Начальник Донбасса. Продолжение.
- Как к вам пришла эта идея?
- Я смотрел телевизор. Порошенко сказал, что двадцать четвертого числа он пройдется победным маршем.
- И у вас раздулись ноздри?
- Да. Мысль родилась мгновенно.
- Жалеете об этом параде?
- Ни капли. А весь мир орал об этом моем поступке. Вот тогда я, наверное, и прославился. А я стоял и наблюдал за парадом.
- Что вы чувствовали?
- Жалость.
- Но ведь вы и были тем человеком, который мог это все остановить.
- Но я жалость не к пленным чувствовал, а к тем, кто их сюда послал. Рядом со мной стоял человек, у которого убили двух сыновей. И мать, сына которого они задушили.
«Эта война хуже гражданской войны семнадцатого года. Потому что это война со своими»
- В этой войне вы узнали что-то новое о человеке?
- Я видел столько героических поступков. Я видел предательство. Я видел трусость. Я помню глаза восемнадцатилетнего пацаненка, который, обвязавшись гранатами, кинулся под гусеницы танка.
- Почему вы его не остановили?
- Не успел. Я находился на другой стороне дороги. Я только успел подбежать и поймать его последний взгляд. Этот пацан подорвал танк, потому что танк лез на раненых. Их там лежало около тридцати человек. Он хотел их тупо передавить гусеницами и даже не стрелял. А пацаненок пожалел их. У него самого были перебиты ноги, но у него были гранаты. И он не раздумывал. А экипаж танка уже мы расстреляли, - он смотрит в мобильный телефон. - Пятьдесят восемь вызовов… Пять-де-сят во-семь… Когда Шахтерск был предан, нас туда пришло сто семьдесят восемь человек, а против нас была группировка из трех тысяч. У них было двести единиц боевой техники, а у нас - шесть. Мы за двое суток город практически освободили. По всем законам военной тактики, нас - наступавших - должно было быть минимум в три раза больше. А нас было в десять раз меньше. Это другая война. И жестокость тут - другая. И трусость - другая. Эта война хуже гражданской войны семнад-цатого года. Сказать почему? Потому что это война со своими.
- Врагов вы считаете своими людьми?
- Ну а почему они не свои? Многие наши соседи воюют на той стороне. Они не разделяют наших убеждений. Большинство военнослужащих с той стороны - родом из Донбасса. И они тоже вызывают огонь на себя, как мы это делали на Саур-Могиле.
- Кто вы для этого города?
- Ну-у-у… я лучше скажу, что этот город для меня. Я здесь хочу жить и умереть, - говорит мечтательно. - Я разговаривал со священником недавно, когда крестил дочку погибшего ополченца. Он отвел меня в сторону и задал только один вопрос: когда мы уничтожим людей, сидящих в аэропорту? Ты понимаешь, что меня спросил об этом священник - когда мы у-нич-то-жим?.. В нем в тот момент говорил не священник и не человек, а житель Донецка. А жители Донецка - совсем другие люди.
- Вы верите в Бога?
- Да.
- Бог видел парад пленных?
- Да. Он видел парад и он видел на нем меня. Бог видел, как я в тот момент грешил.
- А вы грешили?
- Конечно. Но я скажу одно. Этот парад перевернул сознание всего мира. И в первую очередь сознание тех людей, которые посылают сюда своих сыновей. У многих я вызвал антагонизм. Многие хотели порвать меня как бобика… Я был самым несчастным человеком на этом параде. На самом деле я в тот день напился. Но обратите внимание на то, как после парада изменилась конъюнктура политическая - даже в России. Все поняли, что идет война, а не АТО.
«В Минске у меня был выбор - предать или не предать. Я не предал»
- Вы постоянно вздыхаете. Что у вас на сердце?
- С ним все в порядке, просто оно болит. От того, что когда я во время парада смотрел на своих пацанов, мне хотелось их всех собой укрыть, чтобы они никогда в таком параде не шли… Знаешь, ведь эту войну вы не считаете ужасающей. Для вас ужасающая война - это сотни тысяч убитых, концлагеря. Но мир поменялся. Поменялись и войны.
- Расскажите про своего деда.
- Он всегда ходил в военной форме. Говорят, я на него похож. Мой прадед Степан Захарченко начал войну в полпятого утра под Брестом командиром гаубичной батареи и закончил ее в Праге… Я хочу, чтобы все закончилось и побыстрее воцарился мир.
- Вы сможете это сделать?
- Если произойдет предательство, то не смогу. Страшная вещь на самом деле - предательство. В Минске у меня был выбор - предать или не предать. Я не предал.
- При этом многие ополченцы недовольны тем, что их дома остались на территории, подконтрольной Украине.
- Но… я как нормальный военный понимаю, что армия истощена. Ты думаешь, у нас потерь нет? Есть. Пополнение приходит, но оно необученное. Срок обучения занимает два месяца.
- Российская армия вам не помогает?
- Это второе большое заблуждение россиян. В России много либеральных течений. И вот когда за этими течениями наблюдаешь, то начинаешь понимать, что та победа, которую мы завоевали… Не будем об этом. Чтобы ты понимала - с момента подписания мной соглашений пятого сентября и по второе октября мы отвоевали тридцать восемь населенных пунктов.
- То есть вы нарушали перемирие?
- Нет! Ни в коем случае! Мы стреляли в ответ! Всегда и постоянно. Ни разу - первые.
- А кого вы не предали в Минске?
- От нас ждали, что мы подпишем ту линию, после которой то, что мы забрали, мы должны были отдать. Я отказался это подписывать. Это было бы предательством по отношению к людям, которые там живут. По отношению к тем, кто все это с боем брал. Я тебе больше скажу… Я только что написал заявление об отставке. Ты сидишь сейчас рядом с человеком, который через два с половиной часа уже может не быть премьер-министром. И ты единственный журналист, который знает об этом. Я не могу предать своих людей. Я вчера всю ночь не спал. Мы решали, что делать дальше, и мы решили - не отступать. Но если я сейчас не уйду с этого поста, то я стану предателем. Потому что меня заставят подписать эту линию.
- Не подписывайте.
- Заставят.
- Кто?
- Ха-а-а… Пойдем, я покажу то, что хотел показать. Ты будешь жить гарантированно долго.
«Захочешь жить - в могилу нырнешь»
Группа из пяти мужчин обходит забор, за которым виднеется пустое пространство вокруг кирпичной церкви. Богородица, писанная в полный рост на стене, встречает их, когда, отомкнув калитку, они входят во двор. Мужчины идут прямиком к ней и там же встречаются с грозным ликом Христа. Их взгляды перебегают с нее на него. Заворачивают за угол. Здесь на лавке возле одноэтажного дома сидят старик и две старухи. Пробегают, скуля, собаки.
- Здравия желаю, - обращается к старикам Захарченко и в сопровождении охраны выходит на дорогу, засыпанную крошкой камня и щебня. Показывается разбитый продуктовый магазин.
- Все, пацаны, - говорит Захарченко. - Нет больше нашего магазина.
- Там мороженое было вкусное, - отзывается один.
Движутся мимо разбитых домов. Пробоины в крышах дымятся. Сворачивают в дыру, проделанную в бетонном заборе, огораживающем кладбище. Серые могильные плиты и выкрашенные бледной краской кресты тонут в высокой сухой траве. Некоторые могилы разбиты. С автоматами наготове мужчины идут по траве мягкой походкой, закрывая собой Захарченко и время от времени кружась на месте. Они принюхиваются и описывают круги, пугая могилы дулами автоматов. За забором, до конца которого они доходят, аэропорт. Там столбы с оборванными проводами упираются в небо, на котором - лишь чуть облаков. Захарченко прислоняется плечом к пробоине в бетоне, ведущей на дорогу к домам.
- А в том доме дед глухой жил, - говорит он и показывает на дом, из пробитой крыши которого курится белый дымок.
- Он еще на нас наорал, - отзывается кто-то из мужчин.
Дорога, на которую он сейчас смотрит, покрыта сухими листьями. Листья тяжело, неподвижно, словно затаившись в застывшем мгновении, лежат на потрескавшемся асфальте. Поперек дороги зеленеет кусок оторванной крыши. Белый ствол тополя держит повисшие провода.
- Пацаны, - напрягшимся голосом зовет Захарченко, - слушайте воздух.
В этот же миг воздух приходит в движение и надвигается на кладбище волной. Воет собака и захлебывается. Где-то неподалеку падает снаряд.
- Позвони Абхазу, обозначь, где мы, - говорит Захарченко поменявшимся голосом. - Слушайте воздух, слушайте воздух, - шелестит он.
Залп.
- Это уже ближе, - произносит Захарченко.
Залп.
- Рассыпались, пацаны!
Залп.
- Саша, это рядом. Саша, это совсем рядом.
- Какая красота, - доносится голос из-за могильной плиты. Смех. - Захочешь жить - в могилу нырнешь.
- Да тут трупами воняет! - смеется другой.
- Укропы своих приховали, наверное, - отзывается Захарченко. - Набрали Абхаза?
- Нет, еще не доложились.
Воздух снова приходит в движение и идет на кладбище свистя.
- Ложись!
Мужчины падают в землю. Разбитые могильные плиты выдают фонтан осколков. Приняв снаряд, кладбище, вздрогнув, успокаивается. Над ним распространяется тишина, которую прерывает мелодия, звучащая из кармана Захарченко: «Не думай о секундах свысока, наступит время, сам поймешь, наверное. Свистят они как пули у виска - мгновения, мгновения, мгновения…»
- Отходим, отходим, - поднимается он. - Они пошли в атаку. Пора тикать. Закрыть ее и вывести, - говорит обо мне. - Сделайте ей прикры…
- Ложись!
Залп. Земля принимает еще один снаряд.
- Бежим-бежим! - шелестят мужские голоса. - Пошли-пошли. Выключайте телефоны! Ло-жись! Встаем… Бежим-бежим. Ло-жись! Не останавливаться. На асфальт побежали. Все нормально. Все нормально.
Перебежав кладбище до конца, много раз падая на землю перед разрывом каждого снаряда, группа достигает конца кладбища и выходит на асфальтированную дорогу.
- Бегом! - крик, и группа молниеносно пересекает дорогу.
Теперь бегут, прижимаясь к заборам. Снаряды пробивают крыши домов.
- Это по нам работают корректировщики, - говорит самый молодой. - Они видят нас.
Добежав до поворота, группа утыкается в стариков, по-прежнему сидящих на лавочке и глядящих в небо. Рядом свистит снаряд. Оскалившись и поджав хвост, пробегает собака. Облаивает группу. Бежит дальше и скулит за поворотом.
- Почему вы отсюда не уходите? - спрашиваю стариков.
- Потому что они - с Донбасса, - с жестокостью в голосе отвечает за них Захарченко.
Он садится в машину. Поворачивается ко мне и произносит: «Мы будем жить гарантированно долго».
«Мы платим за свободу кровью. А кто-то откупается деньгами»
Захарченко идет по магазину «Амстор». «Это наш Саша», - слышатся голоса переговаривающихся посетителей.
- Здравия желаю, - отдает он честь деду. - Здравия желаю, - приветствует, оборачиваясь то вправо, то влево.
Он заходит в небольшую кофейню, расположенную в углу у самого входа. Здесь открыто бесплатное питание для всех, в лотках на прилавке - пюре, котлеты, салаты. Захарченко заказывает кофе, расплачивается и присаживается с пластиковым стаканчиком за столик.
- Ты готов к тому, что тебя предадут? - спрашиваю его.
- Конечно, - отвечает он.
- Те, в ком ты уверен?
- И это будет самое болезненное предательство. Но к этому надо будет подойти спокойно, иначе не пережить. У свободы - цена разная. Мы платим за свободу кровью. А кто-то откупается деньгами… Как ты думаешь, Путин в глазах всего цивилизованного мира - варвар? Варвар. Но если я горжусь этим человеком, то тогда, какая мне разница? Благодаря ему пробудилось то, что дремало в душах моего поколения. Он дал нам шанс что-то изменить. Если у нас не получится, мы умрем - не физически, а морально. Моральная смерть - это самое страшное. Умрет наш дух.
- А если Путин предаст?
- Ты задаешь провокационный вопрос. Но Путин никогда нас не предаст. Считай, что это моя чуйка.
- Кем ты себя чувствовал во время подписания минских соглашений?
- Чувствовал себя не в своей тарелке. Я смотрел и учился. Я замучил всех своими вопросами. Потом они сказали, что я - тупой, изворотливый и… наглый. Я сказал, что если бы судьба моей земли решалась на дуэли, то я бы, не задумываясь, вырезал бы всю вашу делегацию и сидел бы сейчас где-нибудь в Варшаве. Они - доходяги. Их одно удовольствие покромсать… Люди, которые умирают за свою землю, попадают в рай без очереди.
- Зачем ты сейчас рисковал своей жизнью?
- И твоей. Я чувствую себя негодяем. Я просто хотел тебе показать, что с нашим городом сделала война, но я не учел того, что есть корректировщики, которых мы не везде зачистили. Поэтому по нам лупил миномет. Но я должен был это предусмотреть…
«Была бы моя воля, я бы их своими зубами загрыз»
Захарченко заходит в огромный зал продуктового магазина. Ему навстречу выходит улыбающийся мужчина в костюме. Водит премьер-министра, которому, может быть, остался еще час времени на своем посту, мимо стеллажей с мукой, крупами, хлебом, сосисками, мясом и молочной продукцией.
- Самая ходовая - докторская, - не переставая улыбаться, приговаривает мужчина в костюме. - А это наша мука «Добрая выгода» - по акции, за пять девяносто восемь.
Кое-где полки зияют пустотой, но там, где продукты первой необходимости, - избыток. Возле стойки с булками Захарченко окружают посетительницы.
- Когда все закончится? - спрашивают его. - Освободите нас! Когда вы уже возьмете этот аэропорт?
- Да была бы моя воля, - отвечает он, - я бы их своими зубами загрыз.
- А что с пенсиями?! Скажите, что будет с пенсиями!
- Пенсии будем платить с нового года, - отвечает Захарченко, и женщин вокруг него прибывает. Среди них стоит одна - лет тридцати пяти, худая, с огромными голубыми глазами и вывернутым на сторону плечом. Пока женщины подходят к премьер-министру поблагодарить и задать вопрос, эта молча не сводит с его лица неподвижных глаз. Заметно, что ее бьет мелкая дрожь.
- А до нового года что?! - не успокаиваются женщины. - Вот мужчина - чернобылец, - они выталкивают вперед пожилого мужчину. - Ему жить не на что!
- До нового года будем выплачивать пособия, - говорит премьер-министр. - Тысячу восемьсот гривен.
- Саша, спасибо. Это - наш Захарченко.
Худая женщина подходит к нему близко, смотрит в глаза, дергается. Начинает говорить, и глаза ее заполняются слезами.
- У меня брат погиб. При обстреле возле школы. У меня, кроме него, не было никого. Что мне делать? Скажите мне, что мне делать?
- Я… - премьер-министр краснеет. - Я… не знаю, - он резко поворачивается и уходит.
Женщина стоит на месте, вывернув плечо и уткнувшись в него острым подбородком. Из ее глаз катятся слезы.
- Что ты чувствуешь? - спрашиваю я.
- А что я могу чувствовать? - его глаза синеют, и он, тяжело дыша, идет к выходу. - Вину я чувствую.
- Почему ты не поддержал ее? Почему не нашел для нее слов?
- А какие слова я могу найти? Что ее поддержит? Мои высокопарные высказывания? Я сожалею. Я со-жа-ле-ю! Но этого словами не выразишь. Надо что-то делать, чтобы она поняла, что смерть ее брата была не напрасной.
- Такие люди, как ты, хороши на войне. Но потом от них принято избавляться, - говорю я.
- Мавр сделал свое дело, мавр должен уйти, - произносит он, садясь в машину.
- Мавр уйдет?
- Если мавр поймет, что война закончилась, то он уйде