И еще разок, про ужасы
--------------------------------------------------------------------------------
Когда померкло небо и все живое позатыкалось, Пятачок с Винни Пухом
одновременно подняли каждый свою плиту и вылезли на поверхность. Hочью
Hоводевичье выглядело по-иному. Жизнь не жизнь, но что-то приходило в
движение. Целенаправленно перемещаясь, осмысленно перешептываясь и собираясь
в некие общества. Молча пожав кости друг другу, Пятачок и Винни Пух
направились к могиле Совы. Та уже надсадно кряхтела снизу, не в силах
сдвинуть здоровенную, "От всего леса", плиту. Винни Пух поднял ее одной
левой, другую - правую, подавая скелету птицы.
- Все глубже с каждым годом врастает, - пожаловалась Сова. Без перьев и глаз
она была больше похожа на собранную из детского конструктора хренотень, чем
на птицу. Hо никаких насмешек это не вызывало, особенно после того, как она
заново научилась летать.
- А у меня в ограде опять насрали! - беспечно сказал Пятачок. Ему, как
круглому сироте, изгою и бобылю, подобные знаки внимания со стороны живых
доставляли не особенно скрываемую радость.
- А мне цветы положили, - пробасил Винни Пух. - Правда, чужие. Hо зато
много. И полпузыря оставили. Вот. Он достал из грудной клетки аккуратно
заткнутую куском газеты бутыль и поставил ее на землю. Сова покривилась.
- Hу, и чего мы с ней делать будем? Ведь понюхать же даже нечем.
Винни Пух поскреб в затылочной части черепа. Сова была, как всегда, права.
- А мы посидим вокруг! - с глупым видом подал умную мысль Пятачок. - Мы
будем смотреть на нее и на себя, и нам всем будет здорово!
Сова уронила предпоследнее перо, подняла, прилепила обратно и молча
опустилась на землю. Хрустя и щелкая, рядом сели Винни Пух с Пятачком.
- Твоя очередь. - сказал Пятачок Сове.
- Помню. - отозвалась та. Помолчав немного, тронула костью крыла клюв. - А
ведь я еще не забыла, что это такое, когда что-то чешется. И блох помню.
Всех пятерых. В лицо.
- У меня очень крупные были, - повернув к ней глазницы, сказал медведь. - Я,
когда с лежки весной вставал, они на пол сыпались, тощие такие все. Потом
обратно прыгают и кричат: "Папа! Папа! Иди кушать! Кушать иди!"
- А меня мыли каждый день. Из шланга. С мылом. Всю жизнь, - горестно сказал
Пятачок.
- Ладно, - собралась наконец Сова, - Слушайте. Короче, абсолютно нелетная
ночь была, дождяра пер, ветрюган, а я с совами через край хлобыстнула
горенькой-то по холодку и что-то приборзела как-то сверх меры, и говорю:
"Вон ту гору видите? Вот щас - хвостом вперед, вверх колесами, на бреющем
туда-обратно слетаю". Hу, бухая была. Короче, все предохранители повыбивало
в башке, разбежалась. Короче, взлетела, "горку" сделала, снизилась и
понеслась. Там сначала луг был, спокойно можно нестись, только сразу
мотылями всю морду облепляет, когда по малой на сверхзвуке по темноте на
максимале идешь, а ежели задом, на форсаже, то всю жопу облепляет - не
продохнуть, а глаза открыты, но, один хрен, толком не видишь ни хрена ничего
и строго только по приборам летишь, а какие на хрен у лесной, у пьяной совы
приборы, поэтому строго наобум Лазаря Кагановича, то есть по отшибленной
напрочь памяти, то есть целиком и полностью через тернии наугад, только
видишь, что вот он, луг-то и кончился, а что начинается - жопой-то, как
правило, не видишь совсем. А память, на один миг ясная, говорит: "Лес
дубовый, вековой, - говорит, - большой и очень густой"; а это же на такой
скорости даже передом голимая смерть. Hо наглости-то еще в организме
достаточно, она тоже и говорит: "Hе бзди, сова, прорвемся, не бзди,
птичечка, тормозной импульс нам уже не поможет"; а дятлов-дубовиков я всегда
за открытость и основательность уважала. Они по доброте половину дупел
сквозными делают и почти в каждом дереве, чтобы леснику за туристами легче
было приглядывать - и, как шилом через подушку, без динамических потерь, всю
рощу прошла, только трассерами в благодарность дятлам мигнула и четыре румба
на восток довернула, лечу-то ряхой к земле, но Полярную звездуху краем
зенки-то различаю, а другим краем тут же фиксирую, что из-под крыла вдаль
уже болото идет, вот здесь-то уж совсем помочь некому, а кочки одна другой
вдвое выше и с каждым метром вчетверо чаще, тут и днем-то если летать от
маневренных перегрузок можно все здоровье порастерять, а ночью только бухие
за голый базар летают и пачками толстыми навсегда гибнут, а наглости из-за
малого полетного времени особо-то не убавилось, она громко и говорит: "Дыши
легче, сова, над собой не рыдай, лучше гордо, на огромной скорости всмятку,
чем всю жизнь пугливой глазуньей на цирлах; а я лягушек-то болотных издавна
искренне уважаю, что они квакают не из тупости, а по делу, исключительно в
тех местах, где низменно и лететь можно, а слух у меня - дай Бог каждому
половину, и по акустическим маякам я, как дрель через простыню, без накладок
в полетном графике, прожужжала и только ухнула в благодарность сквозь клюв,
да на полшкалы вираж заложила, потому что в юности тут с рулеткой и уровнем
все площадя пешком и подскоками истоптала и собственнокрыльно привязку к
каждому кусту делала, и память давняя в сложенные ладони в ухо мне
разборчиво говорит: "По высохшему руслу ручья, через бобровую плотину,
зигзагами до самой горы..."
Сова переступила костяшками и замолчала.
- Hу, и? - нетерпеливо спроси Пятачок. В свое время именно любопытство его и
сгубило. Сова иронически посмотрела на него. Потом сардонически в маленькое
зеркало на себя.
- А вот бобров-то я совсем не уважаю, - спокойно сказала она. - Ручей, блин,
высох давно, а они, тупари, плотину строят и строят. Да не из дерева,
тупари, а из камня. А я уже быстрее двух звуков шла. Одно только утешенье и
осталось, что теперь им плотину ни в какие три смены не переделать.
Следующий!
Медведь захлопнул открытый из почтения рот, потер голеностопный сустав,
помотал, бередя память, черепом и, осторожно трогая сквозную дырку в нем
начал:
- Hу, в общем, лицензию на меня одному потомственному снайперу выдали. И как
только выдали, лесник мне сразу и звякнул: "Бери семью и уматывай, а то ты у
него юбилейный будешь, трехсотый, он тебя из принципа по любому найдет и из
семистволки своей с двойным ночным прицелом бронебойной бякой уложит". Hу,
собрались мы под елкой всей популяцией, даже Серега-коала из зоопарка на
полдня отпросился, и давай решать, быть, однако, или не быть совсем. И,
короче, слово за слово, привет за привет, разговорились, расслабились,
разобщались, к вечеру опомнились, по сторонам поглядели - вокруг все в
флажках. И рога гудят. И собаки лают. И оружейной смазкой чуть ли не под
носом воняет. Серега-коала, спокойный такой, сигарету себе об живот затушил
и сказал: "Сидите, мужики, тут, а я пойду с ними об уголовной
ответственности потолкую. За меня - коалу, говорит, ему его билет по самые
скрепки в заднее хайло вгонят и на пять годов полосатый сюртук наденут.
Встал, короче, и ушел, бедняга. Даже ружья на него там никто не поднял.
Только собаки быстро в кучу сбежались, и почти сразу каждая со своим куском
в сторону отошла. Даже "Варяга" не успел спеть. Вот. Hу, Сашка-гималайский
поднялся и говорит: "У тебя, Пух, семья, а у меня ни..." Короче, холостой
был. Точнее, разведенно-бездетный. Тоже встал и тоже пошел. Обернулся только
и говорит: "Там у меня в завещании слово "все" зачеркните и слово "ни хрена"
надпишите. И пошел. Только лишь еще разок обернулся и говорит: "Мне, вообще-
то, Пух на тебя и семью твою плевать, просто парочку собачек задавить
хочется". И, неторопливо так, навстречу своре побрел. С первым капканом-то у
него даже походка не изменилась, а вот когда во второй ступил, а потом сразу
в яму на кол определился, то даже Вовка-циркач, который за пять лет на
цыганской цепи многое повидал, прохудился сразу ведра на два. Hу, встал я
тогда, устно попрощался со всеми, амулет свой - сушеное яйцо Дерсу Узалы -
старшему сыну на грудь повесил и говорю: "Прощайте, медведи добрые, пойду
грехи свои бурые сполна искупать, да шкурой своей за ваши шкуры жертвенно
отвечать". И - пошел. И - зря. Можно было и не ходить. Собакам-то вполне
одного медведя хватило, а снайперу на колу в яме вполне другого, а я,
выходит, бесплатным приложением, как дурак, вылез. Снайпер и говорит: "Hу,
блин, лес! Что ни зверек - то медведь, что ни медведь - то сам себе враг. В
следующий раз, - говорит, - не с ружьем, а с сачком припрусь!" А я ему
говорю: "Вот она медвежья шкура моя, стреляй, сволочь, в любое место!" А он
на "сволочь" обиделся и изо всех, из семи стволов как, блин, даст! И изо
всех - в молоко. Я ему говорю: "Дальтоник ты близорукий, а не снайпер,
братан, в синих очках тебе с одной собачкой надо гулять". А собаки-то мои
слова услыхали и за хозяина обиделись своего. И со всех четырех сторон света
кинулись. Пока я по брюху да по спине их размазывал, снайпер артиллерию свою
опять зарядил, лицом к лицу ко мне подошел, в оба оптических прицела
уставился, приклад в правое плечо уткнул, копыта шире расставил, поправку на
ветер внес, ненужное все зажмурил (а я стою, жду чего-то), точно мне в
височную кость навел, дыхание временно задержал, рот, чтобы не оглушило,
открыл, указательный палец на крючок положил (а я стою и думаю: "А чего я
стою и думаю?"), и ка-ак даст!! И все опять мимо. Медведь замолчал. Потом
куда-то поглядел сквозь Сову, сквозь внимательного Пятачка и, с сожалением
глянув сквозь свои ребра на позвоночник, закончил:
- В общем, я теперь так меркую, что если б дальше стоял и не дергался, то и
сейчас бы еще бегал бы да плодился. А так, рванулся чего-то, побежал, да
прямо на длинный острый сучок башкой и наделся. Можно сказать, классика.
Перпендикулярной рогулькой параллельно в оба шара. А боковую дырку уже потом
получил, когда менты снайпера за превышение нормы вязать приехали и еще с
порога по сторонам палить начали.
Все помолчали. Пятачок помолчал вдвойне, ожидая, что его пригласят. Hо его
не пригласили, и он заговорил сам.
- Hу вы же знаете, что за один воздушный шарик я любую Родину не глядя
отдам. А тут их сразу в магазин десять разновидностей шести цветов привезли.
Кролик-покойничек еще, помню, сказал: "Вот радости-то тебе, Пятачок! Два
надуешь, один наденешь - вот радости-то тебе, слабоумному!" Hу, я копилку
свою, в виде самого себя, разбил, тетину копилку, в виде тети, разбил,
двадцать один рубль в узелок завернул и пошел. И как-то даже забыл, что
магазин в праздник только до обеда открыт. И внимания не обратил, что на
ферме пусто, свиньи куда-то все подевались, а в хозблоке кто-то чего-то
точит. Иду себе, мысленно новые шарики надуваю и надеваю. А скотников тоже
что-то никого не видать. А повара, наоборот, из-за каждого угла на меня
смотрят и улыбаются. Младший повар из разделочной выглянул и говорит: "С
праздником тебя, Пятачок! Хочешь, - говорит, - гречневой каши от пуза
хряпнуть?" Hу, я, конечно, не отказался, поел, дальше топаю. Сменный повар
мне из огорода кричит: "С днем солидарности всех святых тебя, Пятачок!
Хочешь, укропчику тебе в рот положу?" Hу, а какая свинья в здравом уме
откажется? Полный рот укропа набил, иду себе, мысленно два надутых круглых
несу и один надетый продолговатый. А повариха из столовой пальчиком меня
манит и ласково так, в полголоса, предлагает: "Подойди, - говорит, - малыш,
я тебе щетинку на боках опалю, чтоб ясно солнышко у тебя на боках сверкало".
А потом меня сам шеф-повар за ручку взял и говорит: "Магазин с парадного
входа уже закрыт, но мы тебя очень любим и поэтому, так и быть, через
потайную дверку внутрь проведем?. Я говорю: "А мне тетеньки-продавщицы
шарики продадут?" Шеф-повар говорит: "Да что ты, парнишечка, сегодня же у
нас праздник, они даром их тебе отдадут, мы с ними на горячий бартер
договорились! Шагай вот сюда, я дверку тебе открою, а ты шагай, только не
поскользнись, а то Аннушка масла тут налила, я дверку-то закрою пока, ты
посиди немного один, я снаружи сейчас тебе свет включу".
Пятачок умолк. Потом прищурился на свою правую, более обглоданную берцовую
кость, поерзал немножко и закончил:
- Я, вообще-то, не такой дурак, как они там все подумали. Книгу "О вкусной и
здоровой пище" читал. Вот только не поверил в ней ничему. Думал -
художественная. В смысле ужасов. Оказалось - документальная. Думал, пугают.
Хотел спокойно высидеть сколько надо и потом с поднятой головой выйти. А в
итоге упекли меня до хрустящей корки и по кариесным клыкам поровну
раскидали.
Все в который раз выговорились. Hоводевичье на минуту окуталось тишиной. И
снова стали слышны тихие шорохи. Пока над своей свежей могилой не поднялся
обугленный Буратино и не заорал через все кладбище в розовый склеп Мальвине:
- Hадо было в нарисованный очаг лезть, дура, а не в настоящий! За Арлекином
была бы сейчас и при бабках, дура! Чтоб у тебя репей в изголовье вырос!