Зимние воспоминания у озера Рам - 3.
предыдущее здесь:
http://artur-s.livejournal.com/3330940.html
- Про детство золотое, говоришь?
Ну-ну.
Из детства моего золотого я помню отчётливо только две вещи: зубрёжку и уличную грязь по яйца!
Никто меня не заставлял зубрить, ребята, родился я таким дефективным, видимо!
Что там такое происходило в моей башке, по сей день загадка для меня.
Все ребята на улице, орут, прыгают по головам, дерутся, как и положено молодым обезьянкам, а я сижу дома и зубрю.
Человеки рождаются разными.
Кто с детства любит мордобой, кто родился ленивым ослом, кто настырным, гаденьким шакалом - это ведь всё идёт от генетики, и никакая система этого не сломает!
Бесполезно ломать через колено то, что заложено в хромосомах - пустое занятие.
Так вот, я родился не то, что занудой и зубрилой, а ответственным гражданином, ей-ей!
На кой ляд было мне мотаться с пацанами по задворкам и искать на свою жопу приключений, если к завтрашнему утру надо вычислить размер биссектрисы, написать десять строчек разных слов с наклоном вправо и лёгким нажимом на перо номер восемьдесят шесть или какой там был номер? и запомнить, какой царь убил другого царя и что из всего этого вышло?
Внутренняя самодисциплина или шизоидная боязнь двойки?
Не знаю.
Но факт, когда я всего один раз за всю мою школьную карьеру схватил одномоментно двойку по арифметике и единицу по русскому языку, случайно заигравшись с соседом в шашки в день, предшествующий этому кошмару, и забыв выучить уроки, я чуть не затопил слезами свою койку!
До сих пор в памяти сидит ужас содеянного, вместе с ощущением конца света, и это море слёз с всхлипываниями и печальным воем растерзанного и глубоко несчастного человека!
Дело было в четвёртом классе начальной школы нашего сибирского города.
Сам город в те далёкие времена второй половины прошлого столетия напоминал огромную грязную деревню с небольшим заасфальтированным пространством в центральной части, причём эта часть почти всегда была в образцовом порядке, выметенная и чистая, в то время, как всё остальное иначе, как мраком и позорищем не назовёшь!
Частично улицы были вымощены камнями и проезжающие по булыжной мостовой телеги, запряжённые лошадьми, издавали цокающий стук от деревянных колёс, обитых металлической лентой, и от копыт унылых кабздохов, тащивших эти повозки под причмокивание водителей повозок, вперемешку с матюгами и пьяными покрикиваниями.
А большинство улиц имели девственное покрытие из непролазной и чавкающей грязи с глубокими полужидкими колеями после дождей летом, весной и осенью и замёрзшим снегом зимой, когда телеги заменялись санями.
Машин было мало.
Это были Москвичи, Победы и что-то там ещё, уже не упомню, именно за давностью лет.
Ещё из золотого детства помню вечно пьяного соседа Рыжего, лет сорока-пятидесяти, то-есть, неопределённого возраста, вследствие постоянно красной морды с белесыми глазами, и вечно находившегося только лишь в двух состояниях: беспробудной пьяни с криками и матом и временному отсутствию на два-три года для отбытия срока за хулиганство в пенитенциарных заведениях Сибири и Дальнего Востока.
Этот Рыжий имел одну, но пламенную страсть, не считая водки, спирта, одеколона, самогона и сивухи, и это было увлечение голубями!
Раз в день он открывал дверцы чердака и свистал всех голубей наверх!
Этот посвист и посейчас стоит в моих ушах, поскольку это был не просто свист, но свист высоко художественный, с переливами и модуляциями!
Штук пятьдесят голубей рвались в полёт на этот посвист!
Правда, потом я узнал, что это было не душевное увлечение, а чисто меркантильное: Рыжий торговал птичками! И жил этим.
Мы с другом Бутурлей, так звали моего соклассника Серёгу Бутурлина, зачарованно следили за голубями, твёрдо веря в то, что став большими, обязательно станем такими, как Рыжий, в смысле, голубятниками, но не более того.
Вообще-то Бутурля жил на соседней улице, и мы ходили друг к другу в гости.
Чаще ходил к нему я, потому что ему было тяжеловато: одну ногу он оставил под колёсами трамвая, и её ему заменял протез, который скрипел и стучал по столу снизу, когда Серёга садился на табуретку в маленькой комнате, в которой жили мы с мамой и сестрёнкой.
Вечерами, когда в его квартире мы слушали моднейшие джазовые мелодии на пластинках фирмы Супрафон, в том числе, записи оркестра под управлением Гленна Миллера, он снимал протез и показывал мне культяшку, обмотанную тряпками.
Она была красная и иногда с волдырями: Серёга насмотрелся "Повесть о настоящем человеке" и как Мересьев, танцевал на местной танцплощадке.
Девочки-завсегдатайки этого заведения шарахались от него, поскольку некоторым из них он капитально оттоптал ноги своей железякой.
Но парень не терял присутствия духа, лез к девкам, дважды женился и однажды разбил в хлам свой Москвич, разломав заодно себе грудь и прочие кости, после чего его собирали в течение года в Институте восстановительной хирургии.
Он-то и способствовал моему знакомству на той же танцплощадке со странной девушкой, с которой я водил хороводы с полгода примерно, и даже хотел на ней жениться, но ушлые друзья рассоветовали, приведя неопровержимые данные о её разнузданной сексуальности, в которой и я успел убедиться, но беда в том, что она транжирила свой пыл на всех встречных и поперечных до меня, во время меня и после меня, в чём я тоже убедился вскоре после нашего расставания.
- Она тебе нужна, как гомику геморрой! - мудро заметил Бутурля, сплюнув сквозь зубы модным в то время плевком. - Забудь, как кошмарный сон.
Но всё это случилось позже, когда золотое детство ушло, промелькнуло, улетело в дальние дали навсегда и навеки веков.
И аминь с ним!
...Вам продолжить или как? Устали слушать?
- Давай, давай, не тормози. Интересно всё же, как люди жили в прошлом веке до эпохи глобализма и биг-маков. Валяй!
- Так вот.
Наш квартал вообще был интересным. Здесь жили простые люди: парикмахер, торговцы газированной водой, грузчики, рабочие, шоферня, а также одна учительница английского языка, одна учительница начальной школы и дядя Толя.
Этот дядя был уважаемым человеком!
Он всегда говорил, перебивая всех и сводя все разговоры о ценах, войне, продуктах и мировой политике к золотой фразе: "А вот у нас в институте…" - и дальше нёс ахинею, или, как говорил мой сосед Витька, ахренею.
Начало любой беседы у дяди Толи было штампованное и строгое: "А вот у нас в институте..."
Все уважали его: а как же!
Дядя Толя работает в институте!
На кафедре!
Лаборантом!!
В чём заключалась работа лаборанта никто не знал, но слово-то какое серьёзное!
Ла-бо-рант!
Наверное, вроде директора.
Или около того...
Это как сейчас, в наше время некоторые продвинутые грузчики, стесняясь этого слова, называют себя мерчендайзерами! - красиво звучит, по-иностранному, а на деле - грузчик он и есть грузчик, не хочу никого обидеть, это ведь тоже нужная профессия... Так вот, "лаборант" - это было тоже загадочное слово для той категории моих тогдашних соседей в те незабвенные времена...
Слово "кафедра" вообще произносилось со значением и неким подобием полу-испуга и сверх-почтения!
Никто не знал, чем занимается лаборант в институте инженеров водного транспорта на какой-то кафедре, но подспудно это понималось, как что-то секретное и загадочное!
А дядя Толя гордился, выпячивал грудь и говорил басом.
В основном, он завинчивал мозги Матвею Леонтьевичу, который в свои семьдесят шесть празднично одевался только к Пуриму, Пейсаху и еврейскому Новому Году. И обязательно в кепке с высокой тульей, привезённой в далёком тридцатом году, когда он забрал всю свою семью и увёз её от греха и погромов подальше из Украины в самую что ни на есть тайгу с морозами и сугробами. Но всех спас. Суматоха была в те времена на ридной Украине нешуточная.
Он выходил в праздничном наряде, в кепке, и стоял, прислоняясь к палисаднику.
Молчал и думал о своём.
А тут и Дядя Толя со своим институтом.
Умер Матвей Леонтьевич через три года после дяди Толи, который не выдержал третьего инфаркта...
По пятницам половина нашей улицы выстраивалась в очередь в парикмахерскую, где орудовал ножницами, бритвами и ручной машинкой для стрижки волос спец по фамилии Воробейчик.
Он смахивал скорее на Черчилля, а не на птичку.
Одутловатый, с красным толстым лицом, вросшим прямо в туловище, минуя шею, с толстым брюхом и маленькими кривоватыми ножками, сэр Воробейчик снискал славу видного мужчины и даже ловеласа, в свои за шестьдесят, что очень раздражало его жену, зобатую Раю, с вытаращенными от базедовой болезни глазами и вводило в лёгкий трепет его домработницу Лею, на которой он женился после кончины жены, лет через несколько после того, как мы с мамой и сестрёнкой покинули эту вдруг вспомнившуюся сейчас улицу.
Много было ещё там интересного и трогательного...
Потом как-нибудь ещё расскажу.
Вот и всё, граждане.
Если есть вопросы, то только почтой.
Можно электронной.
Я закончил, господа.
Думаю, на сегодня хватит.
Вот уже и темнеет.
Да и с Хермона туча надвигается.
Не быть бы грозе.
Не знаю, как вы, но я думаю, ехать надо!
На юг! На юг!
В любезную моему сердцу Изреельскую долину.
Где всегда хорошо!
http://artur-s.livejournal.com/3330940.html
- Про детство золотое, говоришь?
Ну-ну.
Из детства моего золотого я помню отчётливо только две вещи: зубрёжку и уличную грязь по яйца!
Никто меня не заставлял зубрить, ребята, родился я таким дефективным, видимо!
Что там такое происходило в моей башке, по сей день загадка для меня.
Все ребята на улице, орут, прыгают по головам, дерутся, как и положено молодым обезьянкам, а я сижу дома и зубрю.
Человеки рождаются разными.
Кто с детства любит мордобой, кто родился ленивым ослом, кто настырным, гаденьким шакалом - это ведь всё идёт от генетики, и никакая система этого не сломает!
Бесполезно ломать через колено то, что заложено в хромосомах - пустое занятие.
Так вот, я родился не то, что занудой и зубрилой, а ответственным гражданином, ей-ей!
На кой ляд было мне мотаться с пацанами по задворкам и искать на свою жопу приключений, если к завтрашнему утру надо вычислить размер биссектрисы, написать десять строчек разных слов с наклоном вправо и лёгким нажимом на перо номер восемьдесят шесть или какой там был номер? и запомнить, какой царь убил другого царя и что из всего этого вышло?
Внутренняя самодисциплина или шизоидная боязнь двойки?
Не знаю.
Но факт, когда я всего один раз за всю мою школьную карьеру схватил одномоментно двойку по арифметике и единицу по русскому языку, случайно заигравшись с соседом в шашки в день, предшествующий этому кошмару, и забыв выучить уроки, я чуть не затопил слезами свою койку!
До сих пор в памяти сидит ужас содеянного, вместе с ощущением конца света, и это море слёз с всхлипываниями и печальным воем растерзанного и глубоко несчастного человека!
Дело было в четвёртом классе начальной школы нашего сибирского города.
Сам город в те далёкие времена второй половины прошлого столетия напоминал огромную грязную деревню с небольшим заасфальтированным пространством в центральной части, причём эта часть почти всегда была в образцовом порядке, выметенная и чистая, в то время, как всё остальное иначе, как мраком и позорищем не назовёшь!
Частично улицы были вымощены камнями и проезжающие по булыжной мостовой телеги, запряжённые лошадьми, издавали цокающий стук от деревянных колёс, обитых металлической лентой, и от копыт унылых кабздохов, тащивших эти повозки под причмокивание водителей повозок, вперемешку с матюгами и пьяными покрикиваниями.
А большинство улиц имели девственное покрытие из непролазной и чавкающей грязи с глубокими полужидкими колеями после дождей летом, весной и осенью и замёрзшим снегом зимой, когда телеги заменялись санями.
Машин было мало.
Это были Москвичи, Победы и что-то там ещё, уже не упомню, именно за давностью лет.
Ещё из золотого детства помню вечно пьяного соседа Рыжего, лет сорока-пятидесяти, то-есть, неопределённого возраста, вследствие постоянно красной морды с белесыми глазами, и вечно находившегося только лишь в двух состояниях: беспробудной пьяни с криками и матом и временному отсутствию на два-три года для отбытия срока за хулиганство в пенитенциарных заведениях Сибири и Дальнего Востока.
Этот Рыжий имел одну, но пламенную страсть, не считая водки, спирта, одеколона, самогона и сивухи, и это было увлечение голубями!
Раз в день он открывал дверцы чердака и свистал всех голубей наверх!
Этот посвист и посейчас стоит в моих ушах, поскольку это был не просто свист, но свист высоко художественный, с переливами и модуляциями!
Штук пятьдесят голубей рвались в полёт на этот посвист!
Правда, потом я узнал, что это было не душевное увлечение, а чисто меркантильное: Рыжий торговал птичками! И жил этим.
Мы с другом Бутурлей, так звали моего соклассника Серёгу Бутурлина, зачарованно следили за голубями, твёрдо веря в то, что став большими, обязательно станем такими, как Рыжий, в смысле, голубятниками, но не более того.
Вообще-то Бутурля жил на соседней улице, и мы ходили друг к другу в гости.
Чаще ходил к нему я, потому что ему было тяжеловато: одну ногу он оставил под колёсами трамвая, и её ему заменял протез, который скрипел и стучал по столу снизу, когда Серёга садился на табуретку в маленькой комнате, в которой жили мы с мамой и сестрёнкой.
Вечерами, когда в его квартире мы слушали моднейшие джазовые мелодии на пластинках фирмы Супрафон, в том числе, записи оркестра под управлением Гленна Миллера, он снимал протез и показывал мне культяшку, обмотанную тряпками.
Она была красная и иногда с волдырями: Серёга насмотрелся "Повесть о настоящем человеке" и как Мересьев, танцевал на местной танцплощадке.
Девочки-завсегдатайки этого заведения шарахались от него, поскольку некоторым из них он капитально оттоптал ноги своей железякой.
Но парень не терял присутствия духа, лез к девкам, дважды женился и однажды разбил в хлам свой Москвич, разломав заодно себе грудь и прочие кости, после чего его собирали в течение года в Институте восстановительной хирургии.
Он-то и способствовал моему знакомству на той же танцплощадке со странной девушкой, с которой я водил хороводы с полгода примерно, и даже хотел на ней жениться, но ушлые друзья рассоветовали, приведя неопровержимые данные о её разнузданной сексуальности, в которой и я успел убедиться, но беда в том, что она транжирила свой пыл на всех встречных и поперечных до меня, во время меня и после меня, в чём я тоже убедился вскоре после нашего расставания.
- Она тебе нужна, как гомику геморрой! - мудро заметил Бутурля, сплюнув сквозь зубы модным в то время плевком. - Забудь, как кошмарный сон.
Но всё это случилось позже, когда золотое детство ушло, промелькнуло, улетело в дальние дали навсегда и навеки веков.
И аминь с ним!
...Вам продолжить или как? Устали слушать?
- Давай, давай, не тормози. Интересно всё же, как люди жили в прошлом веке до эпохи глобализма и биг-маков. Валяй!
- Так вот.
Наш квартал вообще был интересным. Здесь жили простые люди: парикмахер, торговцы газированной водой, грузчики, рабочие, шоферня, а также одна учительница английского языка, одна учительница начальной школы и дядя Толя.
Этот дядя был уважаемым человеком!
Он всегда говорил, перебивая всех и сводя все разговоры о ценах, войне, продуктах и мировой политике к золотой фразе: "А вот у нас в институте…" - и дальше нёс ахинею, или, как говорил мой сосед Витька, ахренею.
Начало любой беседы у дяди Толи было штампованное и строгое: "А вот у нас в институте..."
Все уважали его: а как же!
Дядя Толя работает в институте!
На кафедре!
Лаборантом!!
В чём заключалась работа лаборанта никто не знал, но слово-то какое серьёзное!
Ла-бо-рант!
Наверное, вроде директора.
Или около того...
Это как сейчас, в наше время некоторые продвинутые грузчики, стесняясь этого слова, называют себя мерчендайзерами! - красиво звучит, по-иностранному, а на деле - грузчик он и есть грузчик, не хочу никого обидеть, это ведь тоже нужная профессия... Так вот, "лаборант" - это было тоже загадочное слово для той категории моих тогдашних соседей в те незабвенные времена...
Слово "кафедра" вообще произносилось со значением и неким подобием полу-испуга и сверх-почтения!
Никто не знал, чем занимается лаборант в институте инженеров водного транспорта на какой-то кафедре, но подспудно это понималось, как что-то секретное и загадочное!
А дядя Толя гордился, выпячивал грудь и говорил басом.
В основном, он завинчивал мозги Матвею Леонтьевичу, который в свои семьдесят шесть празднично одевался только к Пуриму, Пейсаху и еврейскому Новому Году. И обязательно в кепке с высокой тульей, привезённой в далёком тридцатом году, когда он забрал всю свою семью и увёз её от греха и погромов подальше из Украины в самую что ни на есть тайгу с морозами и сугробами. Но всех спас. Суматоха была в те времена на ридной Украине нешуточная.
Он выходил в праздничном наряде, в кепке, и стоял, прислоняясь к палисаднику.
Молчал и думал о своём.
А тут и Дядя Толя со своим институтом.
Умер Матвей Леонтьевич через три года после дяди Толи, который не выдержал третьего инфаркта...
По пятницам половина нашей улицы выстраивалась в очередь в парикмахерскую, где орудовал ножницами, бритвами и ручной машинкой для стрижки волос спец по фамилии Воробейчик.
Он смахивал скорее на Черчилля, а не на птичку.
Одутловатый, с красным толстым лицом, вросшим прямо в туловище, минуя шею, с толстым брюхом и маленькими кривоватыми ножками, сэр Воробейчик снискал славу видного мужчины и даже ловеласа, в свои за шестьдесят, что очень раздражало его жену, зобатую Раю, с вытаращенными от базедовой болезни глазами и вводило в лёгкий трепет его домработницу Лею, на которой он женился после кончины жены, лет через несколько после того, как мы с мамой и сестрёнкой покинули эту вдруг вспомнившуюся сейчас улицу.
Много было ещё там интересного и трогательного...
Потом как-нибудь ещё расскажу.
Вот и всё, граждане.
Если есть вопросы, то только почтой.
Можно электронной.
Я закончил, господа.
Думаю, на сегодня хватит.
Вот уже и темнеет.
Да и с Хермона туча надвигается.
Не быть бы грозе.
Не знаю, как вы, но я думаю, ехать надо!
На юг! На юг!
В любезную моему сердцу Изреельскую долину.
Где всегда хорошо!