Окололитературное. Чеховское
Почему-то принято сейчас (кое-где, вроде) Чехова нелюбить. Ну не просто не любить, а так «с позицией», вроде опознавательного знака на себя вешать, «для тех, кто в теме»… Впрочем, откуда у явленьяца ноги растут, я сам пока не разобрался, а потому насчёт нелюбви помолчу…
Сам я к Чехову с почтением. За «атмосферу» (и вовсе она не «душная»!), за отстранённость, «хорошую», «правильную», а не как у позднейших социопатов, за профессионализм наконец (хотя, применительно к великой русской литературе так говорить - это ж вроде «снижение лексики»). Точнее вряд ли смогу изложить…
Но есть ещё один момент. Лет пятнадцать-двадцать назад у меня некоторые чеховские сцены и диалоги воспринимались мною как аллюзии политических реалий (не сиюминутных, а базовых), и отделаться от этих ассоциаций я никак не мог. Вроде бы понимал, что это «даже стыдно как-то» «вот так всё примитивно толковать», а всё одно - толковалось.
Пример приведу. Просто потому, что очень мне эта сцена нравится. Вот «некрасивая» она, если её попытаться изнутри пережить, но хорошо сделано.
Войницкий. Двадцать пять лет я вот с этою матерью, как крот, сидел в четырех стенах... Все наши мысли и чувства принадлежали тебе одному. Днем мы говорили о тебе, о твоих работах, гордились тобою, с благоговением произносили твое имя; ночи мы губили на то, что читали журналы и книги, которые я теперь глубоко презираю!
Телегин. Не надо, Ваня, не надо... Не могу...
Серебряков (гневно). Не понимаю, что тебе нужно?
Войницкий. Ты для нас был существом высшего порядка, а твои статьи мы знали наизусть... Но теперь у меня открылись глаза! Я все вижу! Пишешь ты об искусстве, но ничего не понимаешь в искусстве! Все твои работы, которые я любил, не стоят гроша медного! Ты морочил нас!
Серебряков. Господа! Да уймите же его, наконец! Я уйду!
Елена Андреевна. Иван Петрович, я требую, чтобы вы замолчали! Слышите?
Войницкий. Не замолчу! (Загораживая Серебрякову дорогу.) Постой, я не кончил! Ты погубил мою жизнь! Я не жил, не жил! По твоей милости я истребил, уничтожил учшие годы своей жизни! Ты мой злейший враг!
Телегин. Я не могу... не могу... Я уйду... (В сильном волнении уходит.)
Серебряков. Что ты хочешь от меня? И какое ты имеешь право говорить со мною таким тоном? Ничтожество! Если имение твое, то бери его, я не нуждаюсь в нем!
Елена Андреевна. Я сию же минуту уезжаю из этого ада! (Кричит.) Я не могу дольше выносить!
Войницкий. Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел... Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский... Я зарапортовался! Я с ума схожу... Матушка, я в отчаянии! Матушка!
Мария Васильевна (строго). Слушайся Александра!
Соня (становится перед няней на колени и прижимается к ней). Нянечка! Нянечка!
Войницкий. Матушка! Что мне делать? Не нужно, не говорите! Я сам знаю, что мне делать! (Серебрякову.) Будешь ты меня помнить! (Уходит в среднюю дверь.)
Как мне это виделось. Войницкий - «патриотическая интеллигенция», не в смысле «убеждённый государственник», «националист» или другой какой «идейный», просто эта страна имение это - его, он к нему «руки приложил», голову, он всё здесь ценить научился. Он, конечно, ещё недавно «как все образованные люди разделял ценности» и прочая в этом духе, но у него уже за душой есть нечто другое.
Серебряков - Запад, не такой какой есть, эти глаза оловянные и ухмылочку мы у Чехова не увидим, а та грань, какой он к Войницкому обращается, с полным осознанием своей самоценности и моральной истерикой, «ресурсы должны принадлежать всему человечеству, и я знаю как ими правильно распорядиться».
Телегин - этот за всё хорошее, против всего плохого и за прочую «дружбу и жвачку народов», очень страдает оттого, что утопия рушится на глазах, ностальгирует по времени когда «всё было хорошо»…
Мария Васильевна - западническая интеллигенция, собственно, чего греха таить, самая настоящая именно она и есть, ибо Мария Васильевна - среда, а Ломоносовы, Менделеевы и прочие - «выдающие личности», единицы. При этом она - мама, взбалмошная, фанатичная, деспотичная, запретившая даже вспоминать «отца-подлеца», оклеветавшая все, в чём он был велик и славен, и, наконец, впавшая в совершенный маразм («Слушайся Александра!»), но матушка. Мы же читать-писать, ложку-вилку держать у неё учились, ни в стенах монастырских, ни у наследников Нестора и автора «Слова о полку Игореве», а у неё, ничего не поделаешь. Отсюда и «Матушка, я в отчаянии! Матушка!», детство всё-таки, сантименты. На самом деле «воссоединиться» с интеллигенцией, мечта затаённая многих «патриотов» (в самом широком смысле слова), не всех, конечно, но многих. Направления здесь два. Первое - отобрать у «либерастов» «бренд» (а им оставить кличку вроде солженицынской «образованщины»), так сказать «наследства лишить». Второе - обратить интеллигенцию. Самый яркий пример - Севастьянов, который с донкихотским упорством пытается «вонационализировать» и даже «воюдофобить» интеллигенцию. Он, к слову, мог бы сыграть дядю Ваню, я не шучу (ну, почти). Прочтение было бы интересным.
Ну и естественно:
Войницкий. Будешь ты меня помнить!
….
Серебряков (вбегает, пошатываясь от испуга). Удержите его! Удержите! Он сошел с ума!
….
Войницкий. Не попал? Опять промах?! (С гневом.) А, черт, черт... черт бы побрал...
Никого не убил дядя Ваня, да и не хотел убивать, но кому это в международном трибунале из прогрессивной общественности будет интересно? У Серебрякова же травма. Моральная. Этим мужланом и пьяницей нанесённая. Ужас-ужас, историческое злодеяние, «платить и каяться»…
Ну, и т.д.
Сейчас стал поосторожнее и поздравомысленнее, мне всё видется иначе, без «примитивных аналогий», просто вечер сегодня такой - вспомнилось.
Сам я к Чехову с почтением. За «атмосферу» (и вовсе она не «душная»!), за отстранённость, «хорошую», «правильную», а не как у позднейших социопатов, за профессионализм наконец (хотя, применительно к великой русской литературе так говорить - это ж вроде «снижение лексики»). Точнее вряд ли смогу изложить…
Но есть ещё один момент. Лет пятнадцать-двадцать назад у меня некоторые чеховские сцены и диалоги воспринимались мною как аллюзии политических реалий (не сиюминутных, а базовых), и отделаться от этих ассоциаций я никак не мог. Вроде бы понимал, что это «даже стыдно как-то» «вот так всё примитивно толковать», а всё одно - толковалось.
Пример приведу. Просто потому, что очень мне эта сцена нравится. Вот «некрасивая» она, если её попытаться изнутри пережить, но хорошо сделано.
Войницкий. Двадцать пять лет я вот с этою матерью, как крот, сидел в четырех стенах... Все наши мысли и чувства принадлежали тебе одному. Днем мы говорили о тебе, о твоих работах, гордились тобою, с благоговением произносили твое имя; ночи мы губили на то, что читали журналы и книги, которые я теперь глубоко презираю!
Телегин. Не надо, Ваня, не надо... Не могу...
Серебряков (гневно). Не понимаю, что тебе нужно?
Войницкий. Ты для нас был существом высшего порядка, а твои статьи мы знали наизусть... Но теперь у меня открылись глаза! Я все вижу! Пишешь ты об искусстве, но ничего не понимаешь в искусстве! Все твои работы, которые я любил, не стоят гроша медного! Ты морочил нас!
Серебряков. Господа! Да уймите же его, наконец! Я уйду!
Елена Андреевна. Иван Петрович, я требую, чтобы вы замолчали! Слышите?
Войницкий. Не замолчу! (Загораживая Серебрякову дорогу.) Постой, я не кончил! Ты погубил мою жизнь! Я не жил, не жил! По твоей милости я истребил, уничтожил учшие годы своей жизни! Ты мой злейший враг!
Телегин. Я не могу... не могу... Я уйду... (В сильном волнении уходит.)
Серебряков. Что ты хочешь от меня? И какое ты имеешь право говорить со мною таким тоном? Ничтожество! Если имение твое, то бери его, я не нуждаюсь в нем!
Елена Андреевна. Я сию же минуту уезжаю из этого ада! (Кричит.) Я не могу дольше выносить!
Войницкий. Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел... Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский... Я зарапортовался! Я с ума схожу... Матушка, я в отчаянии! Матушка!
Мария Васильевна (строго). Слушайся Александра!
Соня (становится перед няней на колени и прижимается к ней). Нянечка! Нянечка!
Войницкий. Матушка! Что мне делать? Не нужно, не говорите! Я сам знаю, что мне делать! (Серебрякову.) Будешь ты меня помнить! (Уходит в среднюю дверь.)
Как мне это виделось. Войницкий - «патриотическая интеллигенция», не в смысле «убеждённый государственник», «националист» или другой какой «идейный», просто эта страна имение это - его, он к нему «руки приложил», голову, он всё здесь ценить научился. Он, конечно, ещё недавно «как все образованные люди разделял ценности» и прочая в этом духе, но у него уже за душой есть нечто другое.
Серебряков - Запад, не такой какой есть, эти глаза оловянные и ухмылочку мы у Чехова не увидим, а та грань, какой он к Войницкому обращается, с полным осознанием своей самоценности и моральной истерикой, «ресурсы должны принадлежать всему человечеству, и я знаю как ими правильно распорядиться».
Телегин - этот за всё хорошее, против всего плохого и за прочую «дружбу и жвачку народов», очень страдает оттого, что утопия рушится на глазах, ностальгирует по времени когда «всё было хорошо»…
Мария Васильевна - западническая интеллигенция, собственно, чего греха таить, самая настоящая именно она и есть, ибо Мария Васильевна - среда, а Ломоносовы, Менделеевы и прочие - «выдающие личности», единицы. При этом она - мама, взбалмошная, фанатичная, деспотичная, запретившая даже вспоминать «отца-подлеца», оклеветавшая все, в чём он был велик и славен, и, наконец, впавшая в совершенный маразм («Слушайся Александра!»), но матушка. Мы же читать-писать, ложку-вилку держать у неё учились, ни в стенах монастырских, ни у наследников Нестора и автора «Слова о полку Игореве», а у неё, ничего не поделаешь. Отсюда и «Матушка, я в отчаянии! Матушка!», детство всё-таки, сантименты. На самом деле «воссоединиться» с интеллигенцией, мечта затаённая многих «патриотов» (в самом широком смысле слова), не всех, конечно, но многих. Направления здесь два. Первое - отобрать у «либерастов» «бренд» (а им оставить кличку вроде солженицынской «образованщины»), так сказать «наследства лишить». Второе - обратить интеллигенцию. Самый яркий пример - Севастьянов, который с донкихотским упорством пытается «вонационализировать» и даже «воюдофобить» интеллигенцию. Он, к слову, мог бы сыграть дядю Ваню, я не шучу (ну, почти). Прочтение было бы интересным.
Ну и естественно:
Войницкий. Будешь ты меня помнить!
….
Серебряков (вбегает, пошатываясь от испуга). Удержите его! Удержите! Он сошел с ума!
….
Войницкий. Не попал? Опять промах?! (С гневом.) А, черт, черт... черт бы побрал...
Никого не убил дядя Ваня, да и не хотел убивать, но кому это в международном трибунале из прогрессивной общественности будет интересно? У Серебрякова же травма. Моральная. Этим мужланом и пьяницей нанесённая. Ужас-ужас, историческое злодеяние, «платить и каяться»…
Ну, и т.д.
Сейчас стал поосторожнее и поздравомысленнее, мне всё видется иначе, без «примитивных аналогий», просто вечер сегодня такой - вспомнилось.