Брат Виргилий, 25 лет (Доменика)
Крестьянка Мария Лус всегда была умной женщиной. Поэтому когда она в сарае, закусив кожаный ремень подпруги - чтобы не кричать - рожала ребенка от доминиканца брата Даниэля, то прекрасно понимала, что жизнь для нее закончена. И когда она, взяв на руки рожденного сына, поняла, что лежит в луже крови и кровотечение не останавливается, она не стала звать на помощь. Из последних сил перерезала кухонным ножом и завязала пуповину.
А брат Даниэль, украдкой сбежавший после заутрени из монастыря в деревню, нашел обескровленное тело любовницы и сердито хныкающего новорожденного. Трясущимися руками монах завернул сына в конский потник и убежал, прижимая его к себе. Брата Даниэля не успели хватиться - через час он уже сидел в скриптории на своем рабочем месте, склонившись над незаконченной миниатюрой, изображающей Ноя и Хама…. Только переписчик брат Аугусто пристально проводил его взглядом своих желтых глаз. А еще через час одноглазый брат-садовник нашел у ворот монастыря подкидыша.
Мальчик рос при монастыре. И брат Даниэль не мог не принимать участия в воспитании своего «крестника». Даже кое-кто из братьев замечал, что монах особенно отличает смышленого мальчика. А брат Аугусто пошутил однажды на пороге трапезной: «Своих детей нам растить не довелось, так хоть чужого пригреть…». Брат Даниэль и бровью не повел. Только сев за стол и уставившись в деревянную миску с фасолью, разжал стиснутый кулак. На ладони выступила кровь.
Брат Даниэль был итальянцем: умным, подвижным, умел быть обаятельным и расположить к себе любого. За национальность почитался братьями хитрецом. Впрочем, справедливо. А молодым воспитанником почитался за идеал человека и служителя Бога. Справедливо ли - одному Господу ведомо.
А мальчик рос… нормальным мальчиком. Брат Даниэль искал в нем… что-то особенное, но не находил ничего, кроме любви мальчишки к цветам. Он с малых лет сдружился с кривым садовником, с гордостью почитавшим себя спасителем найденыша. По настоянию брата Даниэля мальчик начал - не без интереса - постигать ремесло монастырского брата-травника, но признавался духовному отцу, что вид цветка и растения радует его сердце куда больше, чем целебные свойства. «В нем есть тайна и мне все время мнится, что я разгадываю ее не с той стороны…».
Чем взрослее становился найденыш, тем сильнее было волнение брата Даниэля. В мальчике росло какое-то скрытое напряжение, точно в ветке, сгибаемой для изготовления лука. Больше всего беспокоило отсутствие нормальных для юноши мечтаний и томлений. Брат Даниэль уже едва ли не надеялся услышать на исповеди смущенные признания воспитанника в слабости Веры, в постыдных снах, в честолюбивых мечтах…. Но кающийся казался чистым как стеклышко. А сам найденыш смотрел на розу - в саду, в венке Пресвятой Девы, в лаборатории травника - и не было для него ничего, более похожего на человека. Каждый лепесток розы был для него новым опытом в жизни цветка, и не было на свете двух абсолютно одинаковых лепестков. Таковы же были и люди - с их изменчивыми чертами и сложным сплетением мысли и опыта - уникальных, неповторимых! И только он сам, не знавший ничего под солнцем, казался себе… розой об одном лепестке. Знания и переживания, черпаемые им из книг библиотеки, из рассказов монахов или мирян были для него не больше, чем влажный круг от чашки с водой на столе - для жаждущего. И он жадно собирал хотя бы эти жалкие капли.
В 16 лет он готовился принять постриг. Иного пути для него не было никогда. Юноше самому не приходили в голову другие возможности. И потом все, подаренное ему духовным отцом, было радостью. За брата Даниэля его воспитанник лег бы в гроб, чем, собственно, постриг отчасти и являлся….
Накануне молодой человек, погруженный в молитву, весь день лежал, раскинув руки крестом, перед алтарем. Он уже не замечал времени и почти не чувствовал тела. Как вдруг его усиленно потрясли за плечо. Юноша приоткрыл глаза, подумав, что в монастыре не иначе как пожар или Второе Пришествие, раз его так бесцеремонно оторвали от молитвы. Брат Аугусто, потревоживший его, был так бледен, желтые глаза, напоминая кровь с гноем, были налиты кровью, а рот перекошен, что послушник утвердился было в гипотезе о вершащемся Апокалипсисе. Но монах рухнул перед ним на колени, треснулся лбом о каменный пол и забормотал что-то, хватаясь за власяницу юноши. В его сбивчивых словах можно было разобрать просьбы простить его за многолетнюю ложь и сокрытие страшной правды. Затем брат Аугусто быстро перекрестился и зашептал что-то в ухо собеседнику. Тот, выслушав, поглядел на нервюры на потолке собора, а потом… громко рассмеялся. Смех перешел в рыдания, а потом найденыш, вскочив, бросился бежать. Он непочтительно распахнул дверь кельи брата Даниэля и вошел, не пробормотав привычного приветственного: «Слава Иисусу Христу», но бдевший монах все равно машинально, едва услышав скрип петель, ответил: «Во веки веков, Аминь».
На рассвете послушник исчез из монастыря.
Выращивать розу юноша принялся хаотично, неумело, страстно - щедро заливая водой дурно вскопанную землю.
Первый лепесток оказался предсказуемо кривым и жалким: хаотичная жизнь с полузнакомой богатой молодежью, ночные кутежи, нелепые забавы, в пьяном угаре казавшиеся смешными….
Второй лепесток - нищенства - был куда изящней и сильнее. Юноша, погружался в каждодневные мелочи и заботы бездомного побирушки, и ему казалось, что эта и мелочность и убогость возвышает его почти нестерпимо.
Третий лепесток был вычурным похожим на многие другие - молодой человек неожиданно взлетел «из грязи в князи», став любовником немолодой придворной дамы в Кастилии. Любовные интриги, за которыми стояли интриги политические, игры в фанты на жизнь или смерть, шкатулки с двойным дном.
Лепесток четвертый был вывернут на изнанку. Бывший воспитанник доминиканцев ходил по дорогам с флагеллантами. Одни шарахались от них, другие любопытствовали, сердобольные крестьянки жалели.
А однажды… на обочине дороги стояла цветочница. Девчонка с крупными веснушками, рассыпанными по круглому лицу и молочно-белым ключицам. К себе она прижимала корзину с бумажными цветами. Флагеллант бросил на землю свой хлыст и подошел к ней. Та, приоткрыв рот, глядела на полуголого окровавленного молодого человека. Потом вытащила из корзины розу, скрученную из цветной бумаги, и отдала ему.
Через месяц еще не залечивший раны и рубцы юноша стучался в ворота покинутой пять лет назад обители. «Ты опоздал,» - тихо и бесцветно проговорил ему настоятель. Но он успел. Ровно к похоронам брата Даниэля. Отца опустили в безымянную могилу за собором. А сын вошел в пустой храм и крестом распростерся перед алтарем.
В «настоящей жизни» бумаги оказалось куда больше, чем под тяжелой обложкой фолианта.
Двадцатидвухлетним он принял постриг. С опозданием на шесть лет. И был наречен в память о святом Виргилии - епископе итальянского города Тридента, обратившем в христианство множество язычников. «Почти тем же занимаемся и мы, - говорил брат Виргилий, вступивший в ряды инквизиторов. - Мы не обращаем, а, скорее, возвращаем…». И, вспомнив уже поэта-язычника, предрекавшего рождение сына непорочной девой, добавлял, что должен же кто-то показать грешнику Ад при жизни! И почему бы это не делать ему? Тем паче, что роза предполагает сохранность тайны.