Шма, провинция.
Под грохот футбольных труб
ангел входит под сень стадиона полого.
Рядом монастырь лежит - белый слоёный труп,
цедя песнопений сладкое олово.
И выходит из однушки, как из оков,
женщина с пальцами, что восковые свечи,
и падают в траву бунин, толстой, лесков,
и, расправляя мясные плечи,
вьются вокруг рыцари в адидасе,
приглашая на дискотеку прекуртуазно,
а лунный взгляд бесстрастно скользит по синякам, лампасам,
мерцая, как противотуманный огонь камаза.
В лунках ногтей у нее постоянный зной -
и отмыта квартира до отвращенья.
Но невзирая на это каждой весной
память женщину погружает в сырые свои пещеры.
У сестры ее - ныне покойной Маши
было лицо загадочное, как шоколадный пряник,
походка - точно вдоль ямы глиняной трактор пашет:
взгляда ковш то в землю ткнется, то в небо прянет.
Машка-толстуха приволокла к сестре
тусу студентов - будто чайник внесла кипящий….
И взвились рожающие руки - вот так в костре
вечно полыхает худая ящерка.
Пел пирог в голубой духовке,
как перед запуском космонавт,
лежали картошек боеголовки,
смертию смерть поправ,
вонзались стрелы лука-порея
в душу самую, вашу мать!
И творог дрожал, бледнея,
готовясь гибель принять.
Какие были меренги -
нежнее ангельских крыл!
А паштетов шеренги!
А шашлыка пыл!
Чего тут было ожидать от сестры-неряхи,
и от брата - санитара местной больницы?
Гостеприимство поднимает из праха
в праотца Авраама сухие выси,
разве не так у святых отец
писано - водкой на облаках -
и на заклание грядёт телец.
О, акедат Ицхак!
Разве не так?
Но гудит по имени
голосовой прибой:
«Марфа,
Марфа!
Глупая и любимая.
Поговори со Мной».