Н.В. говорила: “Я устала, я постоянно страшусь, что может подвернуться мерзавец и подбить Алешу на какой-нибудь поступок, который ему только принесет вред. Сколько я страдала из-за ‘Заговора Императрицы’, сколько уговаривала не писать, а теперь из-за “Махатмы” мы совсем рассорились, он и на вас дулся, чувствуя, что вы против…”».
3 февраля 1930 г.
«Мне кажется, что Россией правит чудовищный бред сумасшедшего. Вдруг в полгода стомиллионное население обращается в рабство, лучшая его часть, самая работящая и хозяйственная, расстреливается или пускается по мiру.
Мы с ужасом и отвращением читаем о сожжении Иоанны д’Арк, я не знаю, что страшнее, по-моему, сейчас страшнее. Там преступление над одним человеком, англичане сжигают врага, и XV век. Здесь XX век и насилие над нацией, над целым народом. Страшно».
3 февраля 1930 г.
Любовь Васильевна Шапорина в юности.
«Я схожу с ума, когда думаю, что каждую ночь тысячи людей бросают в огонь свои дневники».
Ю.Н. ТЫНЯНОВ.
1937 г.
«Я удивляюсь - какой Вы смелый. Ведь за такие дневники могли расстрелять».
Д.С. ЛИХАЧЕВ.
Из письма А.Г. Манькову 1994 г.
Одним из самых значительных событий последнего времени, оставшихся, к сожалению, как и вообще часто всё подлинно важное, незамеченным, является выход в 2017 г. последней 18-й книги начатого еще в 1991-м полного издания дневников М.М. Пришвина 1903-1954 гг., а перед этим (в 2012-м) двухтомных поденных записей художницы и переводчицы Л.В. Шапориной. Пришвинские дневники охватывают время с 1903 по 1954 гг., а у Шапориной (знакомой, кстати, с писателем) - с 1898-го вплоть до 1967 года.
В отличие от Пришвина, имя которого у многих всё еще на слуху, Шапорину до появления двухтомника мало кто знал. Именно эти дневники, которые она вела с 19 лет до самой кончины (последняя запись была сделана менее чем за два месяца до ухода в мiр иной), и стали одним из самых значительных деяний ее жизни, за которые мы и наши потомки будут ей благодарны.
Но кто же, однако, она сама? - Дочь Виленского прокурора Любовь Васильевна Шапорина, урожденная Яковлева (1879-1967) была воспитанницей Екатерининского института благородных девиц, училась живописи в Императорской Академии Художеств у А.В. Маковского, затем в Париже посещала академию Анри Матисса и ателье Е.С. Кругликовой.
В 1914 г. вышла замуж за композитора Ю.А. Шапорина (1887-1966), от которого родились дети Василий и Алена. Брак распался еще в 1929 г., однако формально он так и не был расторгнуть. Более того, именно этот человек, обласканный впоследствии властью (лауреат Сталинских премий 1941, 1946 и 1952 гг., а в 1954 г. народный артист СССР), уговорил в 1928 г. Любовь Васильевну с детьми вернуться в Советский Союз из Парижа, куда им удалось выбраться в 1924-м. Там в эмиграции находились и ее братья: офицеры флота Василий и Александр Васильевичи Яковлевы.
Вернувшись в Петербург, ставший к тому временем Петроградом, Л.В. Шапорина обосновалась в Царском Селе, переименованном в «Детское». Переводила с итальянского, французского и немецкого. В круг ее знакомств входила почти что вся старая питерская интеллигенция.
Всю блокаду Любовь Васильевна безотлучно находилась в городе на Неве. В 1941-1942 гг. работала в одном из госпиталей медсестрой. Так что знала обо всем, что там происходило, не понаслышке.
Таким образом, она с полным правом могла сказать о себе словами ее хорошей знакомой Анны Ахматовой, такой же как и она петербуржанки (пусть и не по рождению, но по жизни):
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
В отличие от записей помянутого М.М. Пришвина, битого-перебитого, а оттого весьма осторожного, в которые, чтобы понять, часто нужно внимательно вчитываться, Л.В. Шапорина писала обо всем прямо, называя вещи своими именами. Попади всё это при ее жизни в руки спецорганов, следователям не нужно было бы и головы особо ломать, проводить какие бы то ни было допросы. Так что и с этой точки зрения мы имеем дело с уникальным человеческим документом.
Ну и, конечно, дальнейшая судьба дневников, дошедших до нас, да еще и изданных, подтвердила столь любимое нами, но при этом на деле часто не подтверждающееся булгаковское выражение о том, что «рукописи не горят».
Обложки второго издания дневников Л.В. Шапориной, вышедших в московском издательстве «Новое литературное обозрение» в 2017 г.
CARTHAGO DELENDA EST
«Мой дневник - книга жалоб. Жаловаться на судьбу кому-либо не люблю, тщетное занятие: обиженный всегда виноват. Мне больно жить, физически больно. Я вспоминаю рассказ из детских учебников о том спартанском мальчике, которому лиса прогрызла живот, а он молчал, т.к. дело было за уроком. Я чувствую себя этим мальчиком. Мои раны кровоточат, а я молчу и делаю вид, что все благополучно. И главное, я знаю, что это молчание так же глупо, как и молчание того мальчика. Закричал бы, выбросил лису, правда, влетело бы от учителя, но зато остался бы жив. Кричать хочется не своим голосом от злобы - и молчу».
Любовь ШАПОРИНА.
25 сентября 1932 г.
1917-1930 ГОДЫ
«В Россию можно только верить. Я всегда верила. Только в последние тяжелые времена Штюрмера, Протопопова и т.п. стала я падать духом. Неужели мы - вековечные рабы. Неужели мы всё стерпим, всё, растлимся без остатка. И вдруг. Наши кесари не найдут, по-видимому, себе Вандеи, на их сторону никто не встал. Печально такое паденье. Довести всех до того, что на другой день восстанья все офицеры идут с солдатами и церемониальным маршем проходят перед Родзянкой и добровольно разоружаются. Нет роялистов. […] Полки один за другим переходят на сторону рабочих. […] …Казармы Гвардейского экипажа были оцеплены, и экипаж сдавался. Слышны были выстрелы. Говорят, убили одного офицера, который стрелял в толпу. Вечером гвардейцы пошли брать 2-й Балтийский экипаж. Там перестрелка была, по слухам, сильная. Говорят, что с соседнего страхового общества и из казарм за каналом стреляли. Экипаж был взят».
1 марта 1917 г.
«У нас в Петербурге начинался голод. Теперь, пережив блокаду, я понимаю, что это был еще не настоящий голод, голод, от которого за 3 года погибло 2½ миллиона людей. Но переход от полного изобилия, достатка к исчезновению хлеба, мяса, молока и многого другого был тяжел, мучителен. Поиски продуктов, очереди за кониной (ее звали маханиной). Истощенные лица. Запомнилось мне одно лицо. Это был, как мне казалось, мелкий чиновник. Небольшого роста, в темной крылатке и котелке, лет 45-50. У него было круглое, одутловатое, отекшее лицо желто-воскового цвета. Круглые карие глаза. Он всегда шел быстро, сутулясь и исподлобья глядя на встречных глазами, полными ужаса, смертной тоски. Я встречала его часто в конце Невского, у Штаба, потом он исчез - вероятно, умер. Называли целую семью, не то Нольде, не то Нолькен, отец, мать и дочь покончили самоубийством».
Осень 1917 г.
Сергей Васильевич Чехонин. Фарфоровое блюдо «Голод». 1921 г.
«Из газет до нас доходили сведения о кровопролитной Гражданской войне, мелькали имена Каледина, Краснова, Корнилова, Колчака, всеми силами души мы сочувствовали им и надеялись… - это я хорошо помню».
«Мама и Леля все зовут меня вернуться к своим пенатам. А где мои пенаты? Меня ужас, жуть берет при мысли о России. Одичавшая, грубая жизнь, грубый язык, какое-то чуждое мне. Совсем искренно - умереть я хотела бы в Италии. И хоть безчувственному телу равно повсюду истлевать…но я бы хотела истлевать в Риме, в моей Святой земле. Там и земля должна быть культурна, каждый атом дышит прахом стольких безсчетных поколений культуры. […]
Где же Россия? С Европой или против нее? Большевики хотят искусственно соединить ее с Желтыми против Белых. Это невозможно и очень страшно, чтобы это ее не раздавило. А я с Европой. Я ее люблю, всё в ней люблю, мне здесь легко, т.е. духу моему легко и светло здесь. А Пенаты? Мои пенаты, верно, выброшены…»
23 марта 1927 г. Париж.
«Сегодня я шла через замерзшую Неву и думала о том, что сейчас в России происходит. Петр был гениален и сверхчеловеческого масштаба; был и Он сам, и все Его мечты. И за Ним ринулось всё, что было лучшего в России. Двести лет это лучшее впитывало в себя квинтэссенцию латино-германской культуры и утончалось до безконечности, живя, как огни, над спящим глубоким болотом. Россия была как вздутый пузырь, на вершине которого были эти лучшие. Пузырь лопнул, прорвался. И теперь, пожалуй, жизнь не войдет в норму до тех пор, пока вся масса не взболтается, не окультурится, не выделит из себя оформившийся класс с ощущением отечества, которого у них пока нет».
После 7 января 1929 г.
«Подлей нашего времени не было в истории. Такого гомерического подхалимажа и трусости не было никогда. Во время Французской революции были партии, они боролись друг с другом, уничтожали друг друга. Теперь же все лежат на брюхе, и стоит только дохнуть кому-нибудь, как его тут же раздавливают, как блоху, ногтем. […] Как я могу пробить себе дорогу, когда всегда и постоянно меня обманывают и обворовывают?»
6 декабря 1929 г.
«Господи, Господи, помоги и выведи Россию на Твой путь. Вернулась сейчас от В.Я. Шишкова; пока никого не было, он читал мне Евангелие от Луки - притчу о судье неправедном. “И приидет Господь, но многих ли найдет верующих?” Он боится, что сбываются худшие предсказания, я же не могу, не хочу потерять веру в лучшее будущее, в Россию, в свободную счастливую Россию. Так хочется оттолкнуться от земли и полететь к солнцу, в теплый вольный воздух».
24 января 1930 г.
«Я думаю, что у [А.Н.] Толстого никаких ни убеждений, ни определенных политических верований нету. Важно, чтобы ему и его семье было хорошо и чтобы он мог писать. […] В ноябре Толстой написал комедию “Махатма”, которую ни один театр не принял, что все же очень показательно. Писать на тему поругания теософов посоветовал и все нужные материалы дал Алексею Николаевичу Мерварт. […] Пьеса написана как грубый фарс. […] Осмеяние загнанных на Соловки теософов мне показалось не слишком благородным и не очень своевременным…
Вчера я застала Наталью Васильевну [супругу А.Н. Толстого] заплаканную и первый раз почувствовала в семье размолвку. […] Н.В. говорила: “Я устала, я постоянно страшусь, что может подвернуться мерзавец и подбить Алешу на какой-нибудь поступок, который ему только принесет вред. Сколько я страдала из-за ‘Заговора Императрицы’, сколько уговаривала не писать, а теперь из-за “Махатмы” мы совсем рассорились, он и на вас дулся, чувствуя, что вы против…”».
3 февраля 1930 г.
«Мне кажется, что Россией правит чудовищный бред сумасшедшего. Вдруг в полгода стомиллионное население обращается в рабство, лучшая его часть, самая работящая и хозяйственная, расстреливается или пускается по мiру.
Мы с ужасом и отвращением читаем о сожжении Иоанны д’Арк, я не знаю, что страшнее, по-моему, сейчас страшнее. Там преступление над одним человеком, англичане сжигают врага, и XV век. Здесь XX век и насилие над нацией, над целым народом. Страшно».
3 февраля 1930 г.
«Толстой пишет “Петра” с точки зрения культурного европейца XX века, который в ужасе смотрит на чудачества и пьянство Петра, озорство, несчастное и забитое положение крестьян. В современном же положении тех же крестьян он не видит ничего ужасного. Марианна [дочь А.Н. Толстого] (ей 19 лет) рассуждает так: “Вы не должны оценивать положение крестьян со своей точки зрения. У вас культура, вкус, вам болезненно лишиться своей собственности. У мужиков же одна изба, как другая, не хуже - не лучше. Следовательно, теряя собственность, они в общем ничего не теряют, а иначе мы не выстроим социализм”?!! Сам А.Н. ездил на Валдай, был на свадьбе у крестьян и пришел в ужас от ритуала. “Это такое глубокое мещанство” - он не замечает, что за неимением культуры этот устаревший ритуал, этикет, которым восхищался еще Лев Толстой, служит воспитывающим, сдерживающим началом. Всякая традиция - уже культура. Неужели лучше интеллигентские [собачьи свадьбы, вроде Юрия (Шапорина)] без ритуала, без любви - одна физиология.
Меня поражает, с какой легкостью теперь все говорят о насилии. Был у меня недавно А.А. Мгебров. Первый раз видела его трезвым, говорящим просто, по-человечески. Он тоже мне отвечал: “Да, насилие. Но вся жизнь есть насилие, в данном случае оно прекрасно!”. Не говорю уже о Гроссе. Тот захлебывается от честолюбия, от боязни что-то упустить, не захватить кусочек власти. Он иначе не говорит, как “мы”: мы закрыли несколько обществ - Куинджистов и Общину художников, они нам не нужны, нечего им собираться. Мы закроем музеи, нам не нужны Фомин и Щуко и т.д. Я помню, как еще не то в 18-м, не то в 19-м году я встретила Н. Альтмана и спрашиваю, что он делает. “Разрушаю академию!” Много лет с тех пор прошло, и всё разрушают. Я удивляюсь, как много у этих людей жажды власти и как мало творческих дрожжей.
Зашли на днях вечером к Толстым. Юрий уверял, что будет голод, т.к. при раскулачивании крестьянства 45 % населения должны стать на государственное иждивение. “Какой может быть разговор о голоде, - сказал А.Н., - когда у ЛСПО [Ленинградский союз потребительских обществ] всё есть. Вчера мы были у Федорова. Жрали устрицы, цыплят в сухарях, черт знает еще что, и всего за двенадцать рублей с рыла”. […]
Пошла я вчера 16 февраля на рынок поискать масла. Все частники закрылись. Замечательно, что их не закрыли насильно, нет, но наложили тысяч по 20 налогу. Мне рассказывала на днях И., что родители ее торговали на Сенной. Вдруг совершенно неожиданно получили повестку, что надо добавочно за прошлые 27, 28 и 29-й годы доплатить 8000. Получили повестку сегодня, а назавтра утром пришли к ним и описали все имущество, оставив одну кровать, по одному платью. А затем грозятся, что еще вышлют. Куда, зачем? Я в ужасе. Чем будем кормиться? Нет ни масла, ни яиц, ни мяса. Нам выдают по 100 гр. на человека раз в 10 дней, мы люди второй категории, не рабочие. Вчера в газетах, после выкриков о бурном гигантском строительстве, заметка мелким шрифтом: на февраль будет выдано детям по 200 гр. масла, взрослым по 200 гр. фритюра (т.е. маргарина)».
17 февраля 1930 г.
Л.В. Шапорина «Дневник». Т. 1. М. 2017.
Продолжение следует.
https://sergey-v-fomin.livejournal.com/369418.html
Любовь ШАПОРИНА.
25 сентября 1932 г.
«Мама и Леля все зовут меня вернуться к своим пенатам. А где мои пенаты? Меня ужас, жуть берет при мысли о России. Одичавшая, грубая жизнь, грубый язык, какое-то чуждое мне. Совсем искренно - умереть я хотела бы в Италии. И хоть безчувственному телу равно повсюду истлевать…но я бы хотела истлевать в Риме, в моей Святой земле. Там и земля должна быть культурна, каждый атом дышит прахом стольких безсчетных поколений культуры. […]
Где же Россия? С Европой или против нее? Большевики хотят искусственно соединить ее с Желтыми против Белых. Это невозможно и очень страшно, чтобы это ее не раздавило. А я с Европой. Я ее люблю, всё в ней люблю, мне здесь легко, т.е. духу моему легко и светло здесь. А Пенаты? Мои пенаты, верно, выброшены…»
23 марта 1927 г. Париж.
«Сегодня я шла через замерзшую Неву и думала о том, что сейчас в России происходит. Петр был гениален и сверхчеловеческого масштаба; был и Он сам, и все Его мечты. И за Ним ринулось всё, что было лучшего в России. Двести лет это лучшее впитывало в себя квинтэссенцию латино-германской культуры и утончалось до безконечности, живя, как огни, над спящим глубоким болотом. Россия была как вздутый пузырь, на вершине которого были эти лучшие. Пузырь лопнул, прорвался. И теперь, пожалуй, жизнь не войдет в норму до тех пор, пока вся масса не взболтается, не окультурится, не выделит из себя оформившийся класс с ощущением отечества, которого у них пока нет».
После 7 января 1929 г.
«Подлей нашего времени не было в истории. Такого гомерического подхалимажа и трусости не было никогда. Во время Французской революции были партии, они боролись друг с другом, уничтожали друг друга. Теперь же все лежат на брюхе, и стоит только дохнуть кому-нибудь, как его тут же раздавливают, как блоху, ногтем. […] Как я могу пробить себе дорогу, когда всегда и постоянно меня обманывают и обворовывают?»
6 декабря 1929 г.
«Я думаю, что у [А.Н.] Толстого никаких ни убеждений, ни определенных политических верований нету. Важно, чтобы ему и его семье было хорошо и чтобы он мог писать. […] В ноябре Толстой написал комедию “Махатма”, которую ни один театр не принял, что все же очень показательно. Писать на тему поругания теософов посоветовал и все нужные материалы дал Алексею Николаевичу Мерварт. […] Пьеса написана как грубый фарс. […] Осмеяние загнанных на Соловки теософов мне показалось не слишком благородным и не очень своевременным…
Вчера я застала Наталью Васильевну [супругу А.Н. Толстого] заплаканную и первый раз почувствовала в семье размолвку. […] Н.В. говорила: “Я устала, я постоянно страшусь, что может подвернуться мерзавец и подбить Алешу на какой-нибудь поступок, который ему только принесет вред. Сколько я страдала из-за ‘Заговора Императрицы’, сколько уговаривала не писать, а теперь из-за “Махатмы” мы совсем рассорились, он и на вас дулся, чувствуя, что вы против…”».
3 февраля 1930 г.
«Мне кажется, что Россией правит чудовищный бред сумасшедшего. Вдруг в полгода стомиллионное население обращается в рабство, лучшая его часть, самая работящая и хозяйственная, расстреливается или пускается по мiру.
Мы с ужасом и отвращением читаем о сожжении Иоанны д’Арк, я не знаю, что страшнее, по-моему, сейчас страшнее. Там преступление над одним человеком, англичане сжигают врага, и XV век. Здесь XX век и насилие над нацией, над целым народом. Страшно».
3 февраля 1930 г.
Любовь Васильевна Шапорина в юности.
«Я схожу с ума, когда думаю, что каждую ночь тысячи людей бросают в огонь свои дневники».
Ю.Н. ТЫНЯНОВ.
1937 г.
«Я удивляюсь - какой Вы смелый. Ведь за такие дневники могли расстрелять».
Д.С. ЛИХАЧЕВ.
Из письма А.Г. Манькову 1994 г.
Одним из самых значительных событий последнего времени, оставшихся, к сожалению, как и вообще часто всё подлинно важное, незамеченным, является выход в 2017 г. последней 18-й книги начатого еще в 1991-м полного издания дневников М.М. Пришвина 1903-1954 гг., а перед этим (в 2012-м) двухтомных поденных записей художницы и переводчицы Л.В. Шапориной. Пришвинские дневники охватывают время с 1903 по 1954 гг., а у Шапориной (знакомой, кстати, с писателем) - с 1898-го вплоть до 1967 года.
В отличие от Пришвина, имя которого у многих всё еще на слуху, Шапорину до появления двухтомника мало кто знал. Именно эти дневники, которые она вела с 19 лет до самой кончины (последняя запись была сделана менее чем за два месяца до ухода в мiр иной), и стали одним из самых значительных деяний ее жизни, за которые мы и наши потомки будут ей благодарны.
Но кто же, однако, она сама? - Дочь Виленского прокурора Любовь Васильевна Шапорина, урожденная Яковлева (1879-1967) была воспитанницей Екатерининского института благородных девиц, училась живописи в Императорской Академии Художеств у А.В. Маковского, затем в Париже посещала академию Анри Матисса и ателье Е.С. Кругликовой.
В 1914 г. вышла замуж за композитора Ю.А. Шапорина (1887-1966), от которого родились дети Василий и Алена. Брак распался еще в 1929 г., однако формально он так и не был расторгнуть. Более того, именно этот человек, обласканный впоследствии властью (лауреат Сталинских премий 1941, 1946 и 1952 гг., а в 1954 г. народный артист СССР), уговорил в 1928 г. Любовь Васильевну с детьми вернуться в Советский Союз из Парижа, куда им удалось выбраться в 1924-м. Там в эмиграции находились и ее братья: офицеры флота Василий и Александр Васильевичи Яковлевы.
Вернувшись в Петербург, ставший к тому временем Петроградом, Л.В. Шапорина обосновалась в Царском Селе, переименованном в «Детское». Переводила с итальянского, французского и немецкого. В круг ее знакомств входила почти что вся старая питерская интеллигенция.
Всю блокаду Любовь Васильевна безотлучно находилась в городе на Неве. В 1941-1942 гг. работала в одном из госпиталей медсестрой. Так что знала обо всем, что там происходило, не понаслышке.
Таким образом, она с полным правом могла сказать о себе словами ее хорошей знакомой Анны Ахматовой, такой же как и она петербуржанки (пусть и не по рождению, но по жизни):
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
В отличие от записей помянутого М.М. Пришвина, битого-перебитого, а оттого весьма осторожного, в которые, чтобы понять, часто нужно внимательно вчитываться, Л.В. Шапорина писала обо всем прямо, называя вещи своими именами. Попади всё это при ее жизни в руки спецорганов, следователям не нужно было бы и головы особо ломать, проводить какие бы то ни было допросы. Так что и с этой точки зрения мы имеем дело с уникальным человеческим документом.
Ну и, конечно, дальнейшая судьба дневников, дошедших до нас, да еще и изданных, подтвердила столь любимое нами, но при этом на деле часто не подтверждающееся булгаковское выражение о том, что «рукописи не горят».
Обложки второго издания дневников Л.В. Шапориной, вышедших в московском издательстве «Новое литературное обозрение» в 2017 г.
CARTHAGO DELENDA EST
«Мой дневник - книга жалоб. Жаловаться на судьбу кому-либо не люблю, тщетное занятие: обиженный всегда виноват. Мне больно жить, физически больно. Я вспоминаю рассказ из детских учебников о том спартанском мальчике, которому лиса прогрызла живот, а он молчал, т.к. дело было за уроком. Я чувствую себя этим мальчиком. Мои раны кровоточат, а я молчу и делаю вид, что все благополучно. И главное, я знаю, что это молчание так же глупо, как и молчание того мальчика. Закричал бы, выбросил лису, правда, влетело бы от учителя, но зато остался бы жив. Кричать хочется не своим голосом от злобы - и молчу».
Любовь ШАПОРИНА.
25 сентября 1932 г.
1917-1930 ГОДЫ
«В Россию можно только верить. Я всегда верила. Только в последние тяжелые времена Штюрмера, Протопопова и т.п. стала я падать духом. Неужели мы - вековечные рабы. Неужели мы всё стерпим, всё, растлимся без остатка. И вдруг. Наши кесари не найдут, по-видимому, себе Вандеи, на их сторону никто не встал. Печально такое паденье. Довести всех до того, что на другой день восстанья все офицеры идут с солдатами и церемониальным маршем проходят перед Родзянкой и добровольно разоружаются. Нет роялистов. […] Полки один за другим переходят на сторону рабочих. […] …Казармы Гвардейского экипажа были оцеплены, и экипаж сдавался. Слышны были выстрелы. Говорят, убили одного офицера, который стрелял в толпу. Вечером гвардейцы пошли брать 2-й Балтийский экипаж. Там перестрелка была, по слухам, сильная. Говорят, что с соседнего страхового общества и из казарм за каналом стреляли. Экипаж был взят».
1 марта 1917 г.
«У нас в Петербурге начинался голод. Теперь, пережив блокаду, я понимаю, что это был еще не настоящий голод, голод, от которого за 3 года погибло 2½ миллиона людей. Но переход от полного изобилия, достатка к исчезновению хлеба, мяса, молока и многого другого был тяжел, мучителен. Поиски продуктов, очереди за кониной (ее звали маханиной). Истощенные лица. Запомнилось мне одно лицо. Это был, как мне казалось, мелкий чиновник. Небольшого роста, в темной крылатке и котелке, лет 45-50. У него было круглое, одутловатое, отекшее лицо желто-воскового цвета. Круглые карие глаза. Он всегда шел быстро, сутулясь и исподлобья глядя на встречных глазами, полными ужаса, смертной тоски. Я встречала его часто в конце Невского, у Штаба, потом он исчез - вероятно, умер. Называли целую семью, не то Нольде, не то Нолькен, отец, мать и дочь покончили самоубийством».
Осень 1917 г.
Сергей Васильевич Чехонин. Фарфоровое блюдо «Голод». 1921 г.
«Из газет до нас доходили сведения о кровопролитной Гражданской войне, мелькали имена Каледина, Краснова, Корнилова, Колчака, всеми силами души мы сочувствовали им и надеялись… - это я хорошо помню».
«Мама и Леля все зовут меня вернуться к своим пенатам. А где мои пенаты? Меня ужас, жуть берет при мысли о России. Одичавшая, грубая жизнь, грубый язык, какое-то чуждое мне. Совсем искренно - умереть я хотела бы в Италии. И хоть безчувственному телу равно повсюду истлевать…но я бы хотела истлевать в Риме, в моей Святой земле. Там и земля должна быть культурна, каждый атом дышит прахом стольких безсчетных поколений культуры. […]
Где же Россия? С Европой или против нее? Большевики хотят искусственно соединить ее с Желтыми против Белых. Это невозможно и очень страшно, чтобы это ее не раздавило. А я с Европой. Я ее люблю, всё в ней люблю, мне здесь легко, т.е. духу моему легко и светло здесь. А Пенаты? Мои пенаты, верно, выброшены…»
23 марта 1927 г. Париж.
«Сегодня я шла через замерзшую Неву и думала о том, что сейчас в России происходит. Петр был гениален и сверхчеловеческого масштаба; был и Он сам, и все Его мечты. И за Ним ринулось всё, что было лучшего в России. Двести лет это лучшее впитывало в себя квинтэссенцию латино-германской культуры и утончалось до безконечности, живя, как огни, над спящим глубоким болотом. Россия была как вздутый пузырь, на вершине которого были эти лучшие. Пузырь лопнул, прорвался. И теперь, пожалуй, жизнь не войдет в норму до тех пор, пока вся масса не взболтается, не окультурится, не выделит из себя оформившийся класс с ощущением отечества, которого у них пока нет».
После 7 января 1929 г.
«Подлей нашего времени не было в истории. Такого гомерического подхалимажа и трусости не было никогда. Во время Французской революции были партии, они боролись друг с другом, уничтожали друг друга. Теперь же все лежат на брюхе, и стоит только дохнуть кому-нибудь, как его тут же раздавливают, как блоху, ногтем. […] Как я могу пробить себе дорогу, когда всегда и постоянно меня обманывают и обворовывают?»
6 декабря 1929 г.
«Господи, Господи, помоги и выведи Россию на Твой путь. Вернулась сейчас от В.Я. Шишкова; пока никого не было, он читал мне Евангелие от Луки - притчу о судье неправедном. “И приидет Господь, но многих ли найдет верующих?” Он боится, что сбываются худшие предсказания, я же не могу, не хочу потерять веру в лучшее будущее, в Россию, в свободную счастливую Россию. Так хочется оттолкнуться от земли и полететь к солнцу, в теплый вольный воздух».
24 января 1930 г.
«Я думаю, что у [А.Н.] Толстого никаких ни убеждений, ни определенных политических верований нету. Важно, чтобы ему и его семье было хорошо и чтобы он мог писать. […] В ноябре Толстой написал комедию “Махатма”, которую ни один театр не принял, что все же очень показательно. Писать на тему поругания теософов посоветовал и все нужные материалы дал Алексею Николаевичу Мерварт. […] Пьеса написана как грубый фарс. […] Осмеяние загнанных на Соловки теософов мне показалось не слишком благородным и не очень своевременным…
Вчера я застала Наталью Васильевну [супругу А.Н. Толстого] заплаканную и первый раз почувствовала в семье размолвку. […] Н.В. говорила: “Я устала, я постоянно страшусь, что может подвернуться мерзавец и подбить Алешу на какой-нибудь поступок, который ему только принесет вред. Сколько я страдала из-за ‘Заговора Императрицы’, сколько уговаривала не писать, а теперь из-за “Махатмы” мы совсем рассорились, он и на вас дулся, чувствуя, что вы против…”».
3 февраля 1930 г.
«Мне кажется, что Россией правит чудовищный бред сумасшедшего. Вдруг в полгода стомиллионное население обращается в рабство, лучшая его часть, самая работящая и хозяйственная, расстреливается или пускается по мiру.
Мы с ужасом и отвращением читаем о сожжении Иоанны д’Арк, я не знаю, что страшнее, по-моему, сейчас страшнее. Там преступление над одним человеком, англичане сжигают врага, и XV век. Здесь XX век и насилие над нацией, над целым народом. Страшно».
3 февраля 1930 г.
«Толстой пишет “Петра” с точки зрения культурного европейца XX века, который в ужасе смотрит на чудачества и пьянство Петра, озорство, несчастное и забитое положение крестьян. В современном же положении тех же крестьян он не видит ничего ужасного. Марианна [дочь А.Н. Толстого] (ей 19 лет) рассуждает так: “Вы не должны оценивать положение крестьян со своей точки зрения. У вас культура, вкус, вам болезненно лишиться своей собственности. У мужиков же одна изба, как другая, не хуже - не лучше. Следовательно, теряя собственность, они в общем ничего не теряют, а иначе мы не выстроим социализм”?!! Сам А.Н. ездил на Валдай, был на свадьбе у крестьян и пришел в ужас от ритуала. “Это такое глубокое мещанство” - он не замечает, что за неимением культуры этот устаревший ритуал, этикет, которым восхищался еще Лев Толстой, служит воспитывающим, сдерживающим началом. Всякая традиция - уже культура. Неужели лучше интеллигентские [собачьи свадьбы, вроде Юрия (Шапорина)] без ритуала, без любви - одна физиология.
Меня поражает, с какой легкостью теперь все говорят о насилии. Был у меня недавно А.А. Мгебров. Первый раз видела его трезвым, говорящим просто, по-человечески. Он тоже мне отвечал: “Да, насилие. Но вся жизнь есть насилие, в данном случае оно прекрасно!”. Не говорю уже о Гроссе. Тот захлебывается от честолюбия, от боязни что-то упустить, не захватить кусочек власти. Он иначе не говорит, как “мы”: мы закрыли несколько обществ - Куинджистов и Общину художников, они нам не нужны, нечего им собираться. Мы закроем музеи, нам не нужны Фомин и Щуко и т.д. Я помню, как еще не то в 18-м, не то в 19-м году я встретила Н. Альтмана и спрашиваю, что он делает. “Разрушаю академию!” Много лет с тех пор прошло, и всё разрушают. Я удивляюсь, как много у этих людей жажды власти и как мало творческих дрожжей.
Зашли на днях вечером к Толстым. Юрий уверял, что будет голод, т.к. при раскулачивании крестьянства 45 % населения должны стать на государственное иждивение. “Какой может быть разговор о голоде, - сказал А.Н., - когда у ЛСПО [Ленинградский союз потребительских обществ] всё есть. Вчера мы были у Федорова. Жрали устрицы, цыплят в сухарях, черт знает еще что, и всего за двенадцать рублей с рыла”. […]
Пошла я вчера 16 февраля на рынок поискать масла. Все частники закрылись. Замечательно, что их не закрыли насильно, нет, но наложили тысяч по 20 налогу. Мне рассказывала на днях И., что родители ее торговали на Сенной. Вдруг совершенно неожиданно получили повестку, что надо добавочно за прошлые 27, 28 и 29-й годы доплатить 8000. Получили повестку сегодня, а назавтра утром пришли к ним и описали все имущество, оставив одну кровать, по одному платью. А затем грозятся, что еще вышлют. Куда, зачем? Я в ужасе. Чем будем кормиться? Нет ни масла, ни яиц, ни мяса. Нам выдают по 100 гр. на человека раз в 10 дней, мы люди второй категории, не рабочие. Вчера в газетах, после выкриков о бурном гигантском строительстве, заметка мелким шрифтом: на февраль будет выдано детям по 200 гр. масла, взрослым по 200 гр. фритюра (т.е. маргарина)».
17 февраля 1930 г.
Л.В. Шапорина «Дневник». Т. 1. М. 2017.
Продолжение следует.
https://sergey-v-fomin.livejournal.com/369418.html