Виктор Полещук
ИЗОБЛИЧЕНИЕ
Все это было,конечно:
как будто какой-то овраг на окраине души -
расползался, обрастал сорняками, колючкой,
и приходилось сажать деревья
на самом его краю -
заниматься заведомой перепиской,
коллекционировать макеты фрегатов,
расклеивать марки по стенам,
интересоваться футболом и тараканьими бегами -
делать все, чтобы эта плешь не тучнела.
Иногда он выключал свет,
выходя из бурливой комнаты,
и в спину ему раздавался
торжественный выстрел шампанского,
восхищение, хрюканье, фырканье,
мычание, возмущение,
а он конфузливо возвращался
с огромными веригами на руках и ногах
и покинуто улыбался.
Или эта его неухоженность!
Все эти вакуумные подушки на коленях,
вся эта истерика пуговиц,
равнодушная холодность борщей,
вся эта партизанщина быта,
этот голодный дятел, стучащий в затылок,
этот орднунг на вольном поселении!
Тело? Его покорное и бедное тело?
Оно обитало само по себе.
Иногда оно было огромным аквариумом
и по нему плавали разноцветные певчие рыбки,
как благовоспитанные девушки
нежно томились водоросли,
по стеклу била лапа огромного кота
и он просыпался.
Иногда - небом, где кувыркались туманы,
высекали искры из воздуха археоптериксы,
неслись штопором в землю космические корабли.
Порой подземельем,
где серыми искрами сновали насекомые,
утробно ворочались, как будто покойники,
дождевые черви.
Да, еще зеркало.
Оно узурпировало его отражение,
оставило его за своей полированной рамой,
установило в холодном, отрешенном
и пристальном взгляде,
чтобы то, встречаясь с хозяином каждое утро,
улыбалось ему суровой и гордой улыбкой,
отправляло поскорее на службу и гасло
после того, как он вынимал из розетки вилку.
Все это было, да, -
и только сегодня, сегодня,
когда ему дали подержать на две минуты
болонку
в изящном чепчике,
а он до самого вечера по-прежнему продолжал
разговаривать, спорить, имитировать гавканье,
иронизировать, шутить, насмехаться, -
словом, продолжал как бы общение с ней, -
только сегодня
он окончательно изобличил себя
в том,
что он действительно
одинок.
Все это было,конечно:
как будто какой-то овраг на окраине души -
расползался, обрастал сорняками, колючкой,
и приходилось сажать деревья
на самом его краю -
заниматься заведомой перепиской,
коллекционировать макеты фрегатов,
расклеивать марки по стенам,
интересоваться футболом и тараканьими бегами -
делать все, чтобы эта плешь не тучнела.
Иногда он выключал свет,
выходя из бурливой комнаты,
и в спину ему раздавался
торжественный выстрел шампанского,
восхищение, хрюканье, фырканье,
мычание, возмущение,
а он конфузливо возвращался
с огромными веригами на руках и ногах
и покинуто улыбался.
Или эта его неухоженность!
Все эти вакуумные подушки на коленях,
вся эта истерика пуговиц,
равнодушная холодность борщей,
вся эта партизанщина быта,
этот голодный дятел, стучащий в затылок,
этот орднунг на вольном поселении!
Тело? Его покорное и бедное тело?
Оно обитало само по себе.
Иногда оно было огромным аквариумом
и по нему плавали разноцветные певчие рыбки,
как благовоспитанные девушки
нежно томились водоросли,
по стеклу била лапа огромного кота
и он просыпался.
Иногда - небом, где кувыркались туманы,
высекали искры из воздуха археоптериксы,
неслись штопором в землю космические корабли.
Порой подземельем,
где серыми искрами сновали насекомые,
утробно ворочались, как будто покойники,
дождевые черви.
Да, еще зеркало.
Оно узурпировало его отражение,
оставило его за своей полированной рамой,
установило в холодном, отрешенном
и пристальном взгляде,
чтобы то, встречаясь с хозяином каждое утро,
улыбалось ему суровой и гордой улыбкой,
отправляло поскорее на службу и гасло
после того, как он вынимал из розетки вилку.
Все это было, да, -
и только сегодня, сегодня,
когда ему дали подержать на две минуты
болонку
в изящном чепчике,
а он до самого вечера по-прежнему продолжал
разговаривать, спорить, имитировать гавканье,
иронизировать, шутить, насмехаться, -
словом, продолжал как бы общение с ней, -
только сегодня
он окончательно изобличил себя
в том,
что он действительно
одинок.