BIO, Part 1
Я не выношу юбилеев. Однако иногда просто нет возможности избавиться от внимания добрых людей, во что бы то ни стало желающих лично поздравить человека с круглой датой. Поэтому, после короткого совещания с женщиной, было принято решение сбежать от всех и таким образом спастись от тоскливого мероприятия.
Взамен я решил оставить публике памятку о выдающейся жизни Артура Кальмейера в виде его неформальной автобиографии. Поскольку наш герой смело вступил в возраст зрелого маразма, сие сочинение организовано без временнЫх флажков и вех, а напротив - вполне безалаберно, т.е. именно так, как он любит. Зато с картинками! (Предупреждение нетерпеливому читателю: очень много буковок и картинок)
ПОПЫТКА АВТОБИОГРАФИИ
Меня угораздило родиться в семье с традициями оголтелого российского милитаризма, по крайней мере с отцовской стороны. Назван я был Артуром в честь вот этого деда, Артура Филипповича Кальмейера:
Не знаю, что за крест нацеплен на грудь моего предка и за какие подвиги, но ей-богу, странно видеть еврея с крестом на груди...
Это мой папа, Филипп Артурович. Снимок сделан в Ленинграде перед второй мировой войной, которую в Сказочном Королевстве любовно называли Великой Отечественной.
А вот это я сам (в центре) с двумя корешами, в ненавистной униформе - стараюсь сделать самое зверское лицо, на какое только способен, поскольку фотография призвана была выражать империализм рабочих, крестьян и примкнувшей к ним интеллигентской прослойки по отношению к народам остального мира. Заметьте, насколько моя скатка правильнее скатана, чем у двух других разгильдяев.
C этими двумя парнями (где вы теперь, Коля и Валя?) мы когда-то сбежали в самоволку и забрались зайцами на поезд, следовавший в Феодосию - нам троим ужас как захотелось вдруг к морю; кроме того я обещал показать им музей Айвазовского. В те времена мои художественные вкусы ещё не вполне сформировались. В поезде нас накрыла бригада контролёров. Я успел шепнуть ребятам, чтобы они не произносили ни слова, отбрехиваться буду я сам, и слезливо объяснил контролёрам, что в окрестностях станции Семь Колодезей негде даже побриться, и что мои друзья везут меня в Феодосию к парикмахеру. Контролёр с сомнением спросил: "А им самим-то что, не надо бриться?", на что я ответил: "Они дегенераты, у них волосы не растут." Контролёр так развеселился, что махнул на нас рукой, и сказал, езжайте мол ребята, только больше никому не попадайтесь.
Но не следует думать, что Кальмейер всегда был проходимцем. В раннем детстве я был невинным кучерявым пупсиком (сейчас в это трудно поверить!), как видно на фото внизу, где я запечатлён с дедушкой (маминым папой) и со старшей двоюродной сестричкой.
В отличие от родни со стороны отца, этого дедушку звали не каким-то там напыщенно-европейским именем из тех, что близки сердцам эмансипированных австрийских евреев, вроде Филиппа или Артура; наоборот, звали его по-простому - Меир. И был он просто портным из украинского местечка, по каковой причине при переписи населения дореволюционный писарь дал ему фамилию Портнов. Бабушку с маминой стороны звали Маня. У неё было очень доброе лицо, покрытое сеткой мелких морщин, и огрубевшие от домашней работы руки.
Папа был постоянно занят войнами - сперва финнской компанией, потом сапёрными работами в блокадном Ленинграде - а маме приходилось зарабатывать на жизнь картографом (в их почтовом ящике в Новосибирске составлялись военные карты-десятивёрстки для танкистов). Поэтому моё раннее детство прошло под влиянием двух добрейших стариков - Меира и Мани Портновых. Бабушка вытирала детям сопливые носы без помощи несуществовавших тогда носовых платков - большим пальцем (одно из болезненных воспоминаний детства). Когда она ставила передо мной миску супа, этот же большой палец неизменно оказывался внутри, в супе. Я спрашивал: “Бабушка, как ты не обжигаешься, суп ведь горячий?”, и она отвечала, привыкла, внучек, не волнуйся, мне не больно. Бабушка и дедушка переходили на идиш всякий раз, когда нужно было сказать что-нибудь, “чтобы дети не поняли”. Так я постиг основы этого языка. Еще бабушка научила меня любить один из еврейских праздников, Хануку: она всегда припрятывала какую-нибудь малую денежку и таинственно, чтобы не слышали старшие, вручала её мне, шепча: “Это тебе хануке гелд, внучек”, целовала меня в макушку и гладила по щеке жёсткой с заусеницами ладонью.
Память - занятная штуковина. К старости она выбрасывает на свалку несущественные подробности тоскливой части жизни, которую принято называть средним возрастом, оставляя нетронутыми лишь драгоценные картинки детства и совсем недавние события.
Моим любимым занятием в детстве было болеть. Школу я не любил и малейшую болезнь старался использовать для того, чтобы остаться дома и заняться чтением. Я заглатывал книги в невероятных количествах, читал всё подряд, и значительная часть прочитанного тогда до сих пор цепко сидит в памяти.
У меня была ещё одна любовь - музыка. Несмотря на неординарную лень, мне всё же удалось закончить музшколу по классу рояля. Бегло читать ноты всегда было для меня слишком большим напряжением, но на слух я не жаловался.
Музграмота пригодилась в будущем, когда я взял в руки саксофон, чтобы играть музыку толстых. Это было в те годы, когда слово “джаз” начало терять отвратительный оттенок предательства Родины.
Соседи по коммуналке почему-то сильно возражали против моих попыток освоить этот восхитительный инструмент, символ буржуазно-заграничного разложения. Поэтому приходилось тренироваться на балконе, а позже - сидя на коньке крыши нашего дома. На снимке ниже - саксофоновая группа знаменитого тогда в среде киевской молодёжи джаз-оркестра Киевского Инженерно-Строительного Института: Толик по прозвищу "Пачача" c cакс-тенором, я c альтушкой и Вадик Дынер тоже с альтушкой. Я пострижен "под ноль" после очередной неприятности с милицией.
С Вадиком Дынером мы когда-то в садике возле киевского стадиона Динамо влезли в серьёзную драку против двух бандюг; я бил доставшегося мне подонка головой о бровку тротуара, его рожа напоминала кровавую маску, и я, возможно, убил бы его нафиг, если бы спутница силой не оторвала меня от этого занятия. Я в те времена очень плохо реагировал на всякие высказывания насчёт жидовских морд. Понадобилось уехать из совка, чтобы научиться со смехом относиться к выпадам недоумков.
С какого возраста начинается внедрение реалий “национального вопроса” в сознание ребёнка, выросшего и воспитанного в ассимилированной еврейской семье, где считается нормальным истово верить в провозглашаемые принципы интернационализма? На мой взгляд, вопреки всем потугам родителей, очень рано. В начальной школе. Всё начинается со школьного журнала, в соответствующих графах которого указана национальность мальчика и обоих его родителей. Оставленный на столе открытым, классный журнал высвечивает твою страшную сущность любым Ваське и Шурику, родители которых работают в соответствующих органах и с младенческих лет приобщают своё потомство к искусству распознавания классового врага. Потом тебя начинают бить после школы, не один-на-один, а кодлом, все на одного. Ты приходишь домой с подбитым глазом, в перезмазанной кровью рубашке, и мама в который раз говорит, сыночка, ну что ж ты опять дерёшься! Жаловаться классной руководительнице бесполезно: Фаина Моисеевна Аксельрод ничем тебе не поможет, год на дворе одна тысяча девятьсот пятидесятый, и она сама висит на волоске в этой подлючей школе. Тогда остаётся только понять, что жаловаться нельзя, что нужно перестать чувствовать боль и научиться бить их так, чтобы сердце заходилось от радости, когда видишь их кровь на их ненавистных рожах.
Хорошо бы когда-нибудь собраться с духом и написать эссе о том, как ассимиляция еврейских семей и провозглашаемый обществом интернационализм лишили детей нашего поколения иммунитета против юдофобии, превратившейся в те времена в самую сущность режима.
И всё-таки у меня были прекрасные родители! Знаете почему? Потому что они были идеалистами. И ещё потому, что честно пытались учить сына добру. А уж что из этого вышло - не их вина.
Но лучше вернуться к музыке, пока вся эта затея с автобиографией не свелась к обсуждению “проклятых вопросов”.
Одним из восхитительных бенефитов участия в джаз-оркестре (и, сказать по-правде, главным стимулом) было восхищённое внимание множества девушек, groupies, как говорят в Америке. Мне везло. На чём бы я ни играл - на рояле, на саксофоне или, позже, на контрабасе, вокруг всегда вились в более чем достаточном числе “девушки, любящие музыку”. У меня тогда ещё волосы были, так что я был не чересчур уродлив, конечно если судить по критериям тех времён.
Открытие Планеты Женщин было восхитительным праздником. Они меня любили. Все. Мир постепенно покрывался семенами любвей. Так оно и продолжалось бы до бесконечности, если бы одно семечко не упало на плодотворную почву.
Мы встретились в тринадцатом номере московского трамвая “Марьина Роща - Центр”, её лицо светилось, как персик под лучами солнца, в руках она держала рулон чертежей, и я сказал себе: эту девушку нельзя упустить, проталкивайся к ней поближе, иди, поговори о чертежах, может ей нужна твоя консультация или, ещё лучше, пусть она покажет тебе дорогу к Главпочтамту. Оказалось, её звали Тоня, она жила с родителями на Таганке, а сейчас ехала на консультацию в МИИТ. Выяснилось, что она не возражает против того, чтобы пойти в театр, и мы договорились встретиться возле театра Красной Армии за четверть часа до начала спектакля. Память начисто вытерла, о чём был спектакль. Зато я до мельчайших деталей помню нашу возню на мёрзлой скамейке Нескучного сада. Потом она приехала ко мне в Киев.
Когда мы вспоминаем те времена, она говорит: “Ты был таким наглым, я просто не успела дух перевести”. На вопрос о том, что привлекло её ко мне (я поначалу рассчитывал услышать, что мол эрудиция, недюжинный ум, кругозор или там умение логически мыслить и последовательно излагать взгляды на жизнь), она говорит - зелёные глаза. Мужчине трудно смириться с мыслью о том, что его судьба решилась просто потому, что женщине понравился цвет его глаз. Нам свойственно гораздо серьёзнее себя воспринимать.
Не успели мы опомниться, как оказалось, что у нас вот-вот должен появиться ребёнок. Беременная, она была ещё более прекрасней, чем прежде.
Если проследить, как она менялась с годами, становится ясно, почему, несмотря на все искушения и временные связи, я остался серьёзно женат на этой женщине.
Но я что-то долго задержался на одном объекте... Вернёмся к нашим баранам.
С появлением ребёночка, стало ясно, что на зарплату инженера-строителя семью не прокормишь. Необходимо было пересматривать приложимость экономических основ социализма к одной отдельно взятой семье. Я не гнушался любыми халтурами, от выполнения курсовых по начерталке до дипломных работ. Кроме того, вечерами мы с ребятами играли на танцах. Платили не много, но какие ни есть, всё равно деньги. Иногда платили натурой - на киевской табачной фабрике нам вместо денег отсыпали в чехлы музыкальных инструментов сколько влезло сигарет Прима.
Инженерная рутина мало меня привлекала. Лень было корпеть над чертежами. Гораздо более привлекательной казалась работа, связанная с расчётами сооружений. Я стал читать соответствующие книги и скоро обнаружил, что математики, полученной в строительном институте, не достаточно, чтобы понять, о чём пишут умные люди. Хочется - значит добьёмся. И я поступил в университет на вечернее отделение мехмата. После этого жизнь стала совсем интересной. Работа. Халтуры. Танцульки. Три раза в неделю вечерами университет. На семью - на ребёнка и на жену - практически не оставалось времени. Я выучил математику. Получил диплом КГУ. Стал главинжем ВЦ большого института. Написал и защитил диссертацию по какой-то заумной вычислительной манлихеровине...
Это были странные годы. Годы отчуждения. Годы взаимных обид, нелепых опереточных ситуаций, ревностей и сцен у фонтана. Оглядываюсь на себя тогдашнего с отвращением: до чего ж набитый предрассудками совок!...
Как бы то ни было, у нас обоих хватило ума не доводить дело до развода. Вместо этого я сделал ход в сторону: оставил удобное, насиженное кресло в ВЦ киевского института и вызвался отправиться начальником авторского надзора на стройку - курировать монтаж двух восьмисот-мегаваттных блоков на Запорожской и Углегорской ГРЭС. Уехал один, оставив семью в Киеве.
Так выглядело котельное отделение на Запорожской ГРЭС. Высота - 87 метров.
На Запорожье я жил в ново-строящемся посёлке строителей, в Энергодаре. Сперва в рабочем общежитии, потом получил служебную квартиру в одном из домов. Здесь же произошло моё крещение из кабинетного хомячка в мужчину, не боящегося высоты. Всё случилось просто: монтажники пришли подписывать приёмочный акт, и я сказал, что пока сам не посмотрю, правильно ли всё смонтировано и сварено, не буду подписывать никаких бумаг. Хорошо, сказали монтажники, полезем, посмотрим. Мы поднялись по металлическим скобам на отметку 25 м, дальше прораб пошёл по балке шириной сантиметров 12 на соседнюю колонну, там он повернулся ко мне лицом и пригласил следовать за ним.
Я никогда не бывал в подобной ситуации. Единственный, и весьма неприятный, подъём до тех пор состоялся на красноярских столбах: приехав на научную конференцию, мы выбрали день для поездки на столбы, где “столпники” - местные ребята-скалолазы - за небольшую мзду предложили помочь нам взобраться на один из столбов, высотой метров 100. Помочь-то они помогли, но, добравшись до вершины, велели спускаться самостоятельно. Когда мы спросили, какие меры нужно принимать, чтобы не сорваться на пути вниз, “столпник” ответил с усмешкой: “Жить хочешь? - значит не сорвёшься! Смотри, куда ноги ставишь, и всё будет в порядке.”
Теперь я стоял на узкой полке балки, держась за колонну, и старался оценить ситуацию. Никаких ограждений или средств безопасности не было. Мне было ясно, что я непременно свалюсь, если сдвинусь с места, - и кранты. А если не идти, придётся впредь подписывать этим гаврикам всю липу без разбору. Или возвращаться назад в институтское кресло. Возвращаться было нельзя. И тогда подумалось, что бессмысленно так уж сильно бояться смерти. Я отпустил колонну и шагнул вперёд, к разочарованию ушедшего вперёд прораба. Я шел и не падал. Сломив страх перед высотой, в течение следующей недели я научился бегать по балкам безо всякой страховки, не хуже любого монтажника. Зато хитрецу-прорабу этому я не давал поблажек до окончания стройки.
На нижнем снимке - я со своей любимой бригадой монтажников-высотников Оргэнергостроя. Прораб (его звали Володей) в кожаной кепчонке сидит в первом ряду справа, рядом со мной. Теперь я благодарен ему за науку. Хороший парень был. Раков мы ловили вместе потом. И вообще, много с этими ребятами было выпито, хорошего и разного.
Это тогда сформулировалось моё жизненное кредо, которому я стараюсь следовать и до сих пор:
Ни о чём не сожалеть.
Ни перед кем не оправдываться.
Ни на что не надеяться.
Ни во что не верить.
Никого не винить.
Ничего не бояться.
Жить.
За досрочный ввод в действие энергоблоков стройка дала мне премию - автомобиль Ладу, третью модель. Это было как нельзя кстати: только продав машину, я мог собрать деньги, необходимые для выплаты отказа от советского гражданства, и сбежать из ихнего рая c чадами и домочадцами. Но это уже следующая история, которая начинается после того, как позади осталась государственная граница Украинской Советской Социалистической Республики, и вместе с ней - Великое Братство Народов. День нашего прорыва за колючую проволоку - 11 февраля 1978 года. 30 лет назад...
__________________________________________________________
Окончание следует. Не удивляйтесь: это очень длинная жизнь.
Взамен я решил оставить публике памятку о выдающейся жизни Артура Кальмейера в виде его неформальной автобиографии. Поскольку наш герой смело вступил в возраст зрелого маразма, сие сочинение организовано без временнЫх флажков и вех, а напротив - вполне безалаберно, т.е. именно так, как он любит. Зато с картинками! (Предупреждение нетерпеливому читателю: очень много буковок и картинок)
ПОПЫТКА АВТОБИОГРАФИИ
Меня угораздило родиться в семье с традициями оголтелого российского милитаризма, по крайней мере с отцовской стороны. Назван я был Артуром в честь вот этого деда, Артура Филипповича Кальмейера:
Не знаю, что за крест нацеплен на грудь моего предка и за какие подвиги, но ей-богу, странно видеть еврея с крестом на груди...
Это мой папа, Филипп Артурович. Снимок сделан в Ленинграде перед второй мировой войной, которую в Сказочном Королевстве любовно называли Великой Отечественной.
А вот это я сам (в центре) с двумя корешами, в ненавистной униформе - стараюсь сделать самое зверское лицо, на какое только способен, поскольку фотография призвана была выражать империализм рабочих, крестьян и примкнувшей к ним интеллигентской прослойки по отношению к народам остального мира. Заметьте, насколько моя скатка правильнее скатана, чем у двух других разгильдяев.
C этими двумя парнями (где вы теперь, Коля и Валя?) мы когда-то сбежали в самоволку и забрались зайцами на поезд, следовавший в Феодосию - нам троим ужас как захотелось вдруг к морю; кроме того я обещал показать им музей Айвазовского. В те времена мои художественные вкусы ещё не вполне сформировались. В поезде нас накрыла бригада контролёров. Я успел шепнуть ребятам, чтобы они не произносили ни слова, отбрехиваться буду я сам, и слезливо объяснил контролёрам, что в окрестностях станции Семь Колодезей негде даже побриться, и что мои друзья везут меня в Феодосию к парикмахеру. Контролёр с сомнением спросил: "А им самим-то что, не надо бриться?", на что я ответил: "Они дегенераты, у них волосы не растут." Контролёр так развеселился, что махнул на нас рукой, и сказал, езжайте мол ребята, только больше никому не попадайтесь.
Но не следует думать, что Кальмейер всегда был проходимцем. В раннем детстве я был невинным кучерявым пупсиком (сейчас в это трудно поверить!), как видно на фото внизу, где я запечатлён с дедушкой (маминым папой) и со старшей двоюродной сестричкой.
В отличие от родни со стороны отца, этого дедушку звали не каким-то там напыщенно-европейским именем из тех, что близки сердцам эмансипированных австрийских евреев, вроде Филиппа или Артура; наоборот, звали его по-простому - Меир. И был он просто портным из украинского местечка, по каковой причине при переписи населения дореволюционный писарь дал ему фамилию Портнов. Бабушку с маминой стороны звали Маня. У неё было очень доброе лицо, покрытое сеткой мелких морщин, и огрубевшие от домашней работы руки.
Папа был постоянно занят войнами - сперва финнской компанией, потом сапёрными работами в блокадном Ленинграде - а маме приходилось зарабатывать на жизнь картографом (в их почтовом ящике в Новосибирске составлялись военные карты-десятивёрстки для танкистов). Поэтому моё раннее детство прошло под влиянием двух добрейших стариков - Меира и Мани Портновых. Бабушка вытирала детям сопливые носы без помощи несуществовавших тогда носовых платков - большим пальцем (одно из болезненных воспоминаний детства). Когда она ставила передо мной миску супа, этот же большой палец неизменно оказывался внутри, в супе. Я спрашивал: “Бабушка, как ты не обжигаешься, суп ведь горячий?”, и она отвечала, привыкла, внучек, не волнуйся, мне не больно. Бабушка и дедушка переходили на идиш всякий раз, когда нужно было сказать что-нибудь, “чтобы дети не поняли”. Так я постиг основы этого языка. Еще бабушка научила меня любить один из еврейских праздников, Хануку: она всегда припрятывала какую-нибудь малую денежку и таинственно, чтобы не слышали старшие, вручала её мне, шепча: “Это тебе хануке гелд, внучек”, целовала меня в макушку и гладила по щеке жёсткой с заусеницами ладонью.
Память - занятная штуковина. К старости она выбрасывает на свалку несущественные подробности тоскливой части жизни, которую принято называть средним возрастом, оставляя нетронутыми лишь драгоценные картинки детства и совсем недавние события.
Моим любимым занятием в детстве было болеть. Школу я не любил и малейшую болезнь старался использовать для того, чтобы остаться дома и заняться чтением. Я заглатывал книги в невероятных количествах, читал всё подряд, и значительная часть прочитанного тогда до сих пор цепко сидит в памяти.
У меня была ещё одна любовь - музыка. Несмотря на неординарную лень, мне всё же удалось закончить музшколу по классу рояля. Бегло читать ноты всегда было для меня слишком большим напряжением, но на слух я не жаловался.
Музграмота пригодилась в будущем, когда я взял в руки саксофон, чтобы играть музыку толстых. Это было в те годы, когда слово “джаз” начало терять отвратительный оттенок предательства Родины.
Соседи по коммуналке почему-то сильно возражали против моих попыток освоить этот восхитительный инструмент, символ буржуазно-заграничного разложения. Поэтому приходилось тренироваться на балконе, а позже - сидя на коньке крыши нашего дома. На снимке ниже - саксофоновая группа знаменитого тогда в среде киевской молодёжи джаз-оркестра Киевского Инженерно-Строительного Института: Толик по прозвищу "Пачача" c cакс-тенором, я c альтушкой и Вадик Дынер тоже с альтушкой. Я пострижен "под ноль" после очередной неприятности с милицией.
С Вадиком Дынером мы когда-то в садике возле киевского стадиона Динамо влезли в серьёзную драку против двух бандюг; я бил доставшегося мне подонка головой о бровку тротуара, его рожа напоминала кровавую маску, и я, возможно, убил бы его нафиг, если бы спутница силой не оторвала меня от этого занятия. Я в те времена очень плохо реагировал на всякие высказывания насчёт жидовских морд. Понадобилось уехать из совка, чтобы научиться со смехом относиться к выпадам недоумков.
С какого возраста начинается внедрение реалий “национального вопроса” в сознание ребёнка, выросшего и воспитанного в ассимилированной еврейской семье, где считается нормальным истово верить в провозглашаемые принципы интернационализма? На мой взгляд, вопреки всем потугам родителей, очень рано. В начальной школе. Всё начинается со школьного журнала, в соответствующих графах которого указана национальность мальчика и обоих его родителей. Оставленный на столе открытым, классный журнал высвечивает твою страшную сущность любым Ваське и Шурику, родители которых работают в соответствующих органах и с младенческих лет приобщают своё потомство к искусству распознавания классового врага. Потом тебя начинают бить после школы, не один-на-один, а кодлом, все на одного. Ты приходишь домой с подбитым глазом, в перезмазанной кровью рубашке, и мама в который раз говорит, сыночка, ну что ж ты опять дерёшься! Жаловаться классной руководительнице бесполезно: Фаина Моисеевна Аксельрод ничем тебе не поможет, год на дворе одна тысяча девятьсот пятидесятый, и она сама висит на волоске в этой подлючей школе. Тогда остаётся только понять, что жаловаться нельзя, что нужно перестать чувствовать боль и научиться бить их так, чтобы сердце заходилось от радости, когда видишь их кровь на их ненавистных рожах.
Хорошо бы когда-нибудь собраться с духом и написать эссе о том, как ассимиляция еврейских семей и провозглашаемый обществом интернационализм лишили детей нашего поколения иммунитета против юдофобии, превратившейся в те времена в самую сущность режима.
И всё-таки у меня были прекрасные родители! Знаете почему? Потому что они были идеалистами. И ещё потому, что честно пытались учить сына добру. А уж что из этого вышло - не их вина.
Но лучше вернуться к музыке, пока вся эта затея с автобиографией не свелась к обсуждению “проклятых вопросов”.
Одним из восхитительных бенефитов участия в джаз-оркестре (и, сказать по-правде, главным стимулом) было восхищённое внимание множества девушек, groupies, как говорят в Америке. Мне везло. На чём бы я ни играл - на рояле, на саксофоне или, позже, на контрабасе, вокруг всегда вились в более чем достаточном числе “девушки, любящие музыку”. У меня тогда ещё волосы были, так что я был не чересчур уродлив, конечно если судить по критериям тех времён.
Открытие Планеты Женщин было восхитительным праздником. Они меня любили. Все. Мир постепенно покрывался семенами любвей. Так оно и продолжалось бы до бесконечности, если бы одно семечко не упало на плодотворную почву.
Мы встретились в тринадцатом номере московского трамвая “Марьина Роща - Центр”, её лицо светилось, как персик под лучами солнца, в руках она держала рулон чертежей, и я сказал себе: эту девушку нельзя упустить, проталкивайся к ней поближе, иди, поговори о чертежах, может ей нужна твоя консультация или, ещё лучше, пусть она покажет тебе дорогу к Главпочтамту. Оказалось, её звали Тоня, она жила с родителями на Таганке, а сейчас ехала на консультацию в МИИТ. Выяснилось, что она не возражает против того, чтобы пойти в театр, и мы договорились встретиться возле театра Красной Армии за четверть часа до начала спектакля. Память начисто вытерла, о чём был спектакль. Зато я до мельчайших деталей помню нашу возню на мёрзлой скамейке Нескучного сада. Потом она приехала ко мне в Киев.
Когда мы вспоминаем те времена, она говорит: “Ты был таким наглым, я просто не успела дух перевести”. На вопрос о том, что привлекло её ко мне (я поначалу рассчитывал услышать, что мол эрудиция, недюжинный ум, кругозор или там умение логически мыслить и последовательно излагать взгляды на жизнь), она говорит - зелёные глаза. Мужчине трудно смириться с мыслью о том, что его судьба решилась просто потому, что женщине понравился цвет его глаз. Нам свойственно гораздо серьёзнее себя воспринимать.
Не успели мы опомниться, как оказалось, что у нас вот-вот должен появиться ребёнок. Беременная, она была ещё более прекрасней, чем прежде.
Если проследить, как она менялась с годами, становится ясно, почему, несмотря на все искушения и временные связи, я остался серьёзно женат на этой женщине.
Но я что-то долго задержался на одном объекте... Вернёмся к нашим баранам.
С появлением ребёночка, стало ясно, что на зарплату инженера-строителя семью не прокормишь. Необходимо было пересматривать приложимость экономических основ социализма к одной отдельно взятой семье. Я не гнушался любыми халтурами, от выполнения курсовых по начерталке до дипломных работ. Кроме того, вечерами мы с ребятами играли на танцах. Платили не много, но какие ни есть, всё равно деньги. Иногда платили натурой - на киевской табачной фабрике нам вместо денег отсыпали в чехлы музыкальных инструментов сколько влезло сигарет Прима.
Инженерная рутина мало меня привлекала. Лень было корпеть над чертежами. Гораздо более привлекательной казалась работа, связанная с расчётами сооружений. Я стал читать соответствующие книги и скоро обнаружил, что математики, полученной в строительном институте, не достаточно, чтобы понять, о чём пишут умные люди. Хочется - значит добьёмся. И я поступил в университет на вечернее отделение мехмата. После этого жизнь стала совсем интересной. Работа. Халтуры. Танцульки. Три раза в неделю вечерами университет. На семью - на ребёнка и на жену - практически не оставалось времени. Я выучил математику. Получил диплом КГУ. Стал главинжем ВЦ большого института. Написал и защитил диссертацию по какой-то заумной вычислительной манлихеровине...
Это были странные годы. Годы отчуждения. Годы взаимных обид, нелепых опереточных ситуаций, ревностей и сцен у фонтана. Оглядываюсь на себя тогдашнего с отвращением: до чего ж набитый предрассудками совок!...
Как бы то ни было, у нас обоих хватило ума не доводить дело до развода. Вместо этого я сделал ход в сторону: оставил удобное, насиженное кресло в ВЦ киевского института и вызвался отправиться начальником авторского надзора на стройку - курировать монтаж двух восьмисот-мегаваттных блоков на Запорожской и Углегорской ГРЭС. Уехал один, оставив семью в Киеве.
Так выглядело котельное отделение на Запорожской ГРЭС. Высота - 87 метров.
На Запорожье я жил в ново-строящемся посёлке строителей, в Энергодаре. Сперва в рабочем общежитии, потом получил служебную квартиру в одном из домов. Здесь же произошло моё крещение из кабинетного хомячка в мужчину, не боящегося высоты. Всё случилось просто: монтажники пришли подписывать приёмочный акт, и я сказал, что пока сам не посмотрю, правильно ли всё смонтировано и сварено, не буду подписывать никаких бумаг. Хорошо, сказали монтажники, полезем, посмотрим. Мы поднялись по металлическим скобам на отметку 25 м, дальше прораб пошёл по балке шириной сантиметров 12 на соседнюю колонну, там он повернулся ко мне лицом и пригласил следовать за ним.
Я никогда не бывал в подобной ситуации. Единственный, и весьма неприятный, подъём до тех пор состоялся на красноярских столбах: приехав на научную конференцию, мы выбрали день для поездки на столбы, где “столпники” - местные ребята-скалолазы - за небольшую мзду предложили помочь нам взобраться на один из столбов, высотой метров 100. Помочь-то они помогли, но, добравшись до вершины, велели спускаться самостоятельно. Когда мы спросили, какие меры нужно принимать, чтобы не сорваться на пути вниз, “столпник” ответил с усмешкой: “Жить хочешь? - значит не сорвёшься! Смотри, куда ноги ставишь, и всё будет в порядке.”
Теперь я стоял на узкой полке балки, держась за колонну, и старался оценить ситуацию. Никаких ограждений или средств безопасности не было. Мне было ясно, что я непременно свалюсь, если сдвинусь с места, - и кранты. А если не идти, придётся впредь подписывать этим гаврикам всю липу без разбору. Или возвращаться назад в институтское кресло. Возвращаться было нельзя. И тогда подумалось, что бессмысленно так уж сильно бояться смерти. Я отпустил колонну и шагнул вперёд, к разочарованию ушедшего вперёд прораба. Я шел и не падал. Сломив страх перед высотой, в течение следующей недели я научился бегать по балкам безо всякой страховки, не хуже любого монтажника. Зато хитрецу-прорабу этому я не давал поблажек до окончания стройки.
На нижнем снимке - я со своей любимой бригадой монтажников-высотников Оргэнергостроя. Прораб (его звали Володей) в кожаной кепчонке сидит в первом ряду справа, рядом со мной. Теперь я благодарен ему за науку. Хороший парень был. Раков мы ловили вместе потом. И вообще, много с этими ребятами было выпито, хорошего и разного.
Это тогда сформулировалось моё жизненное кредо, которому я стараюсь следовать и до сих пор:
Ни о чём не сожалеть.
Ни перед кем не оправдываться.
Ни на что не надеяться.
Ни во что не верить.
Никого не винить.
Ничего не бояться.
Жить.
За досрочный ввод в действие энергоблоков стройка дала мне премию - автомобиль Ладу, третью модель. Это было как нельзя кстати: только продав машину, я мог собрать деньги, необходимые для выплаты отказа от советского гражданства, и сбежать из ихнего рая c чадами и домочадцами. Но это уже следующая история, которая начинается после того, как позади осталась государственная граница Украинской Советской Социалистической Республики, и вместе с ней - Великое Братство Народов. День нашего прорыва за колючую проволоку - 11 февраля 1978 года. 30 лет назад...
__________________________________________________________
Окончание следует. Не удивляйтесь: это очень длинная жизнь.