замечательный текст Марка Шатуновского
Оригинал взят у markshat в КОГДА ВЫЖИВАНИЕ АКТУАЛЬНЕЕ ЖИЗНИ
Сегодня все чаще звучат признания, что кто-то не читал какого-то известного автора. Причем признаются в этом те, кто сами являются авторами. Я сам практически не хожу слушать чьи-либо стихи. Неспособность слушать чужие стихи наводит меня на мысль, что всем точно так же невыносимо слушать мои. Просто не можешь представить себе того, кто придет на твое чтение. Очевидно, что никто не станет слушать другого вне профессиональной заинтересованности.
Идут слушать другого только тогда, когда заинтересованы в нем. В свою очередь тот, кого пришли слушать, оценит это только в том случае, если сам заинтересован в пришедшем. Если не заинтересован, то даже не обратит на него внимания или сделает неверные выводы о своей значимости. Т.е. если ты заинтересован в чьем-то внимании, но у тебя нет уверенности, что тот тоже заинтересован в тебе, лучше не приходить. Это бесполезная трата времени и лишняя порция ненужного унижения, которую придется проглотить, поскольку униженный стал жертвой собственного необоснованного действия.
Но главное не это. Наша заинтересованность окончательно переместилась с произведенных авторами текстов на горизонтальные связи пишущих. Точнее, продуктом перестало быть то или иное художественное произведение. Им стала включенность в эти горизонтальные связи. Это не значит, что в них нет иерархии. Всегда кто-то доминирует, а кто-то подыгрывает. Но доминирующий уже не может опосредовать своего доминирования через художественное произведение, а осуществляет его только через эти непосредственные горизонтальные связи.
Дистантность больше ни только не служит надежной защитой от посягательств на чье-то доминантное положение, но является слабым местом доминанта. Дистантный доминант тут же выпадает из горизонтальных связей и вообще выпадает. И как следствие теряет свою доминантность. Поэт и чернь, автор и толпа - это теперь неактуальные архетипы. Автор теперь сам часть толпы и должен постоянно доказывать свою принадлежность толпе или, что более актуально, принадлежность какой-то ее представительной страте.
Это верно даже в отношении Пелевина. Он последний реализует удаленный доступ через текст. Но это уже чисто символический капитал. Потому что удаленный доступ стал едва ли ни единственной его ценностью. Но Бог с ним. Перестали быть актуальными - и ладно. Только литература горизонтальных связей убила текст. Убила интерес к нему ни только у гипотетических читателей, но и у самого автора.
Автор производит его как вспомогательный продукт. Однажды некто складывает несколько слов в некоторой последовательности и обнаруживает себя поэтом. Бежит к зеркалу, видит в нем взъерошенное случившейся с ним метаморфозой отражение и восклицает: «Боже, я поэт!». Дальше он уже бежит к другим, таким же как он, поэтам и включается в горизонтальные связи. Текст служит для этого только поводом. У тебя есть текст, у меня есть текст. Мы уже можем заявить о себе, как о социально значимом явлении.
Приблизительно то же самое происходит с прозаиком. Но ему нужен какой-нибудь внешний стимул. Некто наступает на собачье дерьмо на лестничной клетке в собственном подъезде. Он бежит к себе в комнату, садится за комп и пишет рассказ о том, как наступил на собачье дерьмо на лестничной клетке в собственном подъезде. И прозаик у нас готов. Но только у нас нет текста. Точнее то, что предъявляется как текст, на самом деле им не является. Потому что у него нет главного отличительного свойства текста - претензии быть большей реальностью, чем сама реальность.
Когда-то опоязовцы обвинили текст в третировании реальности. Эйхенбаум писал о литературном герое, нанесшем оскорбление своему автору действием. О Евгении Онегине, потеснившем реальность самого Пушкина и сделавшимся не менее реальным, чем автор или такие его современники, как Николай I или Бенкендорф. Что уж говорить о каком-нибудь безвестном помещике средней руки или среднестатистическом обывателе. Тынянов написал гениальный роман о поручике Киже - об описке, достигшей высших государственных чинов и ставшей выражением несбывшихся надежд преданного своими же приближенными несчастного императора Павла. Приблизительно тогда же все набросились на текст со всевозможными претензиями и обвинениями.
Оказывается текст является сосредоточием того, что влияет на наше восприятие и не дает нам быть самими собой. Мы родились. Бабушка рассказала нам на ночь сказочку. И все - пиши пропало! Мы уже не способны воспринимать вещи такими, какие они есть. Мы пленники образов рассказанной нам бабушкой сказки. Нам уже никогда не увидеть мир непредвзятым взглядом. Мы уже та самая пребывающая в симбоитической слитности пчела, которая подлетает к орхидее в глубочайшей задумчивости, потому что не может понять, где кончается она и начинается орхидея. Но тут к ним приближается ничего не подозревающий об этом мальчик со свернутой жгутом газетой и хлоп по пчеле. И сразу становится понятным, где кончается пчела и начинается орхидея.
Впрочем, не надо про мальчиков. Не надо фрейдизма. Этих мамы, папы, страхов кастрации. Ведь я был когда-то мальчиком и не испытвал никаких такого рода опасений. Мой причинный орган стал интересовать меня только тогда, когда стал эрегировать. И то, только на предмет, куда бы его в таком состоянии пристроить. Приблизительно в это же время меня стали интересовать тексты. Но я тоже не чувствовал себя от этого несчастным или третируемым. Мало того, что тексты были содержательней окружающей меня непосредственной реальности, они были неспособны что-либо мне навязать.
Тексты не состояли в партии. Они даже не принадлежали одной политической системе. При немыслимой цензуре тексты происходили из самых разных стран, эпох и политических систем. Они спорили друг с другом и с официальной идеологией, не давая мне погрязнуть в стереотипах. Но, что самое главное, они пробуждали во мне интерес к непосрдественной реальности. Заставляли меня пристальнее всматриваться в нее. Они раскрывали ее содержание, которое без них представлялось мне плоским и удивительно тоскливым. Они устанавливали вертикальные связи между собой и реальностью.
Они были той самой пресловутой надстройкой. Но не надстройкой над всей реальностью, как нечто внешнее по отношению к ней. Как раз в реальность они были встроены в горизонтальной проекции. Они были надстройкой над известной мне реальностью. И сами были не меньшей реальностью, чем известная мне реальность. А то и большей. Они были производным более значительной реальности, чем моя собственная, непосредственно примыкающая ко мне. Но сегодня мы имеем дело с текстами, которые незначительнее нашей собственной реальности. Вот почему мы никого не читаем.
Горизонтальные связи не позволяют автору подняться над собой. Они провоцируют его. Подняться над собой, оторвать себя от толпы в самом же себе, куда мучительнее, чем на скорую руку состряпать текст и включиться в горизонтальные связи, организовавшись в страту. Далее страта в меру своей влиятельности станет навязывать всем свою реальность. А вместе с ней реальность включившегося. И тут уже все зависит от экстенсивности присутствия. Т.е. надо писать побольше, выступать почаще. И худо-бедно намоешь какой-то символический капитал.
Единственное нежелательное побочное последствие - текст как средство всегда отличаться от текста как цели. Современные авторы не готовы поставить свою жизнь на кон ради аккумулирующего ее текста. Они ставят на кон тексты ради аккумуляции жизнью хоть каких-то признаков состоятельности. Это можно понять. На фоне пережитого нами недавнего растянутого во времени на двадцатилетие социального коллапса выживание стало актуальнее жизни. Причем не только для авторов, но вообще для всех.
При таком раскладе мы все - авторы и читатели - просто утратили ориентиры текста как цели. Хотя не перестали ощущать его отсутствия. Но сегодня литература самая необеспеченная область человеческой деятельности. Она не гарантирует ни крыши над головой, ни надежных источников существования. А те немногие авторы, которым удалось всем этим обзавестись, давно уже стали заложниками текстов как средства. Разумееется, у всех них в планах со временам, когда уже все будет достигнуто и приобретено, создание теста как цели. Но это ловушка. Переход от написания текстов как средства к написанию текста как цели практически неосуществим.
Сегодня все чаще звучат признания, что кто-то не читал какого-то известного автора. Причем признаются в этом те, кто сами являются авторами. Я сам практически не хожу слушать чьи-либо стихи. Неспособность слушать чужие стихи наводит меня на мысль, что всем точно так же невыносимо слушать мои. Просто не можешь представить себе того, кто придет на твое чтение. Очевидно, что никто не станет слушать другого вне профессиональной заинтересованности.
Идут слушать другого только тогда, когда заинтересованы в нем. В свою очередь тот, кого пришли слушать, оценит это только в том случае, если сам заинтересован в пришедшем. Если не заинтересован, то даже не обратит на него внимания или сделает неверные выводы о своей значимости. Т.е. если ты заинтересован в чьем-то внимании, но у тебя нет уверенности, что тот тоже заинтересован в тебе, лучше не приходить. Это бесполезная трата времени и лишняя порция ненужного унижения, которую придется проглотить, поскольку униженный стал жертвой собственного необоснованного действия.
Но главное не это. Наша заинтересованность окончательно переместилась с произведенных авторами текстов на горизонтальные связи пишущих. Точнее, продуктом перестало быть то или иное художественное произведение. Им стала включенность в эти горизонтальные связи. Это не значит, что в них нет иерархии. Всегда кто-то доминирует, а кто-то подыгрывает. Но доминирующий уже не может опосредовать своего доминирования через художественное произведение, а осуществляет его только через эти непосредственные горизонтальные связи.
Дистантность больше ни только не служит надежной защитой от посягательств на чье-то доминантное положение, но является слабым местом доминанта. Дистантный доминант тут же выпадает из горизонтальных связей и вообще выпадает. И как следствие теряет свою доминантность. Поэт и чернь, автор и толпа - это теперь неактуальные архетипы. Автор теперь сам часть толпы и должен постоянно доказывать свою принадлежность толпе или, что более актуально, принадлежность какой-то ее представительной страте.
Это верно даже в отношении Пелевина. Он последний реализует удаленный доступ через текст. Но это уже чисто символический капитал. Потому что удаленный доступ стал едва ли ни единственной его ценностью. Но Бог с ним. Перестали быть актуальными - и ладно. Только литература горизонтальных связей убила текст. Убила интерес к нему ни только у гипотетических читателей, но и у самого автора.
Автор производит его как вспомогательный продукт. Однажды некто складывает несколько слов в некоторой последовательности и обнаруживает себя поэтом. Бежит к зеркалу, видит в нем взъерошенное случившейся с ним метаморфозой отражение и восклицает: «Боже, я поэт!». Дальше он уже бежит к другим, таким же как он, поэтам и включается в горизонтальные связи. Текст служит для этого только поводом. У тебя есть текст, у меня есть текст. Мы уже можем заявить о себе, как о социально значимом явлении.
Приблизительно то же самое происходит с прозаиком. Но ему нужен какой-нибудь внешний стимул. Некто наступает на собачье дерьмо на лестничной клетке в собственном подъезде. Он бежит к себе в комнату, садится за комп и пишет рассказ о том, как наступил на собачье дерьмо на лестничной клетке в собственном подъезде. И прозаик у нас готов. Но только у нас нет текста. Точнее то, что предъявляется как текст, на самом деле им не является. Потому что у него нет главного отличительного свойства текста - претензии быть большей реальностью, чем сама реальность.
Когда-то опоязовцы обвинили текст в третировании реальности. Эйхенбаум писал о литературном герое, нанесшем оскорбление своему автору действием. О Евгении Онегине, потеснившем реальность самого Пушкина и сделавшимся не менее реальным, чем автор или такие его современники, как Николай I или Бенкендорф. Что уж говорить о каком-нибудь безвестном помещике средней руки или среднестатистическом обывателе. Тынянов написал гениальный роман о поручике Киже - об описке, достигшей высших государственных чинов и ставшей выражением несбывшихся надежд преданного своими же приближенными несчастного императора Павла. Приблизительно тогда же все набросились на текст со всевозможными претензиями и обвинениями.
Оказывается текст является сосредоточием того, что влияет на наше восприятие и не дает нам быть самими собой. Мы родились. Бабушка рассказала нам на ночь сказочку. И все - пиши пропало! Мы уже не способны воспринимать вещи такими, какие они есть. Мы пленники образов рассказанной нам бабушкой сказки. Нам уже никогда не увидеть мир непредвзятым взглядом. Мы уже та самая пребывающая в симбоитической слитности пчела, которая подлетает к орхидее в глубочайшей задумчивости, потому что не может понять, где кончается она и начинается орхидея. Но тут к ним приближается ничего не подозревающий об этом мальчик со свернутой жгутом газетой и хлоп по пчеле. И сразу становится понятным, где кончается пчела и начинается орхидея.
Впрочем, не надо про мальчиков. Не надо фрейдизма. Этих мамы, папы, страхов кастрации. Ведь я был когда-то мальчиком и не испытвал никаких такого рода опасений. Мой причинный орган стал интересовать меня только тогда, когда стал эрегировать. И то, только на предмет, куда бы его в таком состоянии пристроить. Приблизительно в это же время меня стали интересовать тексты. Но я тоже не чувствовал себя от этого несчастным или третируемым. Мало того, что тексты были содержательней окружающей меня непосредственной реальности, они были неспособны что-либо мне навязать.
Тексты не состояли в партии. Они даже не принадлежали одной политической системе. При немыслимой цензуре тексты происходили из самых разных стран, эпох и политических систем. Они спорили друг с другом и с официальной идеологией, не давая мне погрязнуть в стереотипах. Но, что самое главное, они пробуждали во мне интерес к непосрдественной реальности. Заставляли меня пристальнее всматриваться в нее. Они раскрывали ее содержание, которое без них представлялось мне плоским и удивительно тоскливым. Они устанавливали вертикальные связи между собой и реальностью.
Они были той самой пресловутой надстройкой. Но не надстройкой над всей реальностью, как нечто внешнее по отношению к ней. Как раз в реальность они были встроены в горизонтальной проекции. Они были надстройкой над известной мне реальностью. И сами были не меньшей реальностью, чем известная мне реальность. А то и большей. Они были производным более значительной реальности, чем моя собственная, непосредственно примыкающая ко мне. Но сегодня мы имеем дело с текстами, которые незначительнее нашей собственной реальности. Вот почему мы никого не читаем.
Горизонтальные связи не позволяют автору подняться над собой. Они провоцируют его. Подняться над собой, оторвать себя от толпы в самом же себе, куда мучительнее, чем на скорую руку состряпать текст и включиться в горизонтальные связи, организовавшись в страту. Далее страта в меру своей влиятельности станет навязывать всем свою реальность. А вместе с ней реальность включившегося. И тут уже все зависит от экстенсивности присутствия. Т.е. надо писать побольше, выступать почаще. И худо-бедно намоешь какой-то символический капитал.
Единственное нежелательное побочное последствие - текст как средство всегда отличаться от текста как цели. Современные авторы не готовы поставить свою жизнь на кон ради аккумулирующего ее текста. Они ставят на кон тексты ради аккумуляции жизнью хоть каких-то признаков состоятельности. Это можно понять. На фоне пережитого нами недавнего растянутого во времени на двадцатилетие социального коллапса выживание стало актуальнее жизни. Причем не только для авторов, но вообще для всех.
При таком раскладе мы все - авторы и читатели - просто утратили ориентиры текста как цели. Хотя не перестали ощущать его отсутствия. Но сегодня литература самая необеспеченная область человеческой деятельности. Она не гарантирует ни крыши над головой, ни надежных источников существования. А те немногие авторы, которым удалось всем этим обзавестись, давно уже стали заложниками текстов как средства. Разумееется, у всех них в планах со временам, когда уже все будет достигнуто и приобретено, создание теста как цели. Но это ловушка. Переход от написания текстов как средства к написанию текста как цели практически неосуществим.