CОМА
Опираясь нa палку, странное потустороннее существо раскорякой медленно движется по тротуару. Серая нечистая кожа, одутловатое лицо со старчески-беззубым бульдожьим прикусом, дешёвые очки под синей засаленной бейсболкой. Он с трудом переставляет ноги, время от времени издавая сдержаный стон, и мутные на выкате глаза быстро бегают вокруг, привычно оценивая реакцию редких прохожих.
Из окна гостиной видно, как Сома продвигается в направлении моего дома. Опять придётся пожертвовать часом жизни. Эти беседы длятся не меньше часа. По-правде говоря, только с очень большой натяжкой можно назвать наше общение беседой. Сома глух, как пень. Пару лет назад ему удалось купить по сэйлу слуховой аппарат (таки-да bargain!), но это скорее украшение.
Разговаривать с ним было затруднительно и до того, как он окончательно оглох: Сома говорит одновременно на нескольких языках (на всех - совершенно ужасно), и нужна недюжинная фантазия, чтобы догадаться, - чаще придумать - что он сказал.
Во всей деревне больше нет ни одного выходца из Сказочного Королевства, но прихотливой судьбе угодно было распорядиться, чтобы моим соседом по улице оказался именно Сома. Время от времени он ковыляет ко мне, чтобы "поговорить по-русску". Разговоры сводимы к двум темам. Первая - "чтоб ты, ёбтвоямат мишуге, не думал, что Америка это такой great country". Вторая - "у меня болят ноги and Ich kann nicht erhalten no fuckin' шикса".
В первый раз Сома явился засвидетельствовать своё почтение вскоре после того, как я вселился в свой нынешний дом. Я сидел на корточках, распаковывая пачки книг. Увидев русские заглавия, он пришёл в неописуемый восторг: "Ты читаешь по-русску, ёбтвоямат? Ну? Зачем ты приехал к America gonif?"
Так начиналось это знакомство 15 лет назад. Он представился Сомой.
- Сёма? - спросил я, - а по отчеству?
- Вус по-отчеству? Просто Сома.
- Ладно, пусть будет Сёма. А пишется как?
- Так и пишется - S-О-М-А.
- А фамилия?
- Розенкранк.
- Розенкранц, может быть? Знаменитая фамилия...
- Dat's what I wanted, Розенкранц, а эти айнгешпарт шлемил говорят Розенкранк. Отака какабумба. Ну? Розенкранк так Розенкранк.
Трудность этого пересказа заключается в том, что во имя читабельности мне приходится жертвовать восхитительными перлами соминой речи, сводя до минимума количество шмекелей и шмуциков, но ничего не поделаешь: рассказ должен развиваться по законам русской литературы, плохо приспособленным к описаниям такого рода. Я ничего не перепутал? Русской литературы?... Ну да Бог с ними со всеми.
Ещё большей трудностью, однако, является другая особенность Сомы: он разговаривает бесконечными периодами, хотя не читал ни единой книжки Фолкнера или Джойса (я специально узнавал, книжек он вообще не читает). Сомины предложения, раз начавшись, никогда не кончаются, и невозможно с уверенностью сказать, о чём вообще идёт разговор.
- Я тебе что пришёл сказать, ты знаешь, этот lawyer, тот, что живёт выше по улице, он ещё всегда ходит гулять вечером medi wife, так он пригласил меня на ланч, ты же знаешь, у меня есть машина, и я его повёз в яхт-клуб, там-таки стали совсем плохо кормить, заказал омлет, они теперь готовят омлет из этих... как это... органических яиц, стоит бешеные деньги, когда-то за столько можно было неделю питаться, ну, всё равно, это он платил, я ему говорю, а ты знаешь, Артур пишет книги, у этого lawyer'a жена, кстати, тоже работала в издательстве, два года назад уволилась, из-за ишиаса или артрита, не помню деталей, она давно рассказывала, и у меня тоже ноги болят, пошёл вот к доктору, ты знаешь, как здесь все доктора в этой Америке, их хлебом не корми, только дай оперировать, таки прооперировали, смотри, видишь наклейки на коленях, на этом и на этом, я тебе клянусь жизнью покойной жены, чтоб ты так жил, мне посоветовали прикладывать картофель, я прикладывал неделю и к этому колену, и к этому, ничего не помогает, и дети не помогают, это один цурес, а не дети, ты не поверишь, сколько я дал своей дочке за полгода, угадай сколько, не знаешь, ты шмак, никогда ничего не знаешь, я дал ей сорок семь тысяч долларов, а бей гезунт у меня есть деньги, а у неё никогда ничего нет, она живёт с этим американцем, meh keyn brechen, он месяц работает, а следующий месяц не работает, потом опять месяц работает, и опять не работает, а она, как это называется, шопоголик, дай ей сколько хочешь денег, она сразу все потратит, сорок семь тысяч, разве дети понимают, как достаются деньги, они не умеют экономить, помнишь, у меня была на правом глазу катаракта, удалили три года назад и прописали мне очки, я поехал узнать, сколько такие очки стоят, а они говорят четыреста долларов, представь себе, я пошёл в Райт Эйд и купил себе вот эти очки за восемнадцать долларов, и ничего, нивроку, три года ношу, немного потёрлись, но всё равно почти как новые, а она ухитрилась за полгода потратить сорок семь тысяч, мне в следующем месяце девяносто лет, и она никогда не приходит спросить, папа, может быть тебе что-то нужно, чем-то помочь или что, а я еле хожу, некому даже суп сварить, я пробовал нанимать человека, чтобы приходил на час в день, мне больше часа не нужно, так они все соглашаются только на пять часов в день, а в час нужно платить 35 долларов, не то, чтоб у меня нечем было заплатить, но пять часов ему здесь делать нечего, зачем я буду за это платить, так в доме нет супа, я должен вечером ездить в яхт-клуб, а там совсем плохо теперь кормят, клянусь жизнью покойной жены, я больше не хочу к ним ездить, ты видел портрет жены у меня в браслете часов, я недавно заказал ти-шортку с её портретом, она теперь висит у меня в передней на вешалке, такой женщины, как она, вообще в мире не было и нет, любила меня, ты не думай, я знаю, что говорю, у меня было до хера женщин, я когда открыл кошерный магазин в Сан-Франциско на Гири, туда все женщины ходили за покупками, и очень даже приличные женщины, а у меня там работала одна китаянка, молодая, маленького роста, с горбом, так я иногда стою за прилавком и разговариваю с покупательницей, а китаянка потихоньку у меня под прилавком минет берёт, это мы с ней так договорились, хумиц, таки да, она это очень умела, а теперь что, и жена умерла, и китаянка эта, все поумирали, никто ко мне больше не приходит, цурес, а не жизнь, я тебе говорю, и дети сволочи, я сына здесь выучил, дал ему возможность начать свой бизнес, он кончил университет, тоже lawyer, но теперь у него четыре магазина и фабрика, там мексиканцы работают, делают окна и двери, так он тоже не приходит, потому что очень занят, приехал три недели назад, может ты видел, возле моего дома чёрный мерседес стоял, так это его автомобиль, этот алгитник мне говорит, бизнес очень упал, поэтому ему некогда чаще приезжать, а я говорю, ёбтвоямат, если бизнес упал, таки да можно приехать узнать, как отец, может уже не дай Бог умер или ещё что, но с детьми разговаривать бесполезно, у меня в прошлом месяце жил один еврей из Израиля, сын пристроил его ко мне после операции на коленях, он сам ему платил, чтобы этот израильтянин мне помогал, но израильтяне тоже такие фаркокте сволочь, стал говорить, что ему недоплатили, что будет со мной судиться, так я ему сказал, you're gonna sue me, так ты-таки с этого будешь иметь bupkis!...
Чувствуя, что теряю сознание, я грубо врываюсь в сомин рассказ:
- Я сейчас вернусь, через пару минут, - громко кричу я, переместившись в расплывчатое поле зрения Сомы, - мне срочно нужно позвонить жене!
Когда я возвращаюсь в комнату, Сома стоит в той же позе, опираясь на палку: стоять ему легче, чем сперва садиться, а потом вставать. За время моего отсутствия он ухитрился закатать обе штанины, обнажив столбовидные, распухшие красные колени. Указывая пальцем на наклейки, Сома продолжает, как ни в чём не бывало:
- Видишь, это у меня покраснение после прикладывания картошки, я сначала сырую картошку прикладывал, а потом этот поц израильтянин говорит, может надо варёную, ну я и приложил варёную, но она недостаточно остыла, а хохем, израильтяне совсем не евреи, этот тип, что у меня жил, для него субботы вообще не существует, и в синагогу он не ходил, я заставлял его возить меня в синагогу, так он это время засчитывал как работу, я тебе потом как-нибудь расскажу про Израиль, так у тебя волосы дыбом встанут, лучше Советского Союза вообще нет страны, ты всегда кричишь, Америка, Америка, свобода, свобода, а что она тебе дала, эта Америка, халушес, больше ничего.
Продолжение когда-нибудь последует. Может быть.