ПИШЕТ АЛЕКСАНДРА СВИРИДОВА:
Мучительная немота и слезы второй год, когда смотрю и слушаю новости из Украины. Сличаю, что говорят дикторы на трех языках - английский, украинский, русский. Смотрю на глобус, изучаю, где теперь нянчат внуков мои херсонские подруги юности, и утешаю их, как могу. Им снится Херсон, дом, а в Германии, Румынии, Англии всё не мило. «Хочу домой» - говорят они и их внуки. А я бормочу что-то пустое в утешение. Слова не имеют никакого смысла: мне нечего им сказать такого, чего они сами не знают.
Спасибо, умерли все газеты, с которыми я сотрудничала и мне не нужно ничего давать в номер. Мне стыдно говорить банальности. Все сказано давно и на века, и всё сказанное нынче попрано. «Не убий, не укради, не лжесвидетельствуй»… Я не могу поверить, что Десять заповедей следует переоткрывать постоянно. Их все знают. И идут убивать и красть. А церковные иерархи благословляют убийц, воров, их оружие. Эволюционный тупик. Но чувство вины не оставляет: мы - я не знаю, кто эти «мы», - но мы чего-то не сделали, не смогли, не справились с задачей... чтобы предотвратить, остановить… то, что…
-- я намеренно не пользуюсь словом «война». Для меня оно предполагает некое цивилизационно оформленное действие государства. А на уровне людей и их поступков, я вижу убийство. Пришли соседи и убили. Изнасиловали, украли. Пришли братья-славяне… Пришли Каины. Я ищу слово, и не нахожу. С того первого дня, когда увидела, как мимо окон моих родителей в Херсоне идут танки российской армии. Мама моя звук тракторов слышать не могла, после танков сорок первого… Но там хотя бы немцы сидели на танках… А тут - эти… Счастье, что мама не дожила, что отец не дожил.
И мучительно гадаю, чего «мы» не сделали…
Иногда - к своему стыду - думаю, что мы чего-то не досказали, не показали…
Я верю в образование. При том, что сама над собой подтруниваю, но продолжаю верить…
Села складывать в стопочку все, что писала в разное время о войне. А писала я о ней много. О войне, как форме деятельности. Американские дистрибьюторы быстро понимают про критиков, а потому, зная мой интерес к теме, меня зазывали на самые причудливые просмотры. Я не перечислю все страны, названия которых и не запомнила, виденные мною за четверть века на экране. В каждой шла война. Кто кого и за что убивал, я даже не пыталась понять - читала потом в пресс-релизах. Оставалось главное, - что начать убивать могут все, а вот что потом со всем этим опытом делать, - неизвестно никому. Я переоткрывала для себя простые истины и помню, как вздрогнула, когда написала, что война убивает всех. Одним убивает тело, другим - душу. Я убита этой войной. Нынешним убийством. Я ничего не напишу о ней и не посмотрю ни один фильм. Но я постараюсь сложить то, что было написано прежде… Мне кажется, что если бы люди знали… Если бы только знали…
Пока - выношу этот старый текст.
Тут есть над чем думать сегодня.
Медитация на фоне погасшего экрана
В 2006 году в Америке состоялась премьера фильма о нацистском концлагере, построенном на века в Австрии, аннексированной в ту пору Гитлером. «KZ» назвал свой фильм английский режиссер Рекс Блумштейн. Его показали на фестивале Правозащитного кино в Линкольн центре в зале, который был скорее полупуст, чем полуполон. И прокатчики не взяли эту ленту, понимая, что прибыли прокат не принесет. И за все минувшие годы я не встретила ни одного человека, который бы видел её. Потому достаю свой рассказ тех лет, который не рецензия, а пересказ того, что я видела. Там на экране полтора часа виден красивый маленький старинный городок. Каменные дома позднего Средневековья, помесь холодной Скандинавии - снаружи и неожиданная фривольность внутреннего дворика в итальянском стиле… Горы, зеленые леса, луга. Австрия. Красивый большой автобус по красивой дороге бесшумно поднимает туристов в гору и останавливается перед чистой красивой каменной стеной. Приехали…
- МАУТХАУЗЕН! - бодро объявляет экскурсовод.
Это он и есть, этот самый «КЗ», вынесенный в название. Концентрационный лагерь.
- Налево - в туалет, направо - можно попить воды, - показывает экскурсовод.
И начинается экскурсия.
Полтора часа по-честному камера проходит из помещения в помещение путем узника. От первого плаца - через санобработку, где брили наголо, мыли и переодевали, через бараки, где спали на хорошо оструганных крепко построенных на века нарах, до маленькой газовой камеры и такого же маленького очень камерного крематория. Крохотулечки-печки. С большим трудом туда набивали много трупов, когда к концу войны стекались в Маутхаузен эшелоны со всей Европы.
Последний кадр - смотритель Музея пробегает пустыми помещениями, покрикивая, что закрываем, дескать… И закрывает: какие-то двери в одном бараке, окна - в другом, а перед тем, как щелкнуть последним выключателем и погасить свет, поднимает палец, прикладывает к губам, призывая съемочную группу замереть и… становятся слышны шорохи, шаги, стоны - то ли ветра, то ли недобитого человека…
- Вот оно! - шепотом говорит он, и фильм кончается.
Он рассказывает - этот мужик - где-то в середине фильма, что он всегда слышит шаги, что обитатели лагеря - все здесь. Они его не покинули… И поднимает палец к небу, выходя из корпуса. Камера смотрит туда, куда он указывает, а там небо. Чистое, голубое… Вокруг зеленые поля, в которых крови столько, что трава должна вырастать не зеленой, а красной. И мужик показывает, что в чистом небе НЕТ ПТИЦ. В этой части неба - над Маутхаузеном - более 60 лет птицы не летают и НЕ вьют гнезда.
Хороший был бы фильм-экскурсия, каких немало. Ан не случилось… Потому что режиссер сделал шаг в сторону: постучал в двери живущих по соседству с лагерем людей. И деликатно спросил, как им тут живется. У молодых - как живется им в старом доме, где жили эсесовцы, служившие в лагере. У старых - трех женщин, которые были замужем за этими самыми эсесовцами… Молодые пожали плечами: чего особенного? Жили себе люди. С детьми, женами. Ходили на работу… Они ж никого не убивали и не пытали тут - у себя в доме. Хотя, тут же молодой хозяин старого дома пошутил, что смешно звучит, когда требуешь установить у себя в доме газовую печку…
А старуха глаза мечтательно закатила, когда вспомнила свою свадьбу: какие все были красивые на ее свадьбе - офицеры! В парадных формах! И какое это было счастье иметь работу вообще, а уж в Маутхаузене - редкая удача. Потому что муж ее - бедный мальчик - пошёл на фронт, ранило его там, вернулся с фронта, а времена тяжелые были: совсем нет работы, а тут еще жениться пора пришла… И так кстати работа подвернулась: прямо через дорогу от дома. Платили хорошо, свадьбу молодые закатили на славу.
Одно было плохо, - все старики вспоминают, - отвратительный запах.
От лагерной печки… День и ночь ведь палили этих поганых людей. Без остановки!
- Да-а-а-а… - вторит другая старушка. - Вонища - это да, но когда однажды все эти горы свалили прямо перед воротами лагеря - зрелище было еще более отвратительное, чем запах…
- Горы трупов? - уточняет режиссер.
- Да нет, - с сожалением уточняет она. - Они еще живые были, и вся эта гора воняла и шевелилась. И мальчики ходили и стреляли, стреляли. Добивали тех, кто еще шевелился. А потом уж кидали тушу на тушу и затаскивали в лагерь. А там - в печку…
- О, Господи-Господи-Господи… - неожиданно заканчивает старуха.
В стык к этому монологу режиссер монтирует чистенького молодого священника который служит тут же в городке.
- Вас никогда не спрашивают прихожане, где был Бог, когда все это творилось в Маутхаузене?
- Нет, но я сам задавал себе этот вопрос…
- И что?
- Ответа нет… А спрашивать - не спрашивают…
Съемочная группа проходит по улочкам сегодняшнего дня.
Море туристов со всего света. Город цветет и живет туризмом. Подле лагеря - старая таверна. Та самая, где отдыхали господа офицеры после тяжелого трудового дня.
Так же стоит бочонок пива и сидра, так же грохочут пивные кружки, так же крепкие молодые люди поют старые песни и танцую те самые танцы, которые принято было танцевать веками в этих горах, в этом прекрасном благословенном краю…
И национальные костюмы напоминают слово БАВАРИЯ.
И туристы, устав от экскурсии в Маутхаузене, от-ды-ха-ют…
Подумала тогда, что Россия распевает блатные песни - продукт творчества зэков. И никто не собрал песни вохры, и мы только слухами питаемся, что Хрущев Сталину на гармошке играл, а Политбюро отплясывало полечку. Кроме Ельцина и его «Калинки» ничего достоверно про досуг надзирателей неизвестно, что они там поют - за стенами Кремля, Лубянки, что танцуют?
Пересказывать фильм больше не буду. Вообще - пишу для того, чтоб вы знали, что есть такое в природе - этот город, этот лагерь. Там люди живут, работают, любят свою родину, гордятся ею. Тоскуют по старым временам. Старики к небу молитвенно воздевают глаза и простанывают, как замечательно было, когда придумали организацию Гитлер-югент: - Порядок был, форма красивая у нас была, каждый день нас чему-то новому учили. Главный наставник был стрелок. Охотник.
И нас - детей - учил охотиться…
- А работал он где?
- Начальником лагеря…
…А в музе концлагеря посетителям показывают, что на форме узника ставили жирную яркую точку спереди - на сердце, и сзади - на спине… Чтоб целиться легче было.
Точка - это в дополнение к треугольнику.
Красный - коммунистам, розовый - гомосексуалистам, желтый - еврею…
Черный - деклассированные элементы: проститутки, бездомные, пьянь всякая…
Самый страшный треугольничек - розовый с желтой каемочкой, что означало еврей-гомосексуалист.
- С таким значком до вечера не доживали, - объясняет экскурсовод. - Максимум - два часа можно было прожить.
Всё, больше не пересказываю…
Этот фильм хорошо бы посмотреть. Всем - старым и молодым. Хорошо бы, на фестивальном просмотре, где я была, когда автор - немолодой мужчина из Англии, стоит на сцене и предлагает задавать ему вопросы. И его спрашивают, как давно работает музей, а он не знает. И женщина из зала - молодая, симпатичная, подсказывает с хорошим акцентом, что всего 20 лет…
- Вы уверены? - уточняет у нее автор.
- Да, я оттуда. Из Маутхаузена…
И в зале - тишина.
- Ну, и как вам кино? - спрашивает в тишине автор со сцены.
Женщина неопределенно поводит в воздухе рукой…
Мужчина рядом с ней тоже тянет руку. Кричит с места, что он узник этого лагеря.
- А в фильме узников нет…
И режиссер со сцены говорит, что он решил не показывать узников, чтоб не делать еще один фильм об узниках, о Холокосте, о прошлом. Потому что ему интересно настоящее…
А узник ему отвечает с места, что слово «Маутхаузен» не только название городка или того единственного лагеря, который снят, что это был огромный архипелаг - система лагерей - в которую входили лагеря поменьше…
- Да-да, - соглашается режиссер. Дескать, знаю, и что из этого?...
- А то, - отвечает узник, - что все остальные лагеря уничтожены - следов нет, а те жалкие памятники, которые успели поставить выжившие узники, - тоже уничтожены и следов не тоже найти…
И опять в зале тишина.
Нарушает ее возмущенная женщина - она тоже узник нацистского лагеря.
- Ваши экскурсоводы очень агрессивны. Почему вы выбрали их в рассказчики?
Экскурсоводы в фильме - молоденькие мрачные мальчики, очень подробно пересказывают детали пыток - так, чтобы веселые дети из Америки прониклись ужасом понимания. Например, мальчик мальчику говорит: - Ты понимаешь, что это значит, что тебя бреют ВСЕГО? Это не только голову, а еще под мышками, лобок… И лезвия - тупые и ты голый, униженный и замерзший. Дрожишь от холода и бритва тебя царапает и режет… Ты весь в крови… И опасность заражения… Тебя лишают не просто волос - тебя лишают твоей индивидуальности! А потом тебя гонят в душ… Ты не узнаешь себя в зеркале в таком виде! Но зеркала нет…
- Я с вами не согласен, - отвечает автор женщине. - Плюс - я не выбирал. Я снимал документальное кино - то, что есть…
И тянет руку еще одна женщина: - Я тоже не согласна! По-моему, очень хорошие экскурсоводы. Я была в Освенциме. Два раза. Там экскурсоводы старики, и это не так интересно, как ваши молодые…
- Оба раза были старики? - уточняет кто-то.
- Нет, на экскурсии я была один раз. В первый раз я была в Освенциме узником…
И опять - провал тишины в просмотровом зале в центре Нью-Йорка.
Мальчики - экскурсоводы - это отдельная бомба фильма. К ней сам автор был не готов, потому она даже не взрывается на экране. Ты уносишь ее в голове, и там она долго разлетается, дробя череп изнутри. Но при условии, если вы хоть что-то знаете о Маутхаузене…
- Вы почему выбрали здесь работать экскурсоводами? - в конце спросил автор у мальчиков.
Их в кадре 5 человек. Тонкие, юные…
- Чтобы не служить в армии.
- А ты?…
Все пятеро одинаково кивают.
- А почему ты не хочешь служить в армии?
- Потому что дед мне всегда с гордостью говорил, как это хорошо служить в армии, что армия делает тебя мужиком. Что ты научишься с гордостью носить форму, защищать свою страну…
- Твой дед служил?
- Да. Он офицер Вермахта. Служил в Эс Эс.
И остальные мальчики кивают: они все - из таких же семей.
Их деды - офицеры Эс-Эс.
Добавить нечего. Хотя…
Режиссер снимает на экскурсии в лагере сегодняшних солдат Германии.
Офицер стоит перед ними и говорит, что защищать демократию следует хотя бы потому, что если не демократия, то снова тоталитаризм, диктатура и - фашизм…
- Не защитишь демократию сегодня - окажешься в таком лагере завтра…
Охранником или узником…
Хороший эпизод.
Плохих эпизодов в этом фильме нет. Есть один - не снятый. И я долго стояла подле режиссера, прислушиваясь к себе - задам или не задам ему вопрос… Не сложилось.
А вопрос был простой: почему не указали дату возникновения лагеря и цифру первых погибших. ДО ВОЙНЫ.
Маутхаузен построен был раньше всех лагерей - в 1938 году.
Построен любовно и надежно - своими для своих.
Туда немцы сгоняли немцев… и австрийцев.
Тех самых, помеченных треугольничками: красных - коммунистов, розовых - гомосексуалистов. Асоциальных граждан Третьего Рейха.
Но самое главное - граждан, уклоняющихся от воинской повинности.
Молодых мальчиков, которые не хотели служить в нацистской армии Адольфа Гитлера. Большинство из них были австрийцами, которых Гитлер первыми «присоединил» к Германии. Не хотели они умирать на фронтах этого безумного лидера.
Не хотели быть членами его прекрасной Партии, не хотели участвовать в новой программе возрождения своей великой Родины, аннексированной Германией. Не рады были тому, что новый вождь предлагал простые понятные ценности: «Германия - для немцев», арийцы - лучшая нация. И бросал огромные деньги на повышение рождаемости: за каждого нового арийца партия обещала коляску-кроватку и ощутимое денежное пособие… А эти мерзавцы не разделяли прекрасную программу партии.
Десятки тысяч граждан Третьего Рейха - точную цифру установить трудно - были убиты в Маутхаузене гражданами Третьего Рейха.
Повторяю: десятки тысяч.
После чего всякое разномыслие в стране прекратилось: оставшиеся в живых пошли в партию, в армию и - на войну. Понадобился всего один год. И один хороший лагерь.
Где надзирателями - «капо» - страна поставила у-го-лов-ни-ков…
Нацисты выложили стены его из камня на века. Каждый камень - весом в 50-60 килограмм - узник втащил на гору на своих плечах. Такие полу-Сизифы, - потому что втащить камень на гору удалось, но ни он с горы не скатился, ни сам Сизиф к подножию не сошел: все полегли на горе. Красивой, зеленой, лесистой. Только без птиц в небе…
Не хватило мне в этом фильме хотя бы одной строки в начале, что лагерь построили задолго до войны граждане единой Германии для граждан единой Германии.
И до всех инородцев с цветными треугольниками уничтожили там 60 тысяч своих молодых людей, не желавших служить в армии Гитлера. Тогда бы монологи мальчиков-экскурсоводы, которые не хотят служить в армии 70 лет спустя звучали бы посильнее…
Эти мальчики сами пришли в Маутхаузен! Большие молодцы. Жаль только деды ими недовольны…
Вот такое кино. Такая история.
Как бы не про меня. Про других людей. Хотя, я верю в общечеловеческий опыт. Верю в то, что колокол всегда звонит по мне. И только ограниченность и слепота не позволяет сразу разглядеть, что я смотрела кино про себя. Моя мама была в немецком КЗ. Ее страшный опыт течет в моих венах.
- Есть кто-нибудь, кто может прочитать Кадиш? - кричит в кадре израильтянка в толпу туристов в крематории, установив поминальную свечу прямо внутри печки. - Есть здесь кто-нибудь?
Нет никого. Есть только один экскурсовод. Вергилий этого не-Дантова ада. Он молчит. А когда истекает время молчания, показывает оператору, что на стене крематория - сегодня! - кто-то из посетителей нацарапал свастику…
Всё - здесь, здесь и сейчас. Вирус жив. Чума, холера? Что это?! Как они смогли - великая нация, родина Гёте, Шиллера, Гейне?…
Отвечаю: это легко. Я выхожу из просмотрового зала на улицу. Красивый вечерний Нью-Йорк, сияющий огнями Линкольн-Центр… А сделай шаг в сторону - и вся эта шваль окружает тебя на обочине: вонючие бездомные, попрошайки, проститутки, наркоманы и торговцы наркотиками… Я не говорю о радужных флагах, которыми увешано все вокруг: «Приветствуем гей-прайд-парад!» Как я их всех ненавижу!.. Кто-нибудь может их куда-нибудь убрать, чтоб не воняло мочой метро, чтоб не вычесывали они своих вшей посреди вагона?!…
Знаю ответ: может.
Даже убрал уже однажды. Чисто было в Германии. Очень чисто. Так же чисто, как сегодня в Маутхаузене: вылизанное подворье, аккуратно расчерченные квадратики клумб. Все побритые, помытые, ходили строем… Не так давно.
Только птицы не поют… Семьдесят лет как…
Постскриптум.
Мать Тереза, на вопрос, что было самым сложным в её жизни монахини, ответила не задумываясь: «Найти внутри себя Гитлера и преодолеть его».
Спасибо, умерли все газеты, с которыми я сотрудничала и мне не нужно ничего давать в номер. Мне стыдно говорить банальности. Все сказано давно и на века, и всё сказанное нынче попрано. «Не убий, не укради, не лжесвидетельствуй»… Я не могу поверить, что Десять заповедей следует переоткрывать постоянно. Их все знают. И идут убивать и красть. А церковные иерархи благословляют убийц, воров, их оружие. Эволюционный тупик. Но чувство вины не оставляет: мы - я не знаю, кто эти «мы», - но мы чего-то не сделали, не смогли, не справились с задачей... чтобы предотвратить, остановить… то, что…
-- я намеренно не пользуюсь словом «война». Для меня оно предполагает некое цивилизационно оформленное действие государства. А на уровне людей и их поступков, я вижу убийство. Пришли соседи и убили. Изнасиловали, украли. Пришли братья-славяне… Пришли Каины. Я ищу слово, и не нахожу. С того первого дня, когда увидела, как мимо окон моих родителей в Херсоне идут танки российской армии. Мама моя звук тракторов слышать не могла, после танков сорок первого… Но там хотя бы немцы сидели на танках… А тут - эти… Счастье, что мама не дожила, что отец не дожил.
И мучительно гадаю, чего «мы» не сделали…
Иногда - к своему стыду - думаю, что мы чего-то не досказали, не показали…
Я верю в образование. При том, что сама над собой подтруниваю, но продолжаю верить…
Села складывать в стопочку все, что писала в разное время о войне. А писала я о ней много. О войне, как форме деятельности. Американские дистрибьюторы быстро понимают про критиков, а потому, зная мой интерес к теме, меня зазывали на самые причудливые просмотры. Я не перечислю все страны, названия которых и не запомнила, виденные мною за четверть века на экране. В каждой шла война. Кто кого и за что убивал, я даже не пыталась понять - читала потом в пресс-релизах. Оставалось главное, - что начать убивать могут все, а вот что потом со всем этим опытом делать, - неизвестно никому. Я переоткрывала для себя простые истины и помню, как вздрогнула, когда написала, что война убивает всех. Одним убивает тело, другим - душу. Я убита этой войной. Нынешним убийством. Я ничего не напишу о ней и не посмотрю ни один фильм. Но я постараюсь сложить то, что было написано прежде… Мне кажется, что если бы люди знали… Если бы только знали…
Пока - выношу этот старый текст.
Тут есть над чем думать сегодня.
Медитация на фоне погасшего экрана
В 2006 году в Америке состоялась премьера фильма о нацистском концлагере, построенном на века в Австрии, аннексированной в ту пору Гитлером. «KZ» назвал свой фильм английский режиссер Рекс Блумштейн. Его показали на фестивале Правозащитного кино в Линкольн центре в зале, который был скорее полупуст, чем полуполон. И прокатчики не взяли эту ленту, понимая, что прибыли прокат не принесет. И за все минувшие годы я не встретила ни одного человека, который бы видел её. Потому достаю свой рассказ тех лет, который не рецензия, а пересказ того, что я видела. Там на экране полтора часа виден красивый маленький старинный городок. Каменные дома позднего Средневековья, помесь холодной Скандинавии - снаружи и неожиданная фривольность внутреннего дворика в итальянском стиле… Горы, зеленые леса, луга. Австрия. Красивый большой автобус по красивой дороге бесшумно поднимает туристов в гору и останавливается перед чистой красивой каменной стеной. Приехали…
- МАУТХАУЗЕН! - бодро объявляет экскурсовод.
Это он и есть, этот самый «КЗ», вынесенный в название. Концентрационный лагерь.
- Налево - в туалет, направо - можно попить воды, - показывает экскурсовод.
И начинается экскурсия.
Полтора часа по-честному камера проходит из помещения в помещение путем узника. От первого плаца - через санобработку, где брили наголо, мыли и переодевали, через бараки, где спали на хорошо оструганных крепко построенных на века нарах, до маленькой газовой камеры и такого же маленького очень камерного крематория. Крохотулечки-печки. С большим трудом туда набивали много трупов, когда к концу войны стекались в Маутхаузен эшелоны со всей Европы.
Последний кадр - смотритель Музея пробегает пустыми помещениями, покрикивая, что закрываем, дескать… И закрывает: какие-то двери в одном бараке, окна - в другом, а перед тем, как щелкнуть последним выключателем и погасить свет, поднимает палец, прикладывает к губам, призывая съемочную группу замереть и… становятся слышны шорохи, шаги, стоны - то ли ветра, то ли недобитого человека…
- Вот оно! - шепотом говорит он, и фильм кончается.
Он рассказывает - этот мужик - где-то в середине фильма, что он всегда слышит шаги, что обитатели лагеря - все здесь. Они его не покинули… И поднимает палец к небу, выходя из корпуса. Камера смотрит туда, куда он указывает, а там небо. Чистое, голубое… Вокруг зеленые поля, в которых крови столько, что трава должна вырастать не зеленой, а красной. И мужик показывает, что в чистом небе НЕТ ПТИЦ. В этой части неба - над Маутхаузеном - более 60 лет птицы не летают и НЕ вьют гнезда.
Хороший был бы фильм-экскурсия, каких немало. Ан не случилось… Потому что режиссер сделал шаг в сторону: постучал в двери живущих по соседству с лагерем людей. И деликатно спросил, как им тут живется. У молодых - как живется им в старом доме, где жили эсесовцы, служившие в лагере. У старых - трех женщин, которые были замужем за этими самыми эсесовцами… Молодые пожали плечами: чего особенного? Жили себе люди. С детьми, женами. Ходили на работу… Они ж никого не убивали и не пытали тут - у себя в доме. Хотя, тут же молодой хозяин старого дома пошутил, что смешно звучит, когда требуешь установить у себя в доме газовую печку…
А старуха глаза мечтательно закатила, когда вспомнила свою свадьбу: какие все были красивые на ее свадьбе - офицеры! В парадных формах! И какое это было счастье иметь работу вообще, а уж в Маутхаузене - редкая удача. Потому что муж ее - бедный мальчик - пошёл на фронт, ранило его там, вернулся с фронта, а времена тяжелые были: совсем нет работы, а тут еще жениться пора пришла… И так кстати работа подвернулась: прямо через дорогу от дома. Платили хорошо, свадьбу молодые закатили на славу.
Одно было плохо, - все старики вспоминают, - отвратительный запах.
От лагерной печки… День и ночь ведь палили этих поганых людей. Без остановки!
- Да-а-а-а… - вторит другая старушка. - Вонища - это да, но когда однажды все эти горы свалили прямо перед воротами лагеря - зрелище было еще более отвратительное, чем запах…
- Горы трупов? - уточняет режиссер.
- Да нет, - с сожалением уточняет она. - Они еще живые были, и вся эта гора воняла и шевелилась. И мальчики ходили и стреляли, стреляли. Добивали тех, кто еще шевелился. А потом уж кидали тушу на тушу и затаскивали в лагерь. А там - в печку…
- О, Господи-Господи-Господи… - неожиданно заканчивает старуха.
В стык к этому монологу режиссер монтирует чистенького молодого священника который служит тут же в городке.
- Вас никогда не спрашивают прихожане, где был Бог, когда все это творилось в Маутхаузене?
- Нет, но я сам задавал себе этот вопрос…
- И что?
- Ответа нет… А спрашивать - не спрашивают…
Съемочная группа проходит по улочкам сегодняшнего дня.
Море туристов со всего света. Город цветет и живет туризмом. Подле лагеря - старая таверна. Та самая, где отдыхали господа офицеры после тяжелого трудового дня.
Так же стоит бочонок пива и сидра, так же грохочут пивные кружки, так же крепкие молодые люди поют старые песни и танцую те самые танцы, которые принято было танцевать веками в этих горах, в этом прекрасном благословенном краю…
И национальные костюмы напоминают слово БАВАРИЯ.
И туристы, устав от экскурсии в Маутхаузене, от-ды-ха-ют…
Подумала тогда, что Россия распевает блатные песни - продукт творчества зэков. И никто не собрал песни вохры, и мы только слухами питаемся, что Хрущев Сталину на гармошке играл, а Политбюро отплясывало полечку. Кроме Ельцина и его «Калинки» ничего достоверно про досуг надзирателей неизвестно, что они там поют - за стенами Кремля, Лубянки, что танцуют?
Пересказывать фильм больше не буду. Вообще - пишу для того, чтоб вы знали, что есть такое в природе - этот город, этот лагерь. Там люди живут, работают, любят свою родину, гордятся ею. Тоскуют по старым временам. Старики к небу молитвенно воздевают глаза и простанывают, как замечательно было, когда придумали организацию Гитлер-югент: - Порядок был, форма красивая у нас была, каждый день нас чему-то новому учили. Главный наставник был стрелок. Охотник.
И нас - детей - учил охотиться…
- А работал он где?
- Начальником лагеря…
…А в музе концлагеря посетителям показывают, что на форме узника ставили жирную яркую точку спереди - на сердце, и сзади - на спине… Чтоб целиться легче было.
Точка - это в дополнение к треугольнику.
Красный - коммунистам, розовый - гомосексуалистам, желтый - еврею…
Черный - деклассированные элементы: проститутки, бездомные, пьянь всякая…
Самый страшный треугольничек - розовый с желтой каемочкой, что означало еврей-гомосексуалист.
- С таким значком до вечера не доживали, - объясняет экскурсовод. - Максимум - два часа можно было прожить.
Всё, больше не пересказываю…
Этот фильм хорошо бы посмотреть. Всем - старым и молодым. Хорошо бы, на фестивальном просмотре, где я была, когда автор - немолодой мужчина из Англии, стоит на сцене и предлагает задавать ему вопросы. И его спрашивают, как давно работает музей, а он не знает. И женщина из зала - молодая, симпатичная, подсказывает с хорошим акцентом, что всего 20 лет…
- Вы уверены? - уточняет у нее автор.
- Да, я оттуда. Из Маутхаузена…
И в зале - тишина.
- Ну, и как вам кино? - спрашивает в тишине автор со сцены.
Женщина неопределенно поводит в воздухе рукой…
Мужчина рядом с ней тоже тянет руку. Кричит с места, что он узник этого лагеря.
- А в фильме узников нет…
И режиссер со сцены говорит, что он решил не показывать узников, чтоб не делать еще один фильм об узниках, о Холокосте, о прошлом. Потому что ему интересно настоящее…
А узник ему отвечает с места, что слово «Маутхаузен» не только название городка или того единственного лагеря, который снят, что это был огромный архипелаг - система лагерей - в которую входили лагеря поменьше…
- Да-да, - соглашается режиссер. Дескать, знаю, и что из этого?...
- А то, - отвечает узник, - что все остальные лагеря уничтожены - следов нет, а те жалкие памятники, которые успели поставить выжившие узники, - тоже уничтожены и следов не тоже найти…
И опять в зале тишина.
Нарушает ее возмущенная женщина - она тоже узник нацистского лагеря.
- Ваши экскурсоводы очень агрессивны. Почему вы выбрали их в рассказчики?
Экскурсоводы в фильме - молоденькие мрачные мальчики, очень подробно пересказывают детали пыток - так, чтобы веселые дети из Америки прониклись ужасом понимания. Например, мальчик мальчику говорит: - Ты понимаешь, что это значит, что тебя бреют ВСЕГО? Это не только голову, а еще под мышками, лобок… И лезвия - тупые и ты голый, униженный и замерзший. Дрожишь от холода и бритва тебя царапает и режет… Ты весь в крови… И опасность заражения… Тебя лишают не просто волос - тебя лишают твоей индивидуальности! А потом тебя гонят в душ… Ты не узнаешь себя в зеркале в таком виде! Но зеркала нет…
- Я с вами не согласен, - отвечает автор женщине. - Плюс - я не выбирал. Я снимал документальное кино - то, что есть…
И тянет руку еще одна женщина: - Я тоже не согласна! По-моему, очень хорошие экскурсоводы. Я была в Освенциме. Два раза. Там экскурсоводы старики, и это не так интересно, как ваши молодые…
- Оба раза были старики? - уточняет кто-то.
- Нет, на экскурсии я была один раз. В первый раз я была в Освенциме узником…
И опять - провал тишины в просмотровом зале в центре Нью-Йорка.
Мальчики - экскурсоводы - это отдельная бомба фильма. К ней сам автор был не готов, потому она даже не взрывается на экране. Ты уносишь ее в голове, и там она долго разлетается, дробя череп изнутри. Но при условии, если вы хоть что-то знаете о Маутхаузене…
- Вы почему выбрали здесь работать экскурсоводами? - в конце спросил автор у мальчиков.
Их в кадре 5 человек. Тонкие, юные…
- Чтобы не служить в армии.
- А ты?…
Все пятеро одинаково кивают.
- А почему ты не хочешь служить в армии?
- Потому что дед мне всегда с гордостью говорил, как это хорошо служить в армии, что армия делает тебя мужиком. Что ты научишься с гордостью носить форму, защищать свою страну…
- Твой дед служил?
- Да. Он офицер Вермахта. Служил в Эс Эс.
И остальные мальчики кивают: они все - из таких же семей.
Их деды - офицеры Эс-Эс.
Добавить нечего. Хотя…
Режиссер снимает на экскурсии в лагере сегодняшних солдат Германии.
Офицер стоит перед ними и говорит, что защищать демократию следует хотя бы потому, что если не демократия, то снова тоталитаризм, диктатура и - фашизм…
- Не защитишь демократию сегодня - окажешься в таком лагере завтра…
Охранником или узником…
Хороший эпизод.
Плохих эпизодов в этом фильме нет. Есть один - не снятый. И я долго стояла подле режиссера, прислушиваясь к себе - задам или не задам ему вопрос… Не сложилось.
А вопрос был простой: почему не указали дату возникновения лагеря и цифру первых погибших. ДО ВОЙНЫ.
Маутхаузен построен был раньше всех лагерей - в 1938 году.
Построен любовно и надежно - своими для своих.
Туда немцы сгоняли немцев… и австрийцев.
Тех самых, помеченных треугольничками: красных - коммунистов, розовых - гомосексуалистов. Асоциальных граждан Третьего Рейха.
Но самое главное - граждан, уклоняющихся от воинской повинности.
Молодых мальчиков, которые не хотели служить в нацистской армии Адольфа Гитлера. Большинство из них были австрийцами, которых Гитлер первыми «присоединил» к Германии. Не хотели они умирать на фронтах этого безумного лидера.
Не хотели быть членами его прекрасной Партии, не хотели участвовать в новой программе возрождения своей великой Родины, аннексированной Германией. Не рады были тому, что новый вождь предлагал простые понятные ценности: «Германия - для немцев», арийцы - лучшая нация. И бросал огромные деньги на повышение рождаемости: за каждого нового арийца партия обещала коляску-кроватку и ощутимое денежное пособие… А эти мерзавцы не разделяли прекрасную программу партии.
Десятки тысяч граждан Третьего Рейха - точную цифру установить трудно - были убиты в Маутхаузене гражданами Третьего Рейха.
Повторяю: десятки тысяч.
После чего всякое разномыслие в стране прекратилось: оставшиеся в живых пошли в партию, в армию и - на войну. Понадобился всего один год. И один хороший лагерь.
Где надзирателями - «капо» - страна поставила у-го-лов-ни-ков…
Нацисты выложили стены его из камня на века. Каждый камень - весом в 50-60 килограмм - узник втащил на гору на своих плечах. Такие полу-Сизифы, - потому что втащить камень на гору удалось, но ни он с горы не скатился, ни сам Сизиф к подножию не сошел: все полегли на горе. Красивой, зеленой, лесистой. Только без птиц в небе…
Не хватило мне в этом фильме хотя бы одной строки в начале, что лагерь построили задолго до войны граждане единой Германии для граждан единой Германии.
И до всех инородцев с цветными треугольниками уничтожили там 60 тысяч своих молодых людей, не желавших служить в армии Гитлера. Тогда бы монологи мальчиков-экскурсоводы, которые не хотят служить в армии 70 лет спустя звучали бы посильнее…
Эти мальчики сами пришли в Маутхаузен! Большие молодцы. Жаль только деды ими недовольны…
Вот такое кино. Такая история.
Как бы не про меня. Про других людей. Хотя, я верю в общечеловеческий опыт. Верю в то, что колокол всегда звонит по мне. И только ограниченность и слепота не позволяет сразу разглядеть, что я смотрела кино про себя. Моя мама была в немецком КЗ. Ее страшный опыт течет в моих венах.
- Есть кто-нибудь, кто может прочитать Кадиш? - кричит в кадре израильтянка в толпу туристов в крематории, установив поминальную свечу прямо внутри печки. - Есть здесь кто-нибудь?
Нет никого. Есть только один экскурсовод. Вергилий этого не-Дантова ада. Он молчит. А когда истекает время молчания, показывает оператору, что на стене крематория - сегодня! - кто-то из посетителей нацарапал свастику…
Всё - здесь, здесь и сейчас. Вирус жив. Чума, холера? Что это?! Как они смогли - великая нация, родина Гёте, Шиллера, Гейне?…
Отвечаю: это легко. Я выхожу из просмотрового зала на улицу. Красивый вечерний Нью-Йорк, сияющий огнями Линкольн-Центр… А сделай шаг в сторону - и вся эта шваль окружает тебя на обочине: вонючие бездомные, попрошайки, проститутки, наркоманы и торговцы наркотиками… Я не говорю о радужных флагах, которыми увешано все вокруг: «Приветствуем гей-прайд-парад!» Как я их всех ненавижу!.. Кто-нибудь может их куда-нибудь убрать, чтоб не воняло мочой метро, чтоб не вычесывали они своих вшей посреди вагона?!…
Знаю ответ: может.
Даже убрал уже однажды. Чисто было в Германии. Очень чисто. Так же чисто, как сегодня в Маутхаузене: вылизанное подворье, аккуратно расчерченные квадратики клумб. Все побритые, помытые, ходили строем… Не так давно.
Только птицы не поют… Семьдесят лет как…
Постскриптум.
Мать Тереза, на вопрос, что было самым сложным в её жизни монахини, ответила не задумываясь: «Найти внутри себя Гитлера и преодолеть его».