401 . Проклятые критики. "Заря нигилизма". О современной литературе.
Привожу отрывок из «Проклятых Критиков» . Последнее время ощущение о том, что диалогов не стало, а стали монологи и лозунги - только усилилось.
Заря нигилизма
Начинать всегда следует с простых (они же главные) вопросов.
Зачем все это? Для чего мы читаем?
Раньше ответить на него не составляло труда: познание, воспитание, развлечение. Чтение всегда имело функциональное значение, практический смысл (отдых сюда тоже относится).
Современная литература (отечественная в особенности) слабо со всем этим справляется.
Теперь смысл, цель потеряны. Знание не обязательно, мораль - фикция и манипуляция. Развлекать разучились, да и неохота: быть интересным значит опуститься до уровня быдла.
Некогда литература была местом особого рода коммуникации. Автор делился чем‑то с читателем в надежде на отклик, диалог, обсуждение. Ныне пространства для диалога полно, а обмениваться нечем и незачем. Звать к чему‑то? «Россия исчерпала лимит на революции». Прививать ценности? Так в качестве общеобязательных их отменили. Теперь у каждого свои. Автор их уже не распространяет, а всего лишь делится, рассказывает. Сообщить о происходящем? Так мы из интернета все знаем.
Автору нечего сказать читателю, а читателю промолвить в ответ. Книга, ранее бывшая источником серьезного разговора, перестала быть поводом даже для светской беседы. Разговора вокруг пустоты быть не может. Суть выветрилась, остались лишь статусные позиции - автор, читатель, издатель. Автор выше только по факту написания текста. Читатель ниже его - ведь он должен все это читать, да еще в идеале оплачивать. Содержание не имеет значения. Содержание ценно лишь с точки зрения рассказа автора о себе - отсюда любовь писателей к автофикшну.
Быть автором пока еще почетно. Но и то в относительном, а не в абсолютном смысле.
Слово Анастасии Мироновой: «Литература в России (конечно, при условии, что тебя читают) - это куда более прочное и безопасное место, чем публицистика».
В переводе на русский это означает «литература - последнее прибежище негодяя». Позиция автора - сейвик для личного профиля: «Писателя читают долго» (не будем разочаровывать Анастасию).
Читательская масса - не более чем инструмент, обеспечивающий сохранность писательской личности. Читатель - средство, а не цель.
Для самого читателя литература из сферы продуцирования сил, эмоций, характера, морального сознания превратилась в сферу истощения.
«Читатель» - нет такого сейва, сохраненки для личности. Книга стала жвачкой, чем‑то бесполезным, заполняющим время, отпущенное на нее. Читать - значит убивать время. Значит, заниматься ничем. Делать что‑то такое, что не имеет никакого результата, практической пользы.
Точка зрения не новая. Читающего человека и раньше часто называли бездельником. «Все работают, а он только книжечки почитывает». Но только сейчас этот старый взгляд воплощен в жизнь, стал отражением происходящего в литературе. Читать - значит выпасть из жизни, значит - перестать развиваться.
Однако даже ничто, в которое превратилась литература в последние десятилетия это тоже нечто. Только негативное в своей основе.
Лишившись своего изначального функционального назначения, но не перестав существовать физически, литература и книгоиздание превратились в нечто противоположное, не в сферу развития личности, а в сферу ее деградации. Продуктивная пара «производство‑потребление» сменилась на свою противоположность - дегенеративное производство и такое же дегенеративное потребление.
Такова общественная функция современной литературы - оглупление, деинтеллектуализация личности, ее обуздание, содержание в загоне семейной саги, в узде эротомании, на поводке коротких и маленьких политизированных мыслей‑лозунгов, в кругу малых дел.
В какой‑то мере такой переход был неизбежен. Не может же быть такого, чтоб все общество отступало, впадало в спячку, а литература по‑прежнему будила и звала. У общества действительно оказался прочный желудок. Оно проглотило и литературу. Перспектив роста нет, будущее отменили. Весь XX век шла разборка с большими идеями. Следовало их выветрить и из литературы.
Мысль Владимира Войновича, о том, что «свобода лучше литературы» следует прочитывать не только в том смысле, что всеобщее чтение - признак тоталитаризма, а при демократии можно и не читать, но и в том, что у литературы в эпоху падения всеобщих смыслов и ценностей остается лишь одна функция - идеологическая. Идеи ушли, осталась идеология, причем такая, которая исключит появление любых иных, альтернативных.
Это интуитивно чувствовалось у нас на протяжении последних десятилетий. Закрепилось и оформилось в виде двухпартийной системы - либеральной и консервативно‑патриотической. И в том, и в другом лагере эстетическая ценность текстов и моральный авторитет писателя определялись его политическими убеждениями. В обоих партиях текст имел смысл только тогда, когда попадал в определенную идеологическую струю.
Важны были не творческие достижения, а верность догматике. Слово «творчество» вообще стало малоупотребительным. И потому что его не стало, и потому, что оно не требовалось. Творчество предполагало новизну, новизна - выход за колючую проволоку разговоров о сталинских лагерях или дедовскую деревенскую поскотину. Без творчества письмо стало идеологизированным, имитационным, шаблонным, схематичным. В том лагере - плывут пароходы с заключенными, и несется плач интеллигенции по чему‑нибудь, в этом - благодатно дымит святая печная Русь, мужики и бабы расселись на завалинке. Там требовался доморощенный модернизм. Здесь верность заветам классики (несмотря на то, что та вовсе не была деревенской), высокому дедушкиному реализму.
Собственно, в этих условиях и критика потеряла всякий смысл как оценка эстетических достоинств. Текст мог быть воспринят только с точки зрения идеологической значимости - неважно, память ли это о тоталитарной травме, прославление сексуальной свободы, гуманного отношения к меньшинствам или «развитие традиций».
Написать что‑то вразрез, самому, выпадая из предписанных тем и положений, означало остаться за бортом очерченного литературным «светом» пространства большой литературы.
То же самое произошло и с читателем. Его формовка, воспользуемся словом Николая Добренко, считающего, что прокрустово ложе работало только в советские времена, шла в направлении дрессировки существа, ориентированного на определенный набор тем, на определенную ее подачу, которые так или иначе оправдывают сложившийся порядок, рисуют его как лучшую эпоху «в истории России и человечества». Никогда еще мы не жили так хорошо, и лучше жить не будем - вот то, вокруг чего крутится вся современная литература, даже когда ноет о бедствиях и неустройствах сегодняшнего дня.
Алексей Варламов едва ли не в каждом интервью говорит о том, что современная литература не знает цензуры.
Это не то заблуждение, не то лукавство. Отсутствие цензуры в современной литературе мотивировано не изобилием свободы, а тем, что она вся, целиком, на выходе имеет сейчас подцензурный характер. Незачем контролировать того, кто и так уже знает границы дозволенного литературной идеологией, кто свыкся с тем, что не летать ему соколом по поднебесью.
Общая позиция, озвучиваемая теперь: литература не должна искать, тогда она не будет и проповедовать.
Литература должна транслировать уже готовое, найденное, стать лексиконом прописных истин. Потому что иных истин искать и не надобно.
«Властители дум сейчас не возникнут, и слава Богу» - заявляет главный редактор «Литературной газеты» Максим Замшев.
Вот так откровенно. Но ценно, что не затаился и сказал напрямую. Все верно. Дела обстоят так, что к литературному рулю не могут быть подпущены люди такого властительно‑думающего, размышляющего рода. Вся система работает на это. То есть не нужны не только властители, с чем еще как‑то можно было согласиться, но и сами думы.
Дозволенное - это уровень Водолазкина: «Российские писатели пишут ради некой сверхзадачи - помочь человеку, сделать так, чтобы читателю стало легче».
Легче! Вот лозунг эпохи.
Быть слегка вдумчивым, в меру моралистом. И побольше оптимистом.
А вот мнение Алексея Макушинского, попавшего в первые ряды литературы, видимо, за генетические заслуги перед ней, за то, что потомок родителя «Детей Арбата»: «Мне кажется, что одно из преимуществ нашего времени в том, что литература утратила свою традиционную роль, свою общественную миссию. Традиционная русская литература, которая собой замещала все… утрачивает свою роль. Я считаю, что это позитивный фактор… Все же это признак какой‑то нормализации».
То есть литература перестает быть литературой. Она становится ничем. Это нормально.
Вот на таком фоне, среди вот такого откровенного признания, что мы входим в стадию нормального легкого дебилизма, возникают возгласы о нигилизме.
Но разве то, что творилось последние годы в литературе - не нигилизм в чистом виде? Литературу превратили в пустое место. Это признает даже новоявленный «защитник» отечественной словесности Герман Садулаев. Правда, просит при этом сохранить ее для потомков именно в таком виде.
Современные попытки отстоять существующее положение с паразитарным существованием толстых журналов, залезших в карман налогоплательщику, распределительной премиальной системой, убеждением, что литература не только может, но и должна существовать без читателя - разве это не нигилизм чистой воды?
У нас нет ничего. Литературные функционеры хотят, чтобы так было и дальше.
Их устраивает контролируемая (только малое может быть легко контролируемо) небольшая сфера для немногих. Что бы им пришлось делать с тем, если бы литературы оказалось много? Неподцензурная, интернетная литература и критика пугает не непрофессионализмом (откройте, к примеру, того же Водолазкина, ну что там профессионального?), а принципиальной своей неподконтрольностью, неуловимостью. Там может быть что угодно, в том числе и то, из чего что‑то выйдет. В том числе и то, что отрицается последние годы - адекватное восприятие действительности, должные моральные ориентиры, вообще тот род литературы, который не согласуется с тем, что дозволен ныне литературным начальством и функционерами. Вдруг возникнет что‑то новое, интересное, а вовсе не съеживающееся и не умирающее?
Все последние годы бытования литературы - превращение ее в совершенно бесполезную вещь, не имеющую никакого позитивного значения для общества. Поэтому возмущение Сергея Белякова тем, что стрим с вручения премии «Большая книга» вызвал не слишком большой интерес (86 человек смотрящих) вызывает недоумение. По нынешним временам тут вообще не должно быть зрителей - потому что нет разницы какой выверенной, правильной и совершенно не нужной книжке достанутся деньги за верную службу. Будет ли это роман о кладбище, короле блошиного рынка или эссе ни о чем, как в случае с Иличевским или Макушинским. Какая разница. У читателя, у общества нет потребности ни в одном из премиальных текстов.
Нас долгие годы кормят нигилистическим по своему характеру мифом о «временах, которые не выбирают». Герман Садулаев: «Времена изменились».
И мы принялись в них обустраиваться.
Нас уверяют - литература упала сама. Но это не так. Она не упала, ее уронили писатели‑нигилисты, редакторы‑нигилисты. Падение было сознательным, целенаправленным.
«У хорошей литературы не может быть много читателей» (Глеб Шульпяков).
Да, много нам не надо.
Мы постоянно живем с этим лозунгом.
Одним не надо столько читателей. Другим - писателей (хватит и десятка, как говорит Алексей Варламов, штампующий при этом в Литинституте «литературных работников» сотнями).
Эти люди всю жизнь прожили под лозунгом литературной оптимизации. Они начали ее давно, когда 30 лет назад поменяли вывеску над всем литературным хозяйством с «Зари коммунизма» на «Зарю нигилизма». Это стало последней большой идеей отечественной литературы.
«Мы не можем придумать решение социальной проблемы», - говорит Шамиль Идиатуллин в телепрограмме «Открытая книга» Сергею Шаргунову, председателю номенклатурно‑писательского монстра - Ассоциации писательских союзов, той, что создана по инициативе Администрации Президента. После чего они дуэтом поют «Мы не врачи, мы - боль».
Но зачем нам боль? Не пора ли принять болеутоляющее, болеудаляющее? Нам нужно лекарство. От скуки, от страха, от бесперспективности, от бессмыслицы.
Однако искать этого в современной литературе бесполезно. Там проповедь самодовольства угасания. Лучшие времена.
Но, может, это только старики? Может, грядет молодежь, новая сила?
Да нет, там то же самое. Только другими словами. Даже у тех, кто распускает павлиний хвост «перемен требуют наши сердца».
Вот, к примеру, Булат Ханов в журнале Сенчина «Авангард и традиция» зовет к новому Великому отказу, настаивает на том, что «надо вернуть в литературу идею разрыва с действительностью». И тут же пишет книжку, в которой считает необходимым отразить важный эпохальный момент недавнего увлечения крафтовым пивом.
Артемий Леонтьев, автор косноязычных поп‑мэйнстримовых романов «Варшава, Элохим!», «Москва, Адонай!» надеется на «обновление», то есть дальнейшее литературное окукливание: давайте, говорит, сложнее, бессюжетнее, толстожурнальнее.
У молодых слова расходятся с делом. Во многом потому, что они не могут понять, каким образом даже правильные мысли могли бы быть соединены с действительностью. Это уже продукт десятилетий царящего у нас в литературе нигилизма.
Что же будет с теми, кто придут за ними?
Заря нигилизма сменится вечным полднем?
Читатели и зрители, как правило прекрасно это понимают - кто через культуру, кто через эмоции, что все эти «говорящие клопы» которые сидят «на потоках» и «имитируют культурную деятельность» на самом деле нули без палочек. И реагирует на них - правильно, игнором. Полным и тотальным. Что читают кого-то из «распиаренных»? Что смотрят «Левиафаны»? Нет. Смотрят «Остров», «Карпа отмороженного», «Барышню - Крестьянку», читают «Несвятых святых» игумена Тихнона, Пелевина, Лукьяненко, и т.д. и т.п.. А вся «самопровозглашенная богема», оказалась совершенно не нужна за границей (в отличии от Бунина и Вознесенского) - что показывает ее уровень.
В ЖЖ замечаю те же тенденции. Диалога нет, есть «парад суверенитетов самомнений», как авторов, так и читателей. И никаких объективных критериев истины.
Продолжение у этой темы еще будет.