голубая тема в эмпирической церкви
Оригинал взят у nectarius в Мои мемуары. Через терния - 30 (исповедник).
А вскоре по возвращении из Вильнюса Мариночка рассказала мне о старце архимандрите Иосифе, о котором узнала от кого-то из своих знакомых как об исповеднике веры Христовой, который даже в совсем недавнее время подвергался тюремному заключению, и мы решили поехать к нему, тем более, что, как говорили, он нуждался в помощнике. Жил сей старец в деревне Внуто Новгородской области, близ станции Анциферовка. Прямого сообщения с Анциферовкой из Питера не было, и вместо того, чтобы ехать туда с пересадкой на двух электричках, мы решили отправиться автостопом. Хотя расстояние было и не столь большим, но движение по сельским дорогам не было оживленном, так что приехали мы туда лишь к вечеру, выйдя из дому ранним утром. А деревня старцева отстояла от станции еще на восемь километров, которые нам пришлось пройти пешком.
Отец Иосиф принял нас радушно и нисколько не удивился непрошенным гостям, так как к нему часто наезжали разные верующие интеллигенты из обеих столиц. А своего сельского прихода у него почти что и не было, так как во Внуто было не более пяти домов. По праздникам, правда, приходило несколько старушек из других окрестных деревень, но церковь и тогда оставалась почти пустой.
Тем не менее, несмотря на свои восемьдесят восемь лет, он неделю через неделю служил литургию ежедневно, как бы неся череду, и лишь следующую неделю отдыхал с воскресенья до субботы. Помогала ему при этом лишь одна старушка-певчая, почти совсем глухая и слепая. По слепоте своей она не могла уже читать в книгах, но это было еще ничего, так как за долгие годы на клиросе она много знала наизусть, но по глухоте ей было никак не расслышать его возгласов, так что отвечала она на них невпопад, и служба их представляла собой довольно-таки жалкое зрелище. Поэтому, узнав о моем желании остаться у него, старец весьма обрадовался, что теперь кто-то будет помогать ему в церкви.
А в быту он был вполне самостоятелен. Он не только управлялся с приготовлением пищи и топкой печи, но и косил для разминки траву (сено он отдавал соседской козе), а раз в две недели ездил в Питер за мясом для своих двух собак, которых очень любил. Обоих его псов звали одинаково - «Ролька», и были они овчарками, хотя, по всей видимости, и не чистопородными. Рольку-старшего кто-то из пьяных деревенских мужиков огрел по спине колом и перебил ему позвоночник, отчего задняя половина туловища была у него парализована. Старец приподнимал ее за хвост и так выводил шагающего лишь передними ногами пса на улицу подышать воздухом. А мочился Ролька под себя, и от этого страдал пролежнями, но о. Иосиф все равно не хотел его усыпить и со смирением служил брату своему меньшему.
Приехали мы в пятницу, и на следующий день была всенощная, а в воскресенье - литургия. Мы с Княжной собрались причащаться, и пошли к о. Иосифу на исповедь. Исповедовал он необычно. То есть, собственно говоря, исповедью это вообще было назвать нельзя, так как он вовсе не давал кающемуся ничего сказать, но лишь читал молитвы перед исповедью, а затем возлагал епитрахиль и читал разрешительную молитву, отпуская все неназванные грехи. Соответственно этому он несколько изменял слова молитвы перед исповедью, которые у него звучали так: «… аз же точию свидетель есмь, да свидетельствую пред Ним вся, елика речеши Ему; аще ли что скрыеши от Него - сугуб грех имаши». Я был очень удивлен, а Марина сказала, что слышала об этой особенности от духовных чад старца, которые были убеждены, что это у него от прозорливости, по которой он и без слов видит и грехи и покаяние человека.
После службы старец накормил нас обедом своего приготовления, а к чаю был даже испеченный им пирог. За столом он много рассказывал нам из своей поистине замечательной жизни.
Он был живой историей Российской Церкви ХХ столетия. Ровесник века, он в возрасте шести лет по сиротству был отдан в Ново-Иерусалимский монастырь, где один из его дядьев был иеромонахом, и, стало быть, провел в монашестве свыше восьмидесяти лет. В монастыре его поставили на клирос петь дискантом, и ему довелось видеть Государя Императора Николая Александровича, когда в составе монастырского хора он участвовал в смотре-конкурсе церковных хоров, почтеннном Высочайшим присутствием. Он прислуживал в алтаре св. Иоанну Кронштадтскому. Иподьяконствовал при служении патр. Тихона. В 1929 г. уже в сане иеромонаха попал на Соловки, где был знаком со всеми легендарными новомучениками. Служил литургию на архиерейской груди. Был знаком с Флоренским. После Соловков его отправили в ссылку в Сибирь, откуда он бежал через Казахстан и китайскую границу. Из Китая добрался до Турции, а оттуда - в Париж. В Париже он пришел к митр. Евлогию Георгиевскому, но поскольку у него не было при себе никаких документов, подтверждающих его священный сан, тот не счел возможным допустить его к служению. Тогда он устроился рабочим на фабрику обоев и работал там, пока не повстречал кого-то из эмигрантского духовенства, кто еще по России знал его как священника и подтвердил его сан, после чего Евлогий принял его в клир. Во время советско-финской войны он служил священником в лагере для русских военнопленных, а по окончании ее вернулся в Париж. Но в 1945-46 гг., когда митр. Николай Ярушевич приехал на Запад агитировать эмигрантов возвращаться на родину-победительницу, о. Иосиф одним из первых поверил и взял советский паспорт. Прямо на советской границе его пересадили из спального вагона в столыпинский и отправили в лагерь, а после освобождения сажали еще несколько раз.
Обо всем этом он рассказывал нам со множеством интересных подробностей, и я был в восторге, что смогу остаться жить при таком замечательном старце и, может быть, даже приму от его руки монашеский постриг, связав себя тем самым посредством такого живого звена со златой цепью исповеднической традиции, восходящей еще дальше - к славной дореволюционной Русской церкви. Потом я пошел проводить Марину до станции, и дорогой мы с воодушевлением обсуждали услышанное, и она горячо поздравляла меня с успешным завершением моих исканий.
Но когда я вернулся к о. Иосифу уже один, то истории его, хотя они по-прежнему касались в основном сферы церковной жизни, приобрели совсем другой колорит. Оказалось, что этот замечательный старец-исповедник был педерастом, и любой разговор, с какого бы предмета он ни начинался, очень скоро сводился у него на эту, самую волнующую для него, тему, и он с упоением говорил о мужестрастии в самом положительном ключе.
Он рассказывал про своих духовных чад из Москвы - дядю лет двадцати восьми и его восьмилетнего племянника-любовника: какие это чудесные верующие люди, а мальчик - так просто ангелочек. По его словам, «ангелочек» сам соблазнил своего дядю, который сперва поколотил его в ответ на приставания, а потом по совету старца не стал препятствовать, чтобы хуже не было, если малец по чужим мужикам пойдет. «И мы в баньку-то с ними вместе как пойдем, то я помоюсь поскорее, да и выйду, так как понимаю, что им ведь еще и свое дело нужно сделать»,- с умилением рассказывал батюшка.
Рассказывал он также и разные монашеские истории на ту же тему. Я был в шоке и спросил у него: "Батюшка, ну как же человек, будучи священником, после такого омерзительного греха может входить в алтарь и брать в свои оскверненные руки Тело Христово"? Ответ был: "Я знал многих очень достойных старцев, которые перед совершением литургии по три дня воздерживались". Еще говорил он про «одну знаменитую пустынь» (потом я понял, что имелась в виду Глинская), где «старцы строго постились, особенно Великим постом, но зато на Пасху, как придут из церкви в келью, то послушнику своему яйца красного съесть не дадут, пока с ним дела не сделают».
Я же продолжал свои наивные попытки возражать ему, но он подвел черту: «Знаешь, я за свою жизнь побывал во многих монастырях,- и царских, и советских,- и я тебе скажу: из монахов всегда больше было таких, которые падали в плотской грех, чем тех, которые не падали; а из тех, что падали, больше падало со своим полом, чем с противоположным». Но падение с противоположным полом представлялось ему чем-то гораздо худшим, и он рассказывал страшные монастырские байки про монахов, связавшихся с «бабой» и потом покончивших с собой или сошедших с ума.
А что жить можно просто целомудренно - такого он не допускал вовсе. Как-то зашла речь о причастии, и он сказал, что молодым людям вроде меня нельзя причащаться часто по причине блуда.
-- Но я не блужу, батюшка,- говорю я ему.
-- Ну, ведь градусник-то все равно стряхиваешь,- сказал он, показывая при помощи жеста, что имеет в виду онанизм.
-- Нет, не стряхиваю…
-- Ну ладно, будет тебе врать-то. Что ж я, по-твоему, сам молодым не был и не знаю?
Хотя он и не приставал ко мне, но я все равно с трудом выдерживал его общество. Через несколько дней я уехал, решив больше не возвращаться, хотя ему об этом и не сказал. Приехав через неделю в город за костями, он позвонил мне и, сообщив, какой электричкой уезжает, велел встретиться с ним на вокзале, чтобы поехать вместе. Но я, разумеется, не пришел и больше его никогда не видел.
Впоследствии я слышал, что в последние годы жизни (умер он году в 92-93-м) он благословлял всех, кто его о том спрашивал, переходить в РПЦЗ, так что хотя сам и не перешел туда (он говорил: «я уже стар, и все равно не служу, так что же мне из заштата в заштат переходить?»), но отпевал его «зарубежник» о. Тимофей Алферов. Также он удостоился некролога в выходившем тогда в Петербурге зарубежническом журнале "Возвращение". Что ж, он и тогда еще высказывался весьма критично о Московской Патриархии и «советских попах».
А вскоре по возвращении из Вильнюса Мариночка рассказала мне о старце архимандрите Иосифе, о котором узнала от кого-то из своих знакомых как об исповеднике веры Христовой, который даже в совсем недавнее время подвергался тюремному заключению, и мы решили поехать к нему, тем более, что, как говорили, он нуждался в помощнике. Жил сей старец в деревне Внуто Новгородской области, близ станции Анциферовка. Прямого сообщения с Анциферовкой из Питера не было, и вместо того, чтобы ехать туда с пересадкой на двух электричках, мы решили отправиться автостопом. Хотя расстояние было и не столь большим, но движение по сельским дорогам не было оживленном, так что приехали мы туда лишь к вечеру, выйдя из дому ранним утром. А деревня старцева отстояла от станции еще на восемь километров, которые нам пришлось пройти пешком.
Отец Иосиф принял нас радушно и нисколько не удивился непрошенным гостям, так как к нему часто наезжали разные верующие интеллигенты из обеих столиц. А своего сельского прихода у него почти что и не было, так как во Внуто было не более пяти домов. По праздникам, правда, приходило несколько старушек из других окрестных деревень, но церковь и тогда оставалась почти пустой.
Тем не менее, несмотря на свои восемьдесят восемь лет, он неделю через неделю служил литургию ежедневно, как бы неся череду, и лишь следующую неделю отдыхал с воскресенья до субботы. Помогала ему при этом лишь одна старушка-певчая, почти совсем глухая и слепая. По слепоте своей она не могла уже читать в книгах, но это было еще ничего, так как за долгие годы на клиросе она много знала наизусть, но по глухоте ей было никак не расслышать его возгласов, так что отвечала она на них невпопад, и служба их представляла собой довольно-таки жалкое зрелище. Поэтому, узнав о моем желании остаться у него, старец весьма обрадовался, что теперь кто-то будет помогать ему в церкви.
А в быту он был вполне самостоятелен. Он не только управлялся с приготовлением пищи и топкой печи, но и косил для разминки траву (сено он отдавал соседской козе), а раз в две недели ездил в Питер за мясом для своих двух собак, которых очень любил. Обоих его псов звали одинаково - «Ролька», и были они овчарками, хотя, по всей видимости, и не чистопородными. Рольку-старшего кто-то из пьяных деревенских мужиков огрел по спине колом и перебил ему позвоночник, отчего задняя половина туловища была у него парализована. Старец приподнимал ее за хвост и так выводил шагающего лишь передними ногами пса на улицу подышать воздухом. А мочился Ролька под себя, и от этого страдал пролежнями, но о. Иосиф все равно не хотел его усыпить и со смирением служил брату своему меньшему.
Приехали мы в пятницу, и на следующий день была всенощная, а в воскресенье - литургия. Мы с Княжной собрались причащаться, и пошли к о. Иосифу на исповедь. Исповедовал он необычно. То есть, собственно говоря, исповедью это вообще было назвать нельзя, так как он вовсе не давал кающемуся ничего сказать, но лишь читал молитвы перед исповедью, а затем возлагал епитрахиль и читал разрешительную молитву, отпуская все неназванные грехи. Соответственно этому он несколько изменял слова молитвы перед исповедью, которые у него звучали так: «… аз же точию свидетель есмь, да свидетельствую пред Ним вся, елика речеши Ему; аще ли что скрыеши от Него - сугуб грех имаши». Я был очень удивлен, а Марина сказала, что слышала об этой особенности от духовных чад старца, которые были убеждены, что это у него от прозорливости, по которой он и без слов видит и грехи и покаяние человека.
После службы старец накормил нас обедом своего приготовления, а к чаю был даже испеченный им пирог. За столом он много рассказывал нам из своей поистине замечательной жизни.
Он был живой историей Российской Церкви ХХ столетия. Ровесник века, он в возрасте шести лет по сиротству был отдан в Ново-Иерусалимский монастырь, где один из его дядьев был иеромонахом, и, стало быть, провел в монашестве свыше восьмидесяти лет. В монастыре его поставили на клирос петь дискантом, и ему довелось видеть Государя Императора Николая Александровича, когда в составе монастырского хора он участвовал в смотре-конкурсе церковных хоров, почтеннном Высочайшим присутствием. Он прислуживал в алтаре св. Иоанну Кронштадтскому. Иподьяконствовал при служении патр. Тихона. В 1929 г. уже в сане иеромонаха попал на Соловки, где был знаком со всеми легендарными новомучениками. Служил литургию на архиерейской груди. Был знаком с Флоренским. После Соловков его отправили в ссылку в Сибирь, откуда он бежал через Казахстан и китайскую границу. Из Китая добрался до Турции, а оттуда - в Париж. В Париже он пришел к митр. Евлогию Георгиевскому, но поскольку у него не было при себе никаких документов, подтверждающих его священный сан, тот не счел возможным допустить его к служению. Тогда он устроился рабочим на фабрику обоев и работал там, пока не повстречал кого-то из эмигрантского духовенства, кто еще по России знал его как священника и подтвердил его сан, после чего Евлогий принял его в клир. Во время советско-финской войны он служил священником в лагере для русских военнопленных, а по окончании ее вернулся в Париж. Но в 1945-46 гг., когда митр. Николай Ярушевич приехал на Запад агитировать эмигрантов возвращаться на родину-победительницу, о. Иосиф одним из первых поверил и взял советский паспорт. Прямо на советской границе его пересадили из спального вагона в столыпинский и отправили в лагерь, а после освобождения сажали еще несколько раз.
Обо всем этом он рассказывал нам со множеством интересных подробностей, и я был в восторге, что смогу остаться жить при таком замечательном старце и, может быть, даже приму от его руки монашеский постриг, связав себя тем самым посредством такого живого звена со златой цепью исповеднической традиции, восходящей еще дальше - к славной дореволюционной Русской церкви. Потом я пошел проводить Марину до станции, и дорогой мы с воодушевлением обсуждали услышанное, и она горячо поздравляла меня с успешным завершением моих исканий.
Но когда я вернулся к о. Иосифу уже один, то истории его, хотя они по-прежнему касались в основном сферы церковной жизни, приобрели совсем другой колорит. Оказалось, что этот замечательный старец-исповедник был педерастом, и любой разговор, с какого бы предмета он ни начинался, очень скоро сводился у него на эту, самую волнующую для него, тему, и он с упоением говорил о мужестрастии в самом положительном ключе.
Он рассказывал про своих духовных чад из Москвы - дядю лет двадцати восьми и его восьмилетнего племянника-любовника: какие это чудесные верующие люди, а мальчик - так просто ангелочек. По его словам, «ангелочек» сам соблазнил своего дядю, который сперва поколотил его в ответ на приставания, а потом по совету старца не стал препятствовать, чтобы хуже не было, если малец по чужим мужикам пойдет. «И мы в баньку-то с ними вместе как пойдем, то я помоюсь поскорее, да и выйду, так как понимаю, что им ведь еще и свое дело нужно сделать»,- с умилением рассказывал батюшка.
Рассказывал он также и разные монашеские истории на ту же тему. Я был в шоке и спросил у него: "Батюшка, ну как же человек, будучи священником, после такого омерзительного греха может входить в алтарь и брать в свои оскверненные руки Тело Христово"? Ответ был: "Я знал многих очень достойных старцев, которые перед совершением литургии по три дня воздерживались". Еще говорил он про «одну знаменитую пустынь» (потом я понял, что имелась в виду Глинская), где «старцы строго постились, особенно Великим постом, но зато на Пасху, как придут из церкви в келью, то послушнику своему яйца красного съесть не дадут, пока с ним дела не сделают».
Я же продолжал свои наивные попытки возражать ему, но он подвел черту: «Знаешь, я за свою жизнь побывал во многих монастырях,- и царских, и советских,- и я тебе скажу: из монахов всегда больше было таких, которые падали в плотской грех, чем тех, которые не падали; а из тех, что падали, больше падало со своим полом, чем с противоположным». Но падение с противоположным полом представлялось ему чем-то гораздо худшим, и он рассказывал страшные монастырские байки про монахов, связавшихся с «бабой» и потом покончивших с собой или сошедших с ума.
А что жить можно просто целомудренно - такого он не допускал вовсе. Как-то зашла речь о причастии, и он сказал, что молодым людям вроде меня нельзя причащаться часто по причине блуда.
-- Но я не блужу, батюшка,- говорю я ему.
-- Ну, ведь градусник-то все равно стряхиваешь,- сказал он, показывая при помощи жеста, что имеет в виду онанизм.
-- Нет, не стряхиваю…
-- Ну ладно, будет тебе врать-то. Что ж я, по-твоему, сам молодым не был и не знаю?
Хотя он и не приставал ко мне, но я все равно с трудом выдерживал его общество. Через несколько дней я уехал, решив больше не возвращаться, хотя ему об этом и не сказал. Приехав через неделю в город за костями, он позвонил мне и, сообщив, какой электричкой уезжает, велел встретиться с ним на вокзале, чтобы поехать вместе. Но я, разумеется, не пришел и больше его никогда не видел.
Впоследствии я слышал, что в последние годы жизни (умер он году в 92-93-м) он благословлял всех, кто его о том спрашивал, переходить в РПЦЗ, так что хотя сам и не перешел туда (он говорил: «я уже стар, и все равно не служу, так что же мне из заштата в заштат переходить?»), но отпевал его «зарубежник» о. Тимофей Алферов. Также он удостоился некролога в выходившем тогда в Петербурге зарубежническом журнале "Возвращение". Что ж, он и тогда еще высказывался весьма критично о Московской Патриархии и «советских попах».