Запуск с Могучего Тома
Приёмник стоял у Юмы на полке прямо над кроватью; он сам эту полку туда прибил и поначалу стукался головой, а мама говорила, что она его предупреждала, что не надо было так низко. Зато приёмник можно было схватить прямо с кровати, взять с обе руки и придвинуть к себе чёрный динамик, мягкий и бархатный, как брюшко бабочки, и услышать, что там бьётся внутри.
Сегодня непременно надо было услышать.
Юма вскочил в восемь часов - в воскресенье - как только на кровать невесомой пылью осела хрипловатая музыка. Оставил примятую подушку, оставил на полу сброшенное одеяло. Стукнул пятками в пол. Ресницы не разлеплялись, и он тёр их пальцами одной руки, а другой нащупывал, нащупывал - по некрашеным доскам, по шершавому ребру, по гладкому, красному пластмассовому боку, по кнопочным пенькам, по круглому выпуклому ободку. Добрался до другого бока, ухватил, потянул на себя. Радио скрипело в уши, в нос скрипело и в щёки; он чувствовал его всем собой, и дышал, и трепетал тем, что должно было сегодня случиться.
Но было всего-навсего восемь часов, и, значит, до предначертанного ещё целых два часа - считай, целая прорва времени - и в лицо ему лилась ленивая летняя музыка. Юма поставил приёмник на колени и уже как следует протёр глаза. Потом вздохнул, вернул его на полку и соскочил с кровати. Чердачная его комната смотрела на восток, и свежее солнышко просвечивало её всю насквозь. Он сдвинул в угол телескоп, который вчера позабыл убрать в чехол, потом притащил табуретку и забрался на неё босыми ногами. Нашёл над обрезом окна пластмассовую кухонную воронку и потянул вниз, на себя. За нею потянулись один за одним полые тугие витки.
- Зяблик! - крикнул он в раструб. - Зяблик, Зяблик, приём!
Слова укатились по краю и канули в глубь отверстия. Юме показалось, что они даже немного закрутились по часовой стрелке - как и положено в этой части света.
- Двухчасовая готовность, Зяблик! - отзвенел он. - Как слышно?
От Юминого окна до окна Ньо было всего метров пятнадцать - хоть докричаться, хоть камнем докинуть. Но какое в этом удовольствие?.. совершенно никакого. Из отцовского гаража Ньо достал воздушный камень - машине всё равно, сказал, уже не пригодится, ей, похоже, совсем каюк. Вдвоём за домом они разбили камень на пять частей - Юма крепко его держал, и жмурился каждый раз, когда Ньо заносил молоток, и сжимался внутренне при мысли, что попадёт по пальцам. Осколки парили над крышами в ясном горячем небе, а привязанные витки протянулись между ними.
На той стороне было тихо. Юма вздохнул, постучал по краю воронки пальцем - он видел, как это делают радисты на станции. От стука ничего не поменялось. Он оставил воронку висеть в проёме, наклонился и высунулся из окна, и его до самого пояса объял золотой утренний свет. Окно Ньо было отсюда видно, задёрнутое оранжевой занавеской. Между занавеской и стеклом стояла ваза без цветов и коробка от конструктора. Дрыхнет, решил Юма; а ведь договаривались же - заранее, в восемь, на связи. Ещё раз вздохнул, спрыгнул с табуретки и разыскал у кровати штаны.
Папа поднял голову от стола, когда Юма затопал вниз по ступенькам.
- Ты чего? - спросил он. - В школу так не встаёшь, а сейчас выходной, спи сколько хочешь.
- Сегодня же запуск, - напомнил мамин голос. Саму её сквозь ступенечную решётку видно не было, наверно, ушла на крыльцо.
Юма схватил с тарелки хлеб и стакан.
- Что, так рано начинают? - удивился папа. - Девятый час только.
- Да нет, - ответила мама. - В десять.
Вода в кране была искристая, с прозрачными пузырьками. Юма заглотил полный стакан, а потом вытащил из холодильника молоко.
- А, - сказал папа. - Ну, так ещё времени полно.
- Мы тоже пойдём смотреть, - добавила мама. - Наконец-то и у нас сподобились. Думала, так и не соберутся. Может, транспорт наладят, как раньше было, когда мама сюда приехала. Моя мама.
- Хорошо бы, - ответил папа.
Юма не слышал. Юма уже мчался с ветром в ушах вниз от крыльца. Жили они на самой верхушке острова, и ехать вниз - в любую сторону - было сущее наслаждение. До дома Ньо он добрался секунд за десять. Велосипед бросил между крыльцом и птичником, перепрыгнул ступеньки и открытой ладонью стукнул в дверь. Почти сразу в смотровом окошке что-то мелькнуло, а после второго стука дверь утонула в рыжем древесном сумраке, а на её место вынырнул Ньо.
- Ты чего?! - дохнул он. - Я уже три часа тебя вызываю, а ты молчишь, ну как так можно, договаривались же, я уже думал тебе в окно гайку кинуть, только папу твоего жалко, ему же окно потом менять, раз ты такой придурок, да и за гайкой спускаться, искать её, это ж редкость, от старого порта гайка, а времени в обрез, между прочим!
Про гайку он говорил уже на нижней ступеньке, про Юминого папу - из дверей сарая, где вместе с обломками воздушной машины проживал и его велосипед.
- Ничего я не молчу, - бормотнул на ходу Юма. Дорога расстилалась внизу между крашеных стен, сетчатых заборов, придорожных травяных пучков и камушков, прямая до самой сияющей дали, которая была - наверно - край острова Могучий Том. Было восемь двадцать, небо баюкало остров, а впереди целился ввысь огромный, гладкий, сияющий, невиданный корабельный нос. И какая, в конце концов, была разница, кто проспал и кто кого вызывал по рации, если в итоге никто никуда не опоздал.
Платформа брезжит впереди. Столбы и балки - серебряные нити в небе над дорогой, над домами, над антенной радиостанции, которая болтается над островом на канате, привязанная к здоровущему, дорогущему обломку небесного камня. Ещё девяносто девять минут - и платформа сдвинется, медленно отъедет, и люди отъедут на ней, крошечные, будто пылинки, и оставят корабль, непонятный, бесформенно-гладкий, неимоверно иномирный корабль наедине с небом.
И случится невероятное.
*
В тонкие, жемчужные предрассветные часы они лежали вдвоём и смотрели, как светлеет небо в ветровом стекле. И тихо говорили друг с другом.
- Я маленький был, - говорил ей Закъя. - Когда мы приехали. Когда ещё корабли летали. Я не помню ничего.
- А меня совсем не было, - отвечала Мурати, лёжа щекой на его согнутой руке. - Мама беременная была. То есть уже тут узнала, что беременная.
Машина, сонная и прохладная, покоилась на земле выступами корпуса. Воздушные камни лежали в кожухах; тоже дремали.
- Полетим с тобой теперь путешествовать?
- Куда? - смеялась она. - Это ж первый запуск, нас туда не пустят.
- Ну, не в этот раз, потом полетим. На другие острова, на большую землю посмотрим. Ты представь!..
А она смотрела на его чёрную растрёпанную голову, на силуэты сидений и зеркала заднего вида, на то, как качаются над головой деревья, как розовеет даль за синим краем острова. Как колышутся там, внизу, спины далёких небесных зверей - облаков.
Закъя тоже смотрел туда, не отрываясь.
- Полетишь со мной? - дышал.
Небо становилось всё ярче, а маленькая, круглая островная твердь - всё темнее. И на самой границе между ними - далеко-далеко - проступала и разгоралась крохотная, тоненькая, слепящая иголочка.
- Это корабль? - спрашивала Мурати. - Вон там. Смотри, светится.
- Где? А, да, правда светится. - Закъя забросил вверх руки, взобрался по лощинке между передних сидений, и его спина загородила светлое оконце. Он сжал кулак, выбил из спинки застарелую дорожную пыль.
- Эх, надо было поближе подъехать. Теперь там, наверное, толпы, не продерёмся. Отсюда даже корабля почти не видно.
- А мне нравится так, - шепнула она.
Когда ушёл последний корабль, Закъе было шесть. Поначалу папа смеялся зло и весело, и шлёпал ладонью по телевизорному столику - да так, что телевизор подпрыгивал и со дна экрана пузырьками поднимались полоски. Ну надо же, вопрошал он, - целый порт угробили, это ж какими идиотами безрукими надо быть?! Ладно бы машину, ну антенну какую-нибудь, дело нехитрое - ну пусть даже корабль, случается всякое - но порт!!
Вторую неделю ругался беззлобно, - ну, мол, понятно, серьёзно навернули, пусть теперь чинят. На второй месяц ругался уже просто так, без шуток, без улыбки. Через три месяца замолчал; с тех пор эту тему у них в доме не поминали. Мама ходила, вздыхала, спрашивала всех соседок, спрашивала даже тётку Ю, что работала на радиостанции. У Ю тоже были родственники в ближайшем порту, на острове Ларн, поэтому знакомые женщины отрядили маму к ней послом - узнать, нет ли новостей с другой стороны и скоро ли придёт следующий корабль.
Скоро ли.
Может быть, по осени. А, может, уже по весне. А то зимой непогода, шторма всё равно.
Вскоре Ю ушла с радиостанции на пенсию, и ходить к ней мама перестала. Вредная была тётка Ю, даже от печенья не добрела и детей от ограды гоняла сухой, твёрдой побелевшей палкой. А Закъе на уроках говорили про остров Ларн, и про остров Свободу, и про малые и большие архипелаги, и слова эти вскоре пожелтели и начали крошиться - наверно, потому что вездесущее солнце острова насмерть высушивало страницы в книгах - и он послушно запоминал их заново, уже незнакомые и чуднó звучащие, как будто это какая-нибудь Средняя Империя Тун или далёкий Змеиный пролив.
Муратины родители жили в самом нижнем квартале; дальше них был только брошенный порт. И ей, конечно же, к заградительной сетке даже подходить не разрешалось.
На первый взгляд, там и не было никакого прохода. Не то что пройти - проглянуть не проглянешь, сплошь ежевичные плети, да колотые балки, да в теньке между листьев хищные бурые проволочные шипы. Про дыру Мурати рассказала только ему - по секрету, чтоб ни друзьям, ни братьям, никому. А когда он не поверил, подвела за руку в самый угол, туда, где гудели в траве голодные комары, и потянула вглубь. Он вышел на ту сторону, долго смотрел, и моргал, и смахивал с лица, с чуба, с майки паутину. Она молча стояла рядом.
- Это что, - спросил он, - порт, что ли? И всё?
- Не всё, - ответила она запальчиво. - Я тебе ещё корабль покажу, старый, тут рядом лежит. Может быть. Если вредничать не будешь.
Потом он ей расскажет, что он тогда хотел про другое спросить, он хотел узнать, отчего это, если порт собираются починить, нет здесь ни рабочих, ни сторожей, отчего причал прогнил и провис, и только на тросах держится. Потом он скажет ей, сидя на обломанном бетонном выступе над розовым небом, здесь же, на причале, что ещё тогда понял - не собирается здесь никто ничего чинить. Но до этого пройдёт десять дет, а сейчас - что может быть важнее, чем настоящий, хоть и старый, хоть и брошенный воздушный корабль?!
… - Полетим, - вздохнула Мурати. - Только ты мне пообещай сначала одну вещь.
Он смотрел на неё вполоборота и смеялся.
- Считай, пообещал.
На чёрном силуэте его головы проступили золотые линии. Нос, щека, подбородок. Улыбка.
- Давай потом сюда вернёмся. На Могучего Тома.
Дрожит золотой блик.
- О как. А зачем?
- Здесь тоже хорошо. Здесь мама с папой. И порт заброшенный тоже… помнишь, где мы сидели.
Новый порт далеко; родители Мурати встали спозаранку, загрузились в машину, чтоб выбрать место и не попасть в толпу. Старый причал догнил и окончательно обвалился, когда ей было тринадцать; теперь на том месте только бесконечный обрыв, да ежевика, да два бетонных «быка». Мурати по-прежнему помнит, как вдавливалась балка в босые ноги, а в волосы дышали свободные ветры.
Лицо Закъи впереди синее с золотым. Горячая иголочка наливается нестерпимым светом.
*
Туми пришла в магазин с самого утра. На прилавке лежала женская сумка и отдельно - зеркальце. Продавщица встрепенулась и смела за прилавок то и другое. И в ожидании уставилась на Туми.
- Милочка, - сказала та, - у вас нет, случайно, весов?
Продавщица моргнула. В этой части Могучего Тома её все знали и называли на «ты». Но старая Туми вообще была с причудой, и разговаривала тоже чуднó.
- Каких весов?
- Ну, обычных, домашних. Круглых таких, у которых ещё крючок снизу.
- А, безмен. Есть, конечно.
- Да, - обрадовалась Туми, - безмен, да! Можно взаём, - добавила быстро, - мне ненадолго. Да и вообще… в общем…
Маленькая она была, старая Туми. Тонкая в коконах прозрачного, выцветшего, протёртого шёлка: на одну совсем ветхую кофточку надевала другую, а потом и третью. Кофточки не кончались, много их с молодости у неё осталось.
На что ей безмен?.. что там взвешивать-то?..
- Спасибо! - просияла Туми. Посмотрела в стёклышко, постучала ногтем. - Ох, спасибо!.. Я скоро верну, вы не волнуйтесь, пожалуйста! Я, в общем, знаете… уезжаю.
- Вот как, - ответила продавщица. - А это куда?
Старушка улыбалась светло и растерянно. Розовый пластмассовый кругляш со стеклом так и держала в руке, в сумку не клала. Как знать, может, и не выдержит эта сумка, вон, на честном слове держится… Солнце светило ей в спину, в бесконечные шёлковые кофточки, в лёгкие седые кудряшки, в блестящие дужки очков.
- Назад, - сказала Туми. - На Свободу. На остров Свободу. Зря я оттуда уехала, на самом деле. Вы знаете, девушка, - только сейчас поняла, что зря. Теперь вот - вернусь на студию. Там хорошо, знаете?.. Скажу, готова сниматься. Скажу, зря уехала тогда… Только багаж надо вымерить, а то у меня его вон сколько получается… А на воздушных кораблях с этим строго, чуть превысил - уже штраф!..
- А как же вы уедете-то? У нас, вон, только-только новый порт налаживают. Ещё неизвестно, когда пассажиров будут пускать.
Может, и вовсе не будут, думала продавщица про себя. Кому он нужен, Могучий Том?.. кто в него вкладываться будет?.. может, покопошатся в новом порту, пустят этот первый корабль, а он и рухнет с полдороги. И забросят этот порт, как старый забросили, только деньги впустую потрачены.
- Как неизвестно? - дохнула старая Туми. - Всё давно известно, сегодня первый рейс. Я на нём лечу.
Продавщица оторопела.
- Как - на нём?
- Очень просто. По билету. А зачем, вы думаете, его запускают?
Чуть было не брякнула - а покажи, старуха, билет. Не верилось. Не могло такого быть, что с Могучего Тома можно вот так взять - и улететь. На Свободу. Куда угодно. В кино сниматься.
- На нём же, - запнулась, засомневалась, - нельзя…
- Почему нельзя? - округлились прозрачные, стрекозиные глаза. - А зачем, по-вашему, тогда вообще корабли летают? Чтобы людей возить, вот за этим и летают! Путешествовать!
- Что, ради одной вас, что ли, весь рейс?..
- Ну, зачем же ради меня. Ради всех пассажиров. Нас, конечно, немного, знаете, требования безопасности пока что очень строгие. Это же первый рейс.
- Так это вы что… совсем уезжаете?
- Да, - печально подтвердила старушка. - Похоже, что совсем.
- А дом ваш как же?
- Дом?.. - качнулись, затуманились стёкла. - Дом мне придётся, наверно, оставить, здесь присмотреть некому… разве что, наверно, со Свободы кого-нибудь попросить, со студии… но вряд ли, вряд ли… - Вдруг нашлась, и просветлела, и подалась вся вперёд, к прилавку, и зацепилась за него тоненькими сухими лапками: - А знаете, что? Знаете, что, милочка?.. хотите, я вам из дома отдам, что понравится? Там одежды много, и книг, и безделушек всяких… Вы книги любите?
- Да я… как бы не знаю…
- Берите, берите, не скромничайте, мне не жалко!.. Знаете, я вам даже подпишу! Что захотите подпишу! Эти вещи потом много денег будут стоить! Хотя какие тут деньги - главное, коллекционная ценность, понимаете?..
Интересно, что у неё там, в доме?.. небось, одни кофточки, кофточки, кофточки, набросаны друг на друга, как паутина, и на стульях, и на креслах, и на столах, наверно… жуть.
- Н-ну ладно… ладно… может, и возьму чего-нибудь.
- На здоровье, - закивала Туми, - на здоровье! Значит, когда несмен ваш принесу, заодно и захвачу! Вам обязательно понравится! На здоровье, на счастье!..
- Безмен, - уронила продавщица в пустоту. Витрина горела утренним солнцем, за ней полоскался навес. Новый порт было не видно за крышами домов; она смотрела на эти крыши, на полоскавшееся по ветру бельё, на плавучие антенны, прикрученные к летающим камням. Гадала, увидит или нет, когда корабль стартует.
А кому-то вот - счастье. Кто-то улетает.
…До порта Туми доехала на такси с открытыми окнами. Бился на груди жёлтый кисейный шарф. Долго выгребала из сумки мелочь, а когда всё кончилось, сняла с запястья часы. Они были хорошие, даже не отставали. Чемодан она взяла одной рукой - лёгкий вышел у неё чемодан, почти все вещи остались в доме.
Только вот безмен отдать той девушке она позабыла. Теперь наткнулась на него рукой, нашарила. Вокруг порта в три ряда стояли белые решётчатые ограды, люди лавировали между прутьев, а она стояла поперёк потока с магазинными весами и не знала, что с ними делать. Не возвращаться же теперь, поздно возвращаться. Наконец вздохнула и аккуратно положила их на краешек бетонной тумбы. И ведь подарок ей тоже не принесла, вот что обидно… Ну да ничего, дом остался пустой - придёт и себе что-нибудь подберёт.
За оградами теснились цветастые летние спины. Туми протолкалась до свободного коридора и свернула туда; небо развернулось перед ней чистое и бесконечное, и она улыбалась этому небу с благодарностью.
Проход за вторую ограду заело; она огляделась, но вокруг некого было позвать на помощь, поэтому она поставила чемодан на землю и сама повернула турникет.
Энье она так и не позвонила. Ну да ничего, будет ему теперь сюрприз. Интересно, он скучал по ней эти десять лет?.. интересно, он ещё снимает фильмы?.. Она предложит ему документальную ленту - порт разрушен, люди заперты на маленьком острове. Кого-то там, на другой стороне, ждут важные дела. Конечно, разлучённые возлюбленные. А для неё - характерная роль, увы, она уже не в том возрасте…
- Эй, - крикнул сзади звонкий голос. - Эй, бабушка! Бабушка, вы куда?..
В непосредственной близи корабль виделся нелепым, сплюснутым. Она пощадила его и отвернулась.
- У меня билет, - объяснила молодому человеку позади. На белой рубашке у него трепетал небесно-синий шейный платок.
- Сюда нельзя, - говорил он.
- Вы поняли, что я сказала?
- Вон туда, - показал он, - за ту ограду! Какой билет?.. Пойдёмте, пойдёмте, сейчас же старт будет, опасно!
Она посмотрела, куда он показывает.
- Действительно, - признала, - я, наверно, не туда повернула. Сейчас, подождите секундочку, у меня тут чемодан… сейчас я с ним, вот так!..
…Синий галстук стоит между ней и кораблём, милосердно заслоняя его сверкающее уродство. Зато между ней и небом - почти ничего. Только белые прутья в один-единственный ряд и немного летнего воздуха. Чемодан легко скользит между прутьев и исчезает в небе. Туми улыбается ему легко и печально.
- Видите, - говорит, - без него я быстро.
И хватается руками за верхнюю перекладину, а носком отталкивается от нижней. Небо открывается ей навстречу.
Апрель - июнь 2022