Тяжба ответствования и умолчания
- продолжая о переменных и постоянных политической идентификации »»» ... И души Вашей нищей убожество
Было так тяжело разгадать.
Вы уходите... Ваше ничтожество
Полукровка... Ошибка опять
Александр Вертинский. Полукровка
09.04.2018 20:00 / Владислав Сурков
Одиночество полукровки, или 14+
Разные бывают работы. За иную можно браться только в состоянии, несколько отличном от нормального. Так, пролетарий информационной индустрии, рядовой поставщик новостей это, как правило, человек со всклокоченным мозгом, пребывающий как бы в лихорадке. Неудивительно, ведь новостной бизнес требует спешки: узнать быстрее всех, скорее всех сообщить, раньше всех интерпретировать.
Возбуждение информирующих передается информируемым. Возбужденным их собственная возбужденность часто кажется мыслительным процессом и заменяет его. Отсюда - вытеснение из обихода предметов длительного пользования вроде «убеждений» и «принципов» одноразовыми «мнениями». Отсюда же сплошная несостоятельность прогнозов, никого, впрочем, не смущающая. Такова плата за быстроту и свежесть новостей.
Мало кому слышно заглушаемое фоновым медийным шумом насмешливое молчание судьбы. Мало кому интересно, что есть еще и медленные, массивные новости, приходящие не с поверхности жизни, а из ее глубины. Оттуда, где движутся и сталкиваются геополитические структуры и исторические эпохи. Запоздало доходят до нас их смыслы. Но никогда не поздно их узнать.Источник - globalaffairs.ru
С ужасом думается, что этот небольшой историософский очерк высокопоставленного автора выражает умонастроение и миросозерцание всей вершины нынешней российской вертикали власти... Впрочем, начало (собственно, приведенное в качестве презентационного фрагмента) вполне заздравное.
Слова о медленных, массивных новостях, приходящих из глубины жизни, адресуют к концепции интраистории М. де Унамуно. А это, по сути, о проникновенно личностном вопрошании, стремящемся своевременно ответствовать в ключе глубинно-смысловых посланий, которые, как правило, запоздало доходят до нас.
Тем самым, однако, обозначается повод к серьёзному конфликту интерпретаций (см. недавно по теме).
Интересны, в этом смысле, критические отзывы читателей в комментариях к тексту (в том числе - в ЖЖ). Преобладает кардинальное несогласие с тем, как в предложенной автором концептуальной модели представлены глубинный и актуальный планы отечественной истории, и особенно, как они увязаны с текущей ситуацией. Однако здесь хотелось бы сосредоточиться не столько на полемике по поводу тех или иных моментов этой конструкции, сколько на конфликто-генном нерве, присутствующем в средоточии глубинно-исторического смыслообразования и определяющем способы концептуального конструирования.
Дело в том, что позиции, полемически сталкивающиеся по поводу такого рода конструкций, по отдельности или все вместе, способны либо находить основание в смыслообразующей динамике, либо вовлекаться в смыслоотчуждающую динамику, теряя основание. Возможность же сориентироваться на основополагающем, в качестве путеводного, должно здесь иметь в виду следующее.
К интраисторическим глубинам взывают сверхисторические вершины. Взывают сквозь массивные напластования культурно-исторического опыта. Где-то горнее воззвание сталкивается с глухой безответностью, где-то - с полифонией откликов. Которые могут слагаться в симфонию или, подпадая глухоте, оборачиваться какофонией. Рождаясь в муках, смысловые симфонии наполняют и стремят тернистый путь восхождения к горнему. Самое же существо интраисторического конфликта, которое должно становиться проблемно-ключевым средоточием интерпретационно-конфликтологического разбирательства, состоит в том, что тот, кто призван осуществлять этот путь, должен всякий раз быть способен отстаивать на этом пути своё первородство. Отстаивать, выстаивая в мощных вихрях и водоворотах, грозящих обратить этот путь вспять.
Итак, глубинный уровень истории - интра-история, как средоточие духовной борьбы за смыслы актуального свершения экстра-истории, и за возможность этого свершения в сверхисторической перспективе. Здесь ещё - для справки.
Учение Унамуно сконцентрировано вокруг проблем жизни конкретного индивида, но этот индивид живет в «народе». Унамуно различает понятия истории и интраистории. История - это преходящие и исчезающие события, все то, что, как волны, прокатывается по поверхности человеческого моря, часто разъединяя людей или соединяя их формально; интраистория - это глубины моря, незаметная, каждодневная, экзистенциальная, подлинная жизнь народа, события, сохраняющиеся в глубинных слоях народной жизни, соединяющие людей по существу. Унамуно размышлял о путях развития интраисторической Испании, возражая против необходимости ее ориентации на Европу.
Особое место в творчестве Унамуно занимает осмысление образа Дон Кихота, как воплощения настоящей Испании. Он считал, что европейская жизнь, достигнув состояния определенной уверенности и гарантированности, приобретала все более прагматическую ориентацию. Унамуно характеризовал свое время как «безнадежно жалкий век», живущий по расчету, когда душа человека оказывается «исстрадавшейся от пошлости», и призывал отправиться в «крестовый поход», чтобы «отвоевать гробницу Рыцаря Безумства у завладевших ею вассалов благоразумия». В итоге Дон Кихот становился носителем протеста против норм рационализированной, позитивистски ориентированной культуры, а «кихотизм» выступал как образец своеобразной испанской религии, способной преобразовать как Испанию, так и Европу.
Унамуно (Unamuno) Мигель де Хуго / Электронная библиотека ИФ РАН.
Казалось бы, откуда в испанце российская грусть?... Однако речь здесь следует вести о таком общецивилизационном в рамках Христианского Мира противостоянии, где сверхрациональное начало, в лице кихотианской идентичности, сталкивается с двусмысленным рацио, как началом, которое может быть представлено в лице фаустианской идентичности.
Образы, конечно, европейские, уходящие корнями в культурную традицию Европы. Однако, во-первых, в состоянии после модерна большой проблемой является то, насколько, в принципе, идентичностно-кодовое содержание этих образов внятно нынешним европейским элитам, хоть "скептически", хоть "позитивно" настроенным в отношение модернизационных трендов (см. в тему). Не говоря уже о российских элитах, идентифицирующих себя в этом концептуальном поле (см. там же).
А во-вторых - и в главных - прочитываем эти образы и улавливаем их общецивилизационные послания мы всё равно с позиций своего - русского - идентичностного начала, в ключе его культурных кодов и концептуально-интерпретационных схем, соответственно, исходя из интерпретационных и экзистенциальных конфликтов, происходящих на экстра- и интра- уровнях исторического бытия России. Ибо:
интраистория и экстраистория - внутренняя и внешняя история, в сущности, ядро истории и ее периферия.
На периферии-то похулиганили сильно и, может быть, что-нибудь травмировали и в ядре. Но ядро, конечно, не изменили. Мы всё те же. И нас большинство. Мы живем на этих просторах, мы понимаем примерно, как они устроены. Мы впитали в себя не только эти ландшафты, эту культуру, но мы впитали в себя еще и этот дух, и эти представления о должном, и эти принципы поведения, эти принципы уважения к централизованной государственности. Потому что невозможно раскинуться на такую территорию и обладать такими параметрами и не уважать всё это. Мы всё это вместе впитали и стоим на своем.
Кургинян С.Е. Суть времени. Философское обоснование мессианских претензий
России в XXI веке. В 4-х т. М.: МОФ ЭТЦ, 2012. Том 1. С. 158.
(Стенограмма в/п "Суть времени-6" - март 2011 г.).
Очертив таким образом интерпретационно-конфликтологический контекст, вернёмся к тексту, послужившему инфо.поводом к нашему разбирательству.
Вот, собственно момент перехода от заздравного начала к развитию повествования в заупокойном направлении.
14-й год нашего века памятен важными и очень важными свершениями, о которых всем известно и все сказано. Но важнейшее из тогдашних событий только теперь открывается нам, и медленная, глубинная новость о нем теперь только достигает наших ушей. Событие это - завершение эпического путешествия России на Запад, прекращение многократных и бесплодных попыток стать частью Западной цивилизации, породниться с «хорошей семьей» европейских народов.
С 14-го года и далее простирается неопределенно долгое новое время, эпоха 14+, в которую нам предстоит сто ( двести? триста?) лет геополитического одиночества.(Кстати, исходный текст - на globalaffairs.ru - озаглавлен _Одиночество полукровки (14+)_. Поэтому, в его репосте - на khazin.ru, где заголовок, как мы видим, несколько изменен, - перед _или 14+_ нужна запятая. То есть речь не об альтернативных сценариях: _геополитическое одиночество vs. некая перспектива выхода из него, открывшаяся после 2014 года_, но, наоборот, о том, что именно это одиночество как раз и начинается с этого исторического момента. Или, точнее, становится более безальтернативным, нежели во все предшествующие исторические периоды).
Так вот, заздравное состоит в том, что лучше поздно, чем никогда, уразуметь интраисторическое послание об "эпик-фейле", который неизбежно происходит при попытках российской полит.элиты постсоветского периода "причаститься" цивилизации. Ибо Россия уже давно причастна этой цивилизации - как Христианскому Миру, и более того, с полным правом может притязать на цивилизационное первородство. Ввиду чего, решение "породниться с «хорошей семьей» европейских народов" означает продажу этого права внутрицивилизационному сопернику.
Впрочем, автор не артикулировал эти принципиальнейшие моменты, а просто засвидетельствовал "завершение эпического путешествия России на Запад" и "начало многовековой эпохи её пребывания в состоянии геополитического одиночества". Дальнейшее повествование, обращающееся к истории вопроса вглубь прошлых веков, воспроизводит затасканный нарратив о России как некоем "междуцарствии", толи "евразийском", толи "азиопском". Этот, собственно историософский, фрагмент очерка, по своим ключевым линиям и маркировкам, выглядит следующим образом.
В целом, берётся восьмивековой период отечественной истории, и делится пополам: четыре века - на Азию, четыре - на Европу. На выходе, применительно к текущей ситуации, получается так: в первом направлении ходить заказано, "потому что Россия там уже была" - когда "Московская протоимперия создавалась в сложном военно-политическом коворкинге с азиатской Ордой"; а что до второго направления, "При внешнем подобии русской и европейской культурных моделей, у них несхожие софты и неодинаковые разъемы. Составиться в общую систему им не дано".
И всё-таки, вестернизаторский период сочетается с выходом на уровень империи, и именно в этот период, как замечалось выше (когда обрисовывался интерпретационно-конфликтологический контекст), завязываются тесные культурно-цивилизационные отношения, хотя и чрезвычайно антагонистичные, но тем самым, однако, лишь прочней привязывающие субъектов этих отношений друг к другу - непримиримой враждой. В этом смысле, метафора "несхожих софтов и неодинаковых разъёмов" верна - если речь о культурных кодах. Хотя, с другой стороны, не в том ли как раз и проявляется сила соблазна "цивилизационного причащения", что представляемая таким образом несхожесть России с Западом оказывается для первой "чисто технической проблемой"?!... Так вот, в любом случае, интерес представляет то, как в рассматриваемом очерке выстраиваются линии четырёхвековой вестернизации России и каким образом маркируются основные вехи этого пути.
Имперский проект Петра Великого представляется как "решительное продолженние легкомысленного начинания Лжедмитрия". А все последующие крупные акты военно-политического участия России в судьбе Европы предстают исключительно как "жертва ради европейских ценностей".
Ровно в том же ключе рассматриваются историческое восприятие Россией коммунизма и её "отказ" от него.
Потом евроценности сменились на противоположные, в Париже и Берлине в моду вошел Маркс. Некоторым жителям Симбирска и Яновки захотелось, чтобы было, как в Париже. Они так боялись отстать от Запада, помешавшегося в ту пору на социализме. Так боялись, что мировая революция, будто бы возглавляемая европейскими и американскими рабочими, обойдет стороной их «захолустье». Они старались. Когда же улеглись бури классовой борьбы, созданный неимоверно тяжкими трудами СССР обнаружил, что мировой революции не случилось, западный мир стал отнюдь не рабочекрестьянским, а ровно наоборот, капиталистическим. И что придется тщательно скрывать нарастающие симптомы аутического социализма за железным занавесом.
В конце прошлого века стране наскучило быть «отдельно взятой», она вновь запросилась на Запад. При этом, видимо, кому-то показалось, что размер имеет значение: в Европу мы не помещаемся, потому что слишком большие, пугающе размашистые. Значит, надо уменьшить территорию, население, экономику, армию, амбицию до параметров какой-нибудь среднеевропейской страны, и уж тогда нас точно примут за своих. Уменьшили. Уверовали в Хайека так же свирепо, как когда-то в Маркса.Наиболее ключевое - "аутический социализм", по причине которого-де был воздвигнут "железный занавес", а также - "свирепость верования", которая-де возникает из стремления угнаться за меняющимися трендами западных законодателей мировоззренческой моды.
Далее, собственно то, что, в соответствии с этими "историософскими свидетельствами", предлагается уразуметь гражданам России об их культурно-цивилизационной идентичности и перспективах предстоящих им "столетий одиночества".
Итак, Россия четыре века шла на Восток и еще четыре века на Запад. Ни там, ни там не укоренилась. Обе дороги пройдены. Теперь будут востребованы идеологии третьего пути, третьего типа цивилизации, третьего мира, третьего Рима...
И все-таки вряд ли мы третья цивилизация. Скорее, сдвоенная и двойственная. Вместившая и Восток, и Запад. И европейская, и азиатская одновременно, а оттого не азиатская и не европейская вполне.
Наша культурная и геополитическая принадлежность напоминает блуждающую идентичность человека, рожденного в смешанном браке. Он везде родственник и нигде не родной. Свой среди чужих, чужой среди своих. Всех понимающий, никем не понятый. Полукровка, метис, странный какой-то.
Россия это западно-восточная страна-полукровка. С ее двуглавой государственностью, гибридной ментальностью, межконтинентальной территорией, биполярной историей она, как положено полукровке, харизматична, талантлива, красива и одинока.
Замечательные слова, никогда не сказанные Александром Третьим, «у России только два союзника, армия и флот» - самая, пожалуй, доходчивая метафора геополитического одиночества, которое давно пора принять как судьбу. Список союзников можно, конечно, расширить по вкусу: рабочие и учителя, нефть и газ, креативное сословие и патриотически настроенные боты, генерал Мороз и архистратиг Михаил... Смысл от этого не изменится: мы сами себе союзники.И далее - "обнадёживающее" - в заключительных словах очерка.
Каким будет предстоящее нам одиночество? Прозябанием бобыля на отшибе? Или счастливым одиночеством лидера, ушедшей в отрыв альфа-нации, перед которой «постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства»? От нас зависит.
Одиночество не означает полную изоляцию. Безграничная открытость также невозможна. И то, и другое было бы повторением ошибок прошлого. А у будущего свои ошибки, ему ошибки прошлого ни к чему.
Россия, без сомнения, будет торговать, привлекать инвестиции, обмениваться знаниями, воевать (война ведь тоже способ общения), участвовать в коллаборациях, состоять в организациях, конкурировать и сотрудничать, вызывать страх и ненависть, любопытство, симпатию, восхищение. Только уже без ложных целей и самоотрицания.
Будет трудно, не раз вспомнится классика отечественной поэзии: «Вокруг только тернии, тернии, тернии... б***ь, когда уже звезды?!»
Будет интересно. И звезды будут.Отметим по ходу, что эти самые "мы", которые "сами себе союзники - только уже без ложных целей и самоотрицания", это отнюдь не про общество современной России, но это выражение нынешней российской полит.элитой своего собственного корпоративного эгоизма. Поэтому, попутно отмечая этот момент, как ключевое в выводах очерка, тем не менее, не будем, опять-таки, вступать в полемику по поводу представленной в этих выводах перспективы "будущего" (см. в тему).
Во-первых, текст пост-модернистский, ввиду чего, выраженные в нём "проектные" позиции способны быть лишь инфо.поводом к квалифицированно-потребительским батлам - на тему: "Нах** тернии, хотим звёзд!", - о чём у "классиков отечественной поэзии" цитируемых автором очерка.
А во-вторых - и, всё так же, в главных, - во внимании к каким бы то ни было концептуально-интерпретационным построениям, хоть бы и пост-модернистским, важно ощутить конфликто-генный нерв происходящего в историческом бытии противоборства смыслообразования и смыслоотчуждения. Образно, это противоборство было представлено выше, соответственно, кихотианской и фаустианской идентичностями, в свою очередь, представляющими сверх-рациональное и двусмысленно-рациональное начала, соответственно же.
Возвращаясь к этой проблемно-ключевой линии и плавно завершая разбор, наметим путеводно-ключевые линии к самостоятельному продумыванию затронутой проблематики (в том числе совместному осуществлению этого продумывания - в комментариях к этому посту).
В плане таких намёток, обратимся к наследию Максима Горького - памятуя о недавнем 150-летнем Юбилее основоположника советской классики.
По поводу повести "Жизнь Клима Самгина" - итогового произведения всего творческого пути великого писателя, как и его жизненного пути, - имеется версия, будто там выражено разочарование Горького, если не в самих воспетых им коммунистических идеалах, то, во всяком случае, в советской власти, воплощавшей эти идеалы в ходе строительства государства нового типа. В противоположность этой версии, представляющейся крайне сомнительной, хотелось бы предложить разглядеть в данном произведении метафизическое послание.
В аналогичном ключе, без малого год назад предпринимался опыт прочтения поэмы "Тёркин на том свете" А. Твардовского - здесь. И вот, каким образом было прочитано метафизическое послание этого произведения.
Постепенный дрейф, уводящий советскую сверхдержаву по ту сторону исторического бытия - при исчезновении у советского общества спроса на воду живую для продолжения войны за духовное само-созидание. Уловив этот дрейф, поэтическая интуиция засвидетельствовала необходимость нового приуготовления к метафизической схватке Жизни и Смерти.
Так вот, аналогичный посыл можно уловить в "Жизни Клима Самгина" Горького.
Обращаясь к этой повести, будем придерживаться заданной выше проблемно-ключевой траектории нашего разбора, и руководствоваться задачей прочерчивания путеводно-ключевого вектора в осмыслении того, что должно предстать как решающее по отношению к обозначенной проблематике. Поэтому, не намереваясь совершать обширные экскурсы в содержание эпохального произведения, остановимся на одном его фрагменте.
Это - речь Самгина на новогоднем празднестве в заключительной 4-й части повести.
Самгин, незаметно для себя, выпил больше, чем всегда позволял себе. У него приятно шумело в голове, и еще более приятно было сознавать, что никто из этих людей не сказал больше, чем мог бы сказать он, никто не сказал ничего, что не было бы знакомо ему, продумано им. Он - богаче. Он - сильнее. И не требуется особенной храбрости, чтоб выступить пред ними. Над столом колебалось сизое облако табачного дыма, в дыму плавали разнообразные физиономии, светились мутноватые глаза, и все вокруг было туманно, мягко, подобно сновидению. Он встал, позвенел вилкой о бокал и, не ожидая, когда люди несколько успокоятся, начал говорить, как говорил на суде, сухо, деловито.
- Господа! Из всего, что было сказано здесь, самое значительное - это слова о Фаусте и Дон-Кихоте. Тема - издавна знакомая нам, тема Тургенева. Но здесь ее поставили иначе - так, как давно следовало поставить. Да, нас воспитывают Дон-Кихотами. Начиная с детства, в семье, в школе, в литературе нам внушают неизбежность жертвенного служения обществу, народу, государству, идеям права, справедливости. Единственная перспектива, которую вполне четко и ясно указывают нам, - это перспектива библейского юноши Исаака - жертва богам отцов, жертва их традициям...
Чувствуя, что шум становится все тише, Клим Иванович Самгин воодушевился и понизил голос, ибо он знал, что на высоких нотах слабоватый голос его звучит слишком сухо и трескуче. Сквозь пелену дыма он видел глаза, неподвижно остановившиеся на нем, измеряющие его. Он ощутил прилив смелости и первый раз за всю жизнь понял, как приятна смелость.
М. Горький. Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Часть 4 (цит. фрагмент).
В этих словах автора о состоянии своего героя можно увидеть идентификационный ключ к содержанию повести. И, как можно в этой связи заметить, при том что Горький не успел завершить это своё произведение, это, по сути, является только сюжетной его незавершенностью. В то время как в интересующем нас фрагменте явно просматривается экзистенциальная развязка интра-истории отображенной в повествовании.
На протяжении всего повествования мы наблюдаем главного героя рефлексирующим, нерешительно мечущимся между различными сторонами социального-мировоззренческого конфликта, разворачивающегося в предреволюционной России. Самгин всё время - "двух станов не боец", ибо его жизненный мир наполнен "объясняющими господами", вовлекающими его в свои идейные миры, которые всегда оказываются для него "чуждыми", ввиду их "узости", "выдуманности", "изломанности", запечатлевающих изъяны и пороки окружающих людей. Поэтому, рефлексии и метания Самгина всё время подчинены задаче сформировать "систему фраз", посредством которой он намерен защититься от этого "назойливого вторжения" (подобно тому как он это делает в своей профессиональной деятельности адвоката). Эти усилия оказываются тщетными, поскольку невозможно оградить себя от выбора, которого требует сама историческая ситуация. И вот, наконец, Самгин решается - находя "точку опоры" в образе Фауста, и проводя при этом чёткую демаркационную линию, позволяющую отмежеваться от "ложных" само-идентификаций, которые он связывает с образом Дон-Кихота.
Это своё решение Самгин увязывает с пониманием роли интеллигенции в обществе (новогодняя речь - далее по тексту).
- Вы знаете, что Исаак был заменен бараном. В наши дни баранов не приносят в жертву богу, с них стригут шерсть или шьют из овчины полушубки. Но к старым идолам добавлен новый - рабочий класс, и вера в неизбежность человеческих жертвоприношений продолжает существовать. Я не ставлю и не решаю вопроса: осуществим ли социализм посредством диктатуры пролетариата, как учит Ленин. Этот вопрос вне моей компетенции, ибо я не Дон-Кихот, но, разумеется, мне очень понятна мысль, чувство уважаемого и талантливейшего Платона Александровича, чувство, высказанное в словах о страшной власти равенства. Я говорю о том, что наш разум, орган пирронизма, орган Фауста, критически исследующего мир, - насильственно превращали в орган веры. Но вера, извлеченная из логики, лишенная опоры в чувстве, ведет к расколу в человеке, внутреннему раздвоению его. Именно отсюда, из этого раскола возникают качества, характерные для русской интеллигенции: шаткость, непрочность ее принципов, обилие разноречий, быстрая смена верований.
Клим Иванович Самгин был убежден, что говорит нечто очень оригинальное и глубоко свое, выдуманное, выношенное его цепким разумом за все время сознательной жизни. Ему казалось, что он излагает результат «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет» красиво, с блеском. Увлекаясь своей смелостью, он терял привычную ему осторожность высказываний и в то же время испытывал наслаждение мести кому-то.
- Из этой шаткости основного критерия мы получаем такие факты, как смену марксизма Петра Струве его неославянофильским патриотизмом, смену его «Критических заметок» сборником «Вехи», разложение партии социал-демократов на две враждебные фракции, провокатора в центральном комитете партии террористов и вообще обилие политических провокаторов, обилие фактов предательства...
Он не мог продолжать речь свою, публика устала слушать, и уже все чаще раздавались хмельные восклицания:
- Ваш Дон-Кихот и Фауст - бог и дьявол Достоевского...Хмельные реплики - всё про то ж: "Что ты нам достоевщину впариваешь? Это всё - про тернии. А мы звёзд хотим, *****!". Но сама аллюзия очень точная. Да: Фауст с Дон-Кихотом борется, и поле битвы - сердца людей!
Вообще, в отечественной литературной классике, как дореволюционной, так и советской, можно найти целую галерею "русских Фаустов" - от Печёрина и Ставрогина до Мелихова и Зилова. В случае же Самгина, мы встречаем наиболее отчётливо артикулированный вариант из этой галереи.
А то, что особенно для нас важно в этой артикуляции, это противопоставление фаустианского субъекта, "критически исследующего мир", кихотианскому субъекту, устремленому к жертвенно-творческому изменению этого мира.
Однако, в чём идентичностная особенность русского Фауста, - причём, особенность именно в ключе русских культурных кодов, - это то, что, вписываясь в хрестоматийную категорию "лишних людей", эти персонажи имеют мало общего с созерцателями-лежебоками обломовского типа, этим чисто русским, без западных примесей, типажом. Ведь и в случае классического Фауста - с его "Лишь тот достоин жизни и свободы, / Кто каждый день за них идёт на бой!", - это, очевидно, совсем не про отстраненно-рефлексивную жизненную позицию (см. по теме: фрагмент _историософско-метафизическая суть вызова..._).
То есть фаустианство, как культурно-исторический тип, и в своих автохтонных вариантах, и в вариантах гибридных (типа "русского Фауста"), в любом случае, отличается не приматом созерцательности над практикой и не противопоставлением безучастного равнодушия жертвенному служению. Более того, как можно увидеть из той же речи Самгина, фаустианство не чуждо веры и партийности позиций.
В чём же тогда может быть усмотрена та нигилистическая подоплёка, которая сущностно характеризует идентичностно-мировоззренческое существо этого типажа?... Вопрос адресует собственно к тому, в чём проявляется двусмысленная рациональность, которую мы выделили в качестве идентичностно ключевой черты фаустианства, противопоставив её кихотианской сверх-рациональности.
Описывая состояние своего героя в момент произнесения им новогодней речи, Горький отмечает присутствие у него чувств "превосходства" над окружающими и "наслаждения местью кому-то". Решаясь на фаустианскую само-идентификацию, Самгин мстит "объясняющим господам" - посредством интеллектуального превознесения себя над ними (см. в тему - о _ресентиментальном субъекте_). Главным образом, объектом этой мести выступают те, кто непосредственно связан с кихотианской идентичностью. Например, большевик Кутузов, чья "вызывающе спокойная уверенность в своей силе" будила в Самгине смешанное чувство симпатии и зависти, заставляя его отмечать, что в этом человеке "каждая мысль - звено цепи, которой он прикован к своей вере" (см. фрагмент 2-й части).
Здесь как раз и обнаруживается корень двусмысленности фаустианского рационализма. Справедливо протестуя против шаткого состояния мыслящего человека, когда его вера лишается опоры в чувстве, будучи насильственно извлечена из логики, русский Фауст, однако, в принципе не желает, чтобы разум становился органом веры - даже если бы она нашла в чувстве прочную опору. Полагая же, вместо этого, разум в качестве органа Пирронова скепсиса, он вверяет свои решения всё той же стихии безосновных интеллектуальных спекуляций. Которые ведут к расколу в человеке, внутреннему раздвоению его.
Такова идентичностная суть "одиноких полукровок", которые, рассуждая с высот политического олимпа об исторических судьбах России, отказывают ей в её мироспасительно мессианском призвании. Придя к власти в результате контр-революционного переворота начала 1990-х, эти лишние люди по сей день определяют облик всей социально-политической системы страны - с точки зрения "насмешливого молчания судьбы".
Было так тяжело разгадать.
Вы уходите... Ваше ничтожество
Полукровка... Ошибка опять
Александр Вертинский. Полукровка
09.04.2018 20:00 / Владислав Сурков
Одиночество полукровки, или 14+
Разные бывают работы. За иную можно браться только в состоянии, несколько отличном от нормального. Так, пролетарий информационной индустрии, рядовой поставщик новостей это, как правило, человек со всклокоченным мозгом, пребывающий как бы в лихорадке. Неудивительно, ведь новостной бизнес требует спешки: узнать быстрее всех, скорее всех сообщить, раньше всех интерпретировать.
Возбуждение информирующих передается информируемым. Возбужденным их собственная возбужденность часто кажется мыслительным процессом и заменяет его. Отсюда - вытеснение из обихода предметов длительного пользования вроде «убеждений» и «принципов» одноразовыми «мнениями». Отсюда же сплошная несостоятельность прогнозов, никого, впрочем, не смущающая. Такова плата за быстроту и свежесть новостей.
Мало кому слышно заглушаемое фоновым медийным шумом насмешливое молчание судьбы. Мало кому интересно, что есть еще и медленные, массивные новости, приходящие не с поверхности жизни, а из ее глубины. Оттуда, где движутся и сталкиваются геополитические структуры и исторические эпохи. Запоздало доходят до нас их смыслы. Но никогда не поздно их узнать.Источник - globalaffairs.ru
С ужасом думается, что этот небольшой историософский очерк высокопоставленного автора выражает умонастроение и миросозерцание всей вершины нынешней российской вертикали власти... Впрочем, начало (собственно, приведенное в качестве презентационного фрагмента) вполне заздравное.
Слова о медленных, массивных новостях, приходящих из глубины жизни, адресуют к концепции интраистории М. де Унамуно. А это, по сути, о проникновенно личностном вопрошании, стремящемся своевременно ответствовать в ключе глубинно-смысловых посланий, которые, как правило, запоздало доходят до нас.
Тем самым, однако, обозначается повод к серьёзному конфликту интерпретаций (см. недавно по теме).
Интересны, в этом смысле, критические отзывы читателей в комментариях к тексту (в том числе - в ЖЖ). Преобладает кардинальное несогласие с тем, как в предложенной автором концептуальной модели представлены глубинный и актуальный планы отечественной истории, и особенно, как они увязаны с текущей ситуацией. Однако здесь хотелось бы сосредоточиться не столько на полемике по поводу тех или иных моментов этой конструкции, сколько на конфликто-генном нерве, присутствующем в средоточии глубинно-исторического смыслообразования и определяющем способы концептуального конструирования.
Дело в том, что позиции, полемически сталкивающиеся по поводу такого рода конструкций, по отдельности или все вместе, способны либо находить основание в смыслообразующей динамике, либо вовлекаться в смыслоотчуждающую динамику, теряя основание. Возможность же сориентироваться на основополагающем, в качестве путеводного, должно здесь иметь в виду следующее.
К интраисторическим глубинам взывают сверхисторические вершины. Взывают сквозь массивные напластования культурно-исторического опыта. Где-то горнее воззвание сталкивается с глухой безответностью, где-то - с полифонией откликов. Которые могут слагаться в симфонию или, подпадая глухоте, оборачиваться какофонией. Рождаясь в муках, смысловые симфонии наполняют и стремят тернистый путь восхождения к горнему. Самое же существо интраисторического конфликта, которое должно становиться проблемно-ключевым средоточием интерпретационно-конфликтологического разбирательства, состоит в том, что тот, кто призван осуществлять этот путь, должен всякий раз быть способен отстаивать на этом пути своё первородство. Отстаивать, выстаивая в мощных вихрях и водоворотах, грозящих обратить этот путь вспять.
Итак, глубинный уровень истории - интра-история, как средоточие духовной борьбы за смыслы актуального свершения экстра-истории, и за возможность этого свершения в сверхисторической перспективе. Здесь ещё - для справки.
Учение Унамуно сконцентрировано вокруг проблем жизни конкретного индивида, но этот индивид живет в «народе». Унамуно различает понятия истории и интраистории. История - это преходящие и исчезающие события, все то, что, как волны, прокатывается по поверхности человеческого моря, часто разъединяя людей или соединяя их формально; интраистория - это глубины моря, незаметная, каждодневная, экзистенциальная, подлинная жизнь народа, события, сохраняющиеся в глубинных слоях народной жизни, соединяющие людей по существу. Унамуно размышлял о путях развития интраисторической Испании, возражая против необходимости ее ориентации на Европу.
Особое место в творчестве Унамуно занимает осмысление образа Дон Кихота, как воплощения настоящей Испании. Он считал, что европейская жизнь, достигнув состояния определенной уверенности и гарантированности, приобретала все более прагматическую ориентацию. Унамуно характеризовал свое время как «безнадежно жалкий век», живущий по расчету, когда душа человека оказывается «исстрадавшейся от пошлости», и призывал отправиться в «крестовый поход», чтобы «отвоевать гробницу Рыцаря Безумства у завладевших ею вассалов благоразумия». В итоге Дон Кихот становился носителем протеста против норм рационализированной, позитивистски ориентированной культуры, а «кихотизм» выступал как образец своеобразной испанской религии, способной преобразовать как Испанию, так и Европу.
Унамуно (Unamuno) Мигель де Хуго / Электронная библиотека ИФ РАН.
Казалось бы, откуда в испанце российская грусть?... Однако речь здесь следует вести о таком общецивилизационном в рамках Христианского Мира противостоянии, где сверхрациональное начало, в лице кихотианской идентичности, сталкивается с двусмысленным рацио, как началом, которое может быть представлено в лице фаустианской идентичности.
Образы, конечно, европейские, уходящие корнями в культурную традицию Европы. Однако, во-первых, в состоянии после модерна большой проблемой является то, насколько, в принципе, идентичностно-кодовое содержание этих образов внятно нынешним европейским элитам, хоть "скептически", хоть "позитивно" настроенным в отношение модернизационных трендов (см. в тему). Не говоря уже о российских элитах, идентифицирующих себя в этом концептуальном поле (см. там же).
А во-вторых - и в главных - прочитываем эти образы и улавливаем их общецивилизационные послания мы всё равно с позиций своего - русского - идентичностного начала, в ключе его культурных кодов и концептуально-интерпретационных схем, соответственно, исходя из интерпретационных и экзистенциальных конфликтов, происходящих на экстра- и интра- уровнях исторического бытия России. Ибо:
интраистория и экстраистория - внутренняя и внешняя история, в сущности, ядро истории и ее периферия.
На периферии-то похулиганили сильно и, может быть, что-нибудь травмировали и в ядре. Но ядро, конечно, не изменили. Мы всё те же. И нас большинство. Мы живем на этих просторах, мы понимаем примерно, как они устроены. Мы впитали в себя не только эти ландшафты, эту культуру, но мы впитали в себя еще и этот дух, и эти представления о должном, и эти принципы поведения, эти принципы уважения к централизованной государственности. Потому что невозможно раскинуться на такую территорию и обладать такими параметрами и не уважать всё это. Мы всё это вместе впитали и стоим на своем.
Кургинян С.Е. Суть времени. Философское обоснование мессианских претензий
России в XXI веке. В 4-х т. М.: МОФ ЭТЦ, 2012. Том 1. С. 158.
(Стенограмма в/п "Суть времени-6" - март 2011 г.).
Очертив таким образом интерпретационно-конфликтологический контекст, вернёмся к тексту, послужившему инфо.поводом к нашему разбирательству.
Вот, собственно момент перехода от заздравного начала к развитию повествования в заупокойном направлении.
14-й год нашего века памятен важными и очень важными свершениями, о которых всем известно и все сказано. Но важнейшее из тогдашних событий только теперь открывается нам, и медленная, глубинная новость о нем теперь только достигает наших ушей. Событие это - завершение эпического путешествия России на Запад, прекращение многократных и бесплодных попыток стать частью Западной цивилизации, породниться с «хорошей семьей» европейских народов.
С 14-го года и далее простирается неопределенно долгое новое время, эпоха 14+, в которую нам предстоит сто ( двести? триста?) лет геополитического одиночества.(Кстати, исходный текст - на globalaffairs.ru - озаглавлен _Одиночество полукровки (14+)_. Поэтому, в его репосте - на khazin.ru, где заголовок, как мы видим, несколько изменен, - перед _или 14+_ нужна запятая. То есть речь не об альтернативных сценариях: _геополитическое одиночество vs. некая перспектива выхода из него, открывшаяся после 2014 года_, но, наоборот, о том, что именно это одиночество как раз и начинается с этого исторического момента. Или, точнее, становится более безальтернативным, нежели во все предшествующие исторические периоды).
Так вот, заздравное состоит в том, что лучше поздно, чем никогда, уразуметь интраисторическое послание об "эпик-фейле", который неизбежно происходит при попытках российской полит.элиты постсоветского периода "причаститься" цивилизации. Ибо Россия уже давно причастна этой цивилизации - как Христианскому Миру, и более того, с полным правом может притязать на цивилизационное первородство. Ввиду чего, решение "породниться с «хорошей семьей» европейских народов" означает продажу этого права внутрицивилизационному сопернику.
Впрочем, автор не артикулировал эти принципиальнейшие моменты, а просто засвидетельствовал "завершение эпического путешествия России на Запад" и "начало многовековой эпохи её пребывания в состоянии геополитического одиночества". Дальнейшее повествование, обращающееся к истории вопроса вглубь прошлых веков, воспроизводит затасканный нарратив о России как некоем "междуцарствии", толи "евразийском", толи "азиопском". Этот, собственно историософский, фрагмент очерка, по своим ключевым линиям и маркировкам, выглядит следующим образом.
В целом, берётся восьмивековой период отечественной истории, и делится пополам: четыре века - на Азию, четыре - на Европу. На выходе, применительно к текущей ситуации, получается так: в первом направлении ходить заказано, "потому что Россия там уже была" - когда "Московская протоимперия создавалась в сложном военно-политическом коворкинге с азиатской Ордой"; а что до второго направления, "При внешнем подобии русской и европейской культурных моделей, у них несхожие софты и неодинаковые разъемы. Составиться в общую систему им не дано".
И всё-таки, вестернизаторский период сочетается с выходом на уровень империи, и именно в этот период, как замечалось выше (когда обрисовывался интерпретационно-конфликтологический контекст), завязываются тесные культурно-цивилизационные отношения, хотя и чрезвычайно антагонистичные, но тем самым, однако, лишь прочней привязывающие субъектов этих отношений друг к другу - непримиримой враждой. В этом смысле, метафора "несхожих софтов и неодинаковых разъёмов" верна - если речь о культурных кодах. Хотя, с другой стороны, не в том ли как раз и проявляется сила соблазна "цивилизационного причащения", что представляемая таким образом несхожесть России с Западом оказывается для первой "чисто технической проблемой"?!... Так вот, в любом случае, интерес представляет то, как в рассматриваемом очерке выстраиваются линии четырёхвековой вестернизации России и каким образом маркируются основные вехи этого пути.
Имперский проект Петра Великого представляется как "решительное продолженние легкомысленного начинания Лжедмитрия". А все последующие крупные акты военно-политического участия России в судьбе Европы предстают исключительно как "жертва ради европейских ценностей".
Ровно в том же ключе рассматриваются историческое восприятие Россией коммунизма и её "отказ" от него.
Потом евроценности сменились на противоположные, в Париже и Берлине в моду вошел Маркс. Некоторым жителям Симбирска и Яновки захотелось, чтобы было, как в Париже. Они так боялись отстать от Запада, помешавшегося в ту пору на социализме. Так боялись, что мировая революция, будто бы возглавляемая европейскими и американскими рабочими, обойдет стороной их «захолустье». Они старались. Когда же улеглись бури классовой борьбы, созданный неимоверно тяжкими трудами СССР обнаружил, что мировой революции не случилось, западный мир стал отнюдь не рабочекрестьянским, а ровно наоборот, капиталистическим. И что придется тщательно скрывать нарастающие симптомы аутического социализма за железным занавесом.
В конце прошлого века стране наскучило быть «отдельно взятой», она вновь запросилась на Запад. При этом, видимо, кому-то показалось, что размер имеет значение: в Европу мы не помещаемся, потому что слишком большие, пугающе размашистые. Значит, надо уменьшить территорию, население, экономику, армию, амбицию до параметров какой-нибудь среднеевропейской страны, и уж тогда нас точно примут за своих. Уменьшили. Уверовали в Хайека так же свирепо, как когда-то в Маркса.Наиболее ключевое - "аутический социализм", по причине которого-де был воздвигнут "железный занавес", а также - "свирепость верования", которая-де возникает из стремления угнаться за меняющимися трендами западных законодателей мировоззренческой моды.
Далее, собственно то, что, в соответствии с этими "историософскими свидетельствами", предлагается уразуметь гражданам России об их культурно-цивилизационной идентичности и перспективах предстоящих им "столетий одиночества".
Итак, Россия четыре века шла на Восток и еще четыре века на Запад. Ни там, ни там не укоренилась. Обе дороги пройдены. Теперь будут востребованы идеологии третьего пути, третьего типа цивилизации, третьего мира, третьего Рима...
И все-таки вряд ли мы третья цивилизация. Скорее, сдвоенная и двойственная. Вместившая и Восток, и Запад. И европейская, и азиатская одновременно, а оттого не азиатская и не европейская вполне.
Наша культурная и геополитическая принадлежность напоминает блуждающую идентичность человека, рожденного в смешанном браке. Он везде родственник и нигде не родной. Свой среди чужих, чужой среди своих. Всех понимающий, никем не понятый. Полукровка, метис, странный какой-то.
Россия это западно-восточная страна-полукровка. С ее двуглавой государственностью, гибридной ментальностью, межконтинентальной территорией, биполярной историей она, как положено полукровке, харизматична, талантлива, красива и одинока.
Замечательные слова, никогда не сказанные Александром Третьим, «у России только два союзника, армия и флот» - самая, пожалуй, доходчивая метафора геополитического одиночества, которое давно пора принять как судьбу. Список союзников можно, конечно, расширить по вкусу: рабочие и учителя, нефть и газ, креативное сословие и патриотически настроенные боты, генерал Мороз и архистратиг Михаил... Смысл от этого не изменится: мы сами себе союзники.И далее - "обнадёживающее" - в заключительных словах очерка.
Каким будет предстоящее нам одиночество? Прозябанием бобыля на отшибе? Или счастливым одиночеством лидера, ушедшей в отрыв альфа-нации, перед которой «постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства»? От нас зависит.
Одиночество не означает полную изоляцию. Безграничная открытость также невозможна. И то, и другое было бы повторением ошибок прошлого. А у будущего свои ошибки, ему ошибки прошлого ни к чему.
Россия, без сомнения, будет торговать, привлекать инвестиции, обмениваться знаниями, воевать (война ведь тоже способ общения), участвовать в коллаборациях, состоять в организациях, конкурировать и сотрудничать, вызывать страх и ненависть, любопытство, симпатию, восхищение. Только уже без ложных целей и самоотрицания.
Будет трудно, не раз вспомнится классика отечественной поэзии: «Вокруг только тернии, тернии, тернии... б***ь, когда уже звезды?!»
Будет интересно. И звезды будут.Отметим по ходу, что эти самые "мы", которые "сами себе союзники - только уже без ложных целей и самоотрицания", это отнюдь не про общество современной России, но это выражение нынешней российской полит.элитой своего собственного корпоративного эгоизма. Поэтому, попутно отмечая этот момент, как ключевое в выводах очерка, тем не менее, не будем, опять-таки, вступать в полемику по поводу представленной в этих выводах перспективы "будущего" (см. в тему).
Во-первых, текст пост-модернистский, ввиду чего, выраженные в нём "проектные" позиции способны быть лишь инфо.поводом к квалифицированно-потребительским батлам - на тему: "Нах** тернии, хотим звёзд!", - о чём у "классиков отечественной поэзии" цитируемых автором очерка.
А во-вторых - и, всё так же, в главных, - во внимании к каким бы то ни было концептуально-интерпретационным построениям, хоть бы и пост-модернистским, важно ощутить конфликто-генный нерв происходящего в историческом бытии противоборства смыслообразования и смыслоотчуждения. Образно, это противоборство было представлено выше, соответственно, кихотианской и фаустианской идентичностями, в свою очередь, представляющими сверх-рациональное и двусмысленно-рациональное начала, соответственно же.
Возвращаясь к этой проблемно-ключевой линии и плавно завершая разбор, наметим путеводно-ключевые линии к самостоятельному продумыванию затронутой проблематики (в том числе совместному осуществлению этого продумывания - в комментариях к этому посту).
В плане таких намёток, обратимся к наследию Максима Горького - памятуя о недавнем 150-летнем Юбилее основоположника советской классики.
По поводу повести "Жизнь Клима Самгина" - итогового произведения всего творческого пути великого писателя, как и его жизненного пути, - имеется версия, будто там выражено разочарование Горького, если не в самих воспетых им коммунистических идеалах, то, во всяком случае, в советской власти, воплощавшей эти идеалы в ходе строительства государства нового типа. В противоположность этой версии, представляющейся крайне сомнительной, хотелось бы предложить разглядеть в данном произведении метафизическое послание.
В аналогичном ключе, без малого год назад предпринимался опыт прочтения поэмы "Тёркин на том свете" А. Твардовского - здесь. И вот, каким образом было прочитано метафизическое послание этого произведения.
Постепенный дрейф, уводящий советскую сверхдержаву по ту сторону исторического бытия - при исчезновении у советского общества спроса на воду живую для продолжения войны за духовное само-созидание. Уловив этот дрейф, поэтическая интуиция засвидетельствовала необходимость нового приуготовления к метафизической схватке Жизни и Смерти.
Так вот, аналогичный посыл можно уловить в "Жизни Клима Самгина" Горького.
Обращаясь к этой повести, будем придерживаться заданной выше проблемно-ключевой траектории нашего разбора, и руководствоваться задачей прочерчивания путеводно-ключевого вектора в осмыслении того, что должно предстать как решающее по отношению к обозначенной проблематике. Поэтому, не намереваясь совершать обширные экскурсы в содержание эпохального произведения, остановимся на одном его фрагменте.
Это - речь Самгина на новогоднем празднестве в заключительной 4-й части повести.
Самгин, незаметно для себя, выпил больше, чем всегда позволял себе. У него приятно шумело в голове, и еще более приятно было сознавать, что никто из этих людей не сказал больше, чем мог бы сказать он, никто не сказал ничего, что не было бы знакомо ему, продумано им. Он - богаче. Он - сильнее. И не требуется особенной храбрости, чтоб выступить пред ними. Над столом колебалось сизое облако табачного дыма, в дыму плавали разнообразные физиономии, светились мутноватые глаза, и все вокруг было туманно, мягко, подобно сновидению. Он встал, позвенел вилкой о бокал и, не ожидая, когда люди несколько успокоятся, начал говорить, как говорил на суде, сухо, деловито.
- Господа! Из всего, что было сказано здесь, самое значительное - это слова о Фаусте и Дон-Кихоте. Тема - издавна знакомая нам, тема Тургенева. Но здесь ее поставили иначе - так, как давно следовало поставить. Да, нас воспитывают Дон-Кихотами. Начиная с детства, в семье, в школе, в литературе нам внушают неизбежность жертвенного служения обществу, народу, государству, идеям права, справедливости. Единственная перспектива, которую вполне четко и ясно указывают нам, - это перспектива библейского юноши Исаака - жертва богам отцов, жертва их традициям...
Чувствуя, что шум становится все тише, Клим Иванович Самгин воодушевился и понизил голос, ибо он знал, что на высоких нотах слабоватый голос его звучит слишком сухо и трескуче. Сквозь пелену дыма он видел глаза, неподвижно остановившиеся на нем, измеряющие его. Он ощутил прилив смелости и первый раз за всю жизнь понял, как приятна смелость.
М. Горький. Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Часть 4 (цит. фрагмент).
В этих словах автора о состоянии своего героя можно увидеть идентификационный ключ к содержанию повести. И, как можно в этой связи заметить, при том что Горький не успел завершить это своё произведение, это, по сути, является только сюжетной его незавершенностью. В то время как в интересующем нас фрагменте явно просматривается экзистенциальная развязка интра-истории отображенной в повествовании.
На протяжении всего повествования мы наблюдаем главного героя рефлексирующим, нерешительно мечущимся между различными сторонами социального-мировоззренческого конфликта, разворачивающегося в предреволюционной России. Самгин всё время - "двух станов не боец", ибо его жизненный мир наполнен "объясняющими господами", вовлекающими его в свои идейные миры, которые всегда оказываются для него "чуждыми", ввиду их "узости", "выдуманности", "изломанности", запечатлевающих изъяны и пороки окружающих людей. Поэтому, рефлексии и метания Самгина всё время подчинены задаче сформировать "систему фраз", посредством которой он намерен защититься от этого "назойливого вторжения" (подобно тому как он это делает в своей профессиональной деятельности адвоката). Эти усилия оказываются тщетными, поскольку невозможно оградить себя от выбора, которого требует сама историческая ситуация. И вот, наконец, Самгин решается - находя "точку опоры" в образе Фауста, и проводя при этом чёткую демаркационную линию, позволяющую отмежеваться от "ложных" само-идентификаций, которые он связывает с образом Дон-Кихота.
Это своё решение Самгин увязывает с пониманием роли интеллигенции в обществе (новогодняя речь - далее по тексту).
- Вы знаете, что Исаак был заменен бараном. В наши дни баранов не приносят в жертву богу, с них стригут шерсть или шьют из овчины полушубки. Но к старым идолам добавлен новый - рабочий класс, и вера в неизбежность человеческих жертвоприношений продолжает существовать. Я не ставлю и не решаю вопроса: осуществим ли социализм посредством диктатуры пролетариата, как учит Ленин. Этот вопрос вне моей компетенции, ибо я не Дон-Кихот, но, разумеется, мне очень понятна мысль, чувство уважаемого и талантливейшего Платона Александровича, чувство, высказанное в словах о страшной власти равенства. Я говорю о том, что наш разум, орган пирронизма, орган Фауста, критически исследующего мир, - насильственно превращали в орган веры. Но вера, извлеченная из логики, лишенная опоры в чувстве, ведет к расколу в человеке, внутреннему раздвоению его. Именно отсюда, из этого раскола возникают качества, характерные для русской интеллигенции: шаткость, непрочность ее принципов, обилие разноречий, быстрая смена верований.
Клим Иванович Самгин был убежден, что говорит нечто очень оригинальное и глубоко свое, выдуманное, выношенное его цепким разумом за все время сознательной жизни. Ему казалось, что он излагает результат «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет» красиво, с блеском. Увлекаясь своей смелостью, он терял привычную ему осторожность высказываний и в то же время испытывал наслаждение мести кому-то.
- Из этой шаткости основного критерия мы получаем такие факты, как смену марксизма Петра Струве его неославянофильским патриотизмом, смену его «Критических заметок» сборником «Вехи», разложение партии социал-демократов на две враждебные фракции, провокатора в центральном комитете партии террористов и вообще обилие политических провокаторов, обилие фактов предательства...
Он не мог продолжать речь свою, публика устала слушать, и уже все чаще раздавались хмельные восклицания:
- Ваш Дон-Кихот и Фауст - бог и дьявол Достоевского...Хмельные реплики - всё про то ж: "Что ты нам достоевщину впариваешь? Это всё - про тернии. А мы звёзд хотим, *****!". Но сама аллюзия очень точная. Да: Фауст с Дон-Кихотом борется, и поле битвы - сердца людей!
Вообще, в отечественной литературной классике, как дореволюционной, так и советской, можно найти целую галерею "русских Фаустов" - от Печёрина и Ставрогина до Мелихова и Зилова. В случае же Самгина, мы встречаем наиболее отчётливо артикулированный вариант из этой галереи.
А то, что особенно для нас важно в этой артикуляции, это противопоставление фаустианского субъекта, "критически исследующего мир", кихотианскому субъекту, устремленому к жертвенно-творческому изменению этого мира.
Однако, в чём идентичностная особенность русского Фауста, - причём, особенность именно в ключе русских культурных кодов, - это то, что, вписываясь в хрестоматийную категорию "лишних людей", эти персонажи имеют мало общего с созерцателями-лежебоками обломовского типа, этим чисто русским, без западных примесей, типажом. Ведь и в случае классического Фауста - с его "Лишь тот достоин жизни и свободы, / Кто каждый день за них идёт на бой!", - это, очевидно, совсем не про отстраненно-рефлексивную жизненную позицию (см. по теме: фрагмент _историософско-метафизическая суть вызова..._).
То есть фаустианство, как культурно-исторический тип, и в своих автохтонных вариантах, и в вариантах гибридных (типа "русского Фауста"), в любом случае, отличается не приматом созерцательности над практикой и не противопоставлением безучастного равнодушия жертвенному служению. Более того, как можно увидеть из той же речи Самгина, фаустианство не чуждо веры и партийности позиций.
В чём же тогда может быть усмотрена та нигилистическая подоплёка, которая сущностно характеризует идентичностно-мировоззренческое существо этого типажа?... Вопрос адресует собственно к тому, в чём проявляется двусмысленная рациональность, которую мы выделили в качестве идентичностно ключевой черты фаустианства, противопоставив её кихотианской сверх-рациональности.
Описывая состояние своего героя в момент произнесения им новогодней речи, Горький отмечает присутствие у него чувств "превосходства" над окружающими и "наслаждения местью кому-то". Решаясь на фаустианскую само-идентификацию, Самгин мстит "объясняющим господам" - посредством интеллектуального превознесения себя над ними (см. в тему - о _ресентиментальном субъекте_). Главным образом, объектом этой мести выступают те, кто непосредственно связан с кихотианской идентичностью. Например, большевик Кутузов, чья "вызывающе спокойная уверенность в своей силе" будила в Самгине смешанное чувство симпатии и зависти, заставляя его отмечать, что в этом человеке "каждая мысль - звено цепи, которой он прикован к своей вере" (см. фрагмент 2-й части).
Здесь как раз и обнаруживается корень двусмысленности фаустианского рационализма. Справедливо протестуя против шаткого состояния мыслящего человека, когда его вера лишается опоры в чувстве, будучи насильственно извлечена из логики, русский Фауст, однако, в принципе не желает, чтобы разум становился органом веры - даже если бы она нашла в чувстве прочную опору. Полагая же, вместо этого, разум в качестве органа Пирронова скепсиса, он вверяет свои решения всё той же стихии безосновных интеллектуальных спекуляций. Которые ведут к расколу в человеке, внутреннему раздвоению его.
Такова идентичностная суть "одиноких полукровок", которые, рассуждая с высот политического олимпа об исторических судьбах России, отказывают ей в её мироспасительно мессианском призвании. Придя к власти в результате контр-революционного переворота начала 1990-х, эти лишние люди по сей день определяют облик всей социально-политической системы страны - с точки зрения "насмешливого молчания судьбы".