- деды воевали -
1.
Я видел своего деда в белой горячке.
Он лежал в узкой взлохмаченной койке и был похож на себя
как выдохшийся и липкий воздушный шарик на свое крутобокое прошлое:
та же оболочка, но праздничного духа в помине нет.
Дед хитро постанывал в палате тихвинской наркологии,
а санитарка шутила: мол, дядя Коля у нас весельчак,
просит опохмела с разбором, не абы что, а светлую Балтику беспременно.
Дед скрёб шершавой ладонью неструганые скулы,
и на минуту показалось, что он сейчас
оседлает велик и двинет в лес
за ландышами, лисичками или ненавистным ебучим березовым соком.
Деду Коле сулили долгий век в больничке,
говорили: этот ещё поскрипит, готовьтесь.
Но через месяц он умер во сне.
Оторвался тромб.
Когда деду было двенадцать лет
его бабка, про которую вся деревня знала - ведьма,
прогневалась на внучка Кольку и сделала ему заговор на смерть.
Дед пошёл в ночное, уснул на берегу стылого ручья.
Это было в белорусских лесах, пастушонка едва нашли,
(чудо, что вообще нашли, в этих пущах исчезали с концами танки и целая дивизия вермахта).
У парнишки началась гангрена, подгнила кость,
пока все по-крестьянски твердолобо и обстоятельно спорили
везти ли Кольку до дохтора в город ци не.
А бабка-ворожея нежданно опомнилась,
рвала на себе серый платок молча и яростно, как собака дерёт чужака,
каялась, валяясь у внучка в ногах,
и приговаривала: прабач мяне Божая Маци и выратуй хлопчыка.
Кольку спасли, неизвестный дохтор был молодцом.
Я маленький видел на ноге у деда длинный уродливый шрам,
похожий на древесный корень, пьющий силу из глубины крепкого тела.
А когда после смерти сделали вскрытие,
мы узнали, что все эти годы, с того похода в ночное,
у деда в ноге был тромб,
как триггер,
в итоге достигший цели,
но, вероятно, по милости Богородицы, с более чем полувековой задержкой.
И я понял, что заговор на смерть - не такая штука, чтобы просто исчезнуть.
Надеюсь, ты счастлив у Бога, дед Николай Александрович Чигилейчик.
А мне очень больно смотреть вокруг
и видеть, что мир становится таким же, как ты в конце:
оболочка прежняя, узнаваемая,
а внутри буйное сумасшествие и заряд самоуничтожения.
2.
Я видел своего деда с грудью, вымощенной медалями,
позёрски говорящего тост на камеру,
не приглушая мрачного сияния фамильных фаюмских глаз.
Дед был сухопар и подтянут, как тушка замороженного минтая,
и в своей армянской гордыне каменной
презирал пенсионерский пиздёж о ценах на газ.
Дед говорил, вставая: я хочу украсить этот стол на армянском языке!
дальше следовало что-то гортанное, трепетный птичий клёкот,
а я запомнил только слова о любви, они так звучали: джигярт утем.
Дед, вспоминая фронт, сначала бравировал, а после ронял в тоске,
что вообще после школы собирался стать актёром,
и опускал веки - нежные лепестки палевых хризантем.
Когда начальник артразведки дивизиона Хачатур Рубенович вернулся с войны,
он приехал в поселок Амираджан под Баку «на нефть»,
построил дом, вырастил сад сладко мерцающих абрикосов,
женился на женщине с ископаемым именем Астрык,
они родили трёх сыновей.
Дед лениво, что твой разморенный солнцем лев,
щурился на облака и отмахивался от гулких, как маленькие снаряды, ос.
В девяностом году в этот дом вошли соседи из ближнего переулка,
с арматурой и автоматами - как легендарные и яростные герои баллад -
дед Хачатур стоял на пороге, будто нимбом подсвеченный абажуром…
…Мои отец и дядя родителей встречали в январском Пулково,
на бабушке Асе были домашние тапочки и цветастый халат,
а с собой - синяя стеклянная ваза, привезенная дедом в сорок седьмом из Маньчжурии.
Кстати, хач - это значит крест, и
хорошо бы про это помнить, и играя и умирая.
И когда мне к горлу подступает древняя бирюза
войны, ненависти, и мести,
когда так стыдно, мой милый, моя дорогая…
я беру зеркало и деду смотрю в глаза.
Я видел своего деда в белой горячке.
Он лежал в узкой взлохмаченной койке и был похож на себя
как выдохшийся и липкий воздушный шарик на свое крутобокое прошлое:
та же оболочка, но праздничного духа в помине нет.
Дед хитро постанывал в палате тихвинской наркологии,
а санитарка шутила: мол, дядя Коля у нас весельчак,
просит опохмела с разбором, не абы что, а светлую Балтику беспременно.
Дед скрёб шершавой ладонью неструганые скулы,
и на минуту показалось, что он сейчас
оседлает велик и двинет в лес
за ландышами, лисичками или ненавистным ебучим березовым соком.
Деду Коле сулили долгий век в больничке,
говорили: этот ещё поскрипит, готовьтесь.
Но через месяц он умер во сне.
Оторвался тромб.
Когда деду было двенадцать лет
его бабка, про которую вся деревня знала - ведьма,
прогневалась на внучка Кольку и сделала ему заговор на смерть.
Дед пошёл в ночное, уснул на берегу стылого ручья.
Это было в белорусских лесах, пастушонка едва нашли,
(чудо, что вообще нашли, в этих пущах исчезали с концами танки и целая дивизия вермахта).
У парнишки началась гангрена, подгнила кость,
пока все по-крестьянски твердолобо и обстоятельно спорили
везти ли Кольку до дохтора в город ци не.
А бабка-ворожея нежданно опомнилась,
рвала на себе серый платок молча и яростно, как собака дерёт чужака,
каялась, валяясь у внучка в ногах,
и приговаривала: прабач мяне Божая Маци и выратуй хлопчыка.
Кольку спасли, неизвестный дохтор был молодцом.
Я маленький видел на ноге у деда длинный уродливый шрам,
похожий на древесный корень, пьющий силу из глубины крепкого тела.
А когда после смерти сделали вскрытие,
мы узнали, что все эти годы, с того похода в ночное,
у деда в ноге был тромб,
как триггер,
в итоге достигший цели,
но, вероятно, по милости Богородицы, с более чем полувековой задержкой.
И я понял, что заговор на смерть - не такая штука, чтобы просто исчезнуть.
Надеюсь, ты счастлив у Бога, дед Николай Александрович Чигилейчик.
А мне очень больно смотреть вокруг
и видеть, что мир становится таким же, как ты в конце:
оболочка прежняя, узнаваемая,
а внутри буйное сумасшествие и заряд самоуничтожения.
2.
Я видел своего деда с грудью, вымощенной медалями,
позёрски говорящего тост на камеру,
не приглушая мрачного сияния фамильных фаюмских глаз.
Дед был сухопар и подтянут, как тушка замороженного минтая,
и в своей армянской гордыне каменной
презирал пенсионерский пиздёж о ценах на газ.
Дед говорил, вставая: я хочу украсить этот стол на армянском языке!
дальше следовало что-то гортанное, трепетный птичий клёкот,
а я запомнил только слова о любви, они так звучали: джигярт утем.
Дед, вспоминая фронт, сначала бравировал, а после ронял в тоске,
что вообще после школы собирался стать актёром,
и опускал веки - нежные лепестки палевых хризантем.
Когда начальник артразведки дивизиона Хачатур Рубенович вернулся с войны,
он приехал в поселок Амираджан под Баку «на нефть»,
построил дом, вырастил сад сладко мерцающих абрикосов,
женился на женщине с ископаемым именем Астрык,
они родили трёх сыновей.
Дед лениво, что твой разморенный солнцем лев,
щурился на облака и отмахивался от гулких, как маленькие снаряды, ос.
В девяностом году в этот дом вошли соседи из ближнего переулка,
с арматурой и автоматами - как легендарные и яростные герои баллад -
дед Хачатур стоял на пороге, будто нимбом подсвеченный абажуром…
…Мои отец и дядя родителей встречали в январском Пулково,
на бабушке Асе были домашние тапочки и цветастый халат,
а с собой - синяя стеклянная ваза, привезенная дедом в сорок седьмом из Маньчжурии.
Кстати, хач - это значит крест, и
хорошо бы про это помнить, и играя и умирая.
И когда мне к горлу подступает древняя бирюза
войны, ненависти, и мести,
когда так стыдно, мой милый, моя дорогая…
я беру зеркало и деду смотрю в глаза.