Отстоять Хайдеггера. Приложения-2
/ предыдущее /
Итак, ярлык "типичного нациста" и "загадочное" молчание Хайдеггера перед шквалом заклеймившей его так клеветы. Разбор этой проблемы требует сопутствующего формирования контекста, в котором должно быть представлено наиболее ключевое по теме Хайдеггер и политика в целом. Эта интерпретационная стратегия необходима, чтобы сквозь густое облако скандала, которым окружено это имя, проникнуть в суть и определить действительно типичное и экстраординарное в этой ситуации.
Сначала, коротко, проблема, её грубый и ёмкий фактологический набросок. Поводом к скандалу послужило принятие философом поста ректора Фрайбургского университета в период прихода к власти Гитлера. И хотя Хайдеггер находился на этом посту менее года, серьёзными причинами подозревать его в причастности преступлениям нацистского режима в Германии послужило его вступление в НСДАП и идейная поддержка её "революционного" проекта (именно в короткий период ректорства). Плюс - отсутствие публичного раскаяния после уничтожения этого режима.
Чтобы разобраться в том, _что_ действительно говорят эти факты, обратимся к книге Франсуа Федье "Хайдеггер: Анатомия скандала" (Федье Ф. Хайдеггер: Анатомия скандала. СПб.: "Владимир Даль", 2008; все нижеследующие выдержки - из этого издания).
Автор - ещё в свои студенческие годы считавший Хайдеггера не просто "типичным нацистом", но "нацистским философом par excellence", и потому, покидавший аудиторию, только заслышав это имя (Федье Ф. Указ. соч. С.144). Но, вскоре, - столкнувшись с никогда ранее не испытанной им "силой ритма мышления" этого философа, и позже, признав в нём учителя, - глубоко и надолго озадачившийся "мучительным политическим вопросом: как такая мысль могла попасть в западню?"... при том, что этой мысли совершенно чужды "мелкие мотивы" (Там же. С. 216).
Эта книга вышла во Франции в 1988 году в качестве ответа на опубликованную годом ранее книгу Виктора Фариаса "Хайдеггер и нацизм". Последняя, согласно Федье, представляет собой "лишь видимость обвинения, хотя до сих пор (во Франции) оно странным образом воспринималось как неопровержимое". При всей видимой убедительности, невыясненным остаётся вопрос:
В каком же преступлении обвиняют Хайдеггера?
Именно это прежде всего следует установить со всей ясностью и строгостью, если мы не желаем заниматься ловлей рыбы в мутной воде. Но с момента появления этой книги и шумихи, ее сопровождавшей, никто и не стремился задавать этот вопрос; наоборот, любыми возможными средствами все старались этот вопрос запутать с единственной целью - внедрить в общественное мнение один из весьма типичных и издалека узнаваемых образов, которые легко удовлетворяют тех, кто предпочитает удобство готовых идей труду и мучениям, неизбежным, если не оказывать автоматического доверия молве.
Федье Ф. Указ. соч. Введение. С.7-8.
Выяснения также требует вопрос, связанный с предубеждением: "начинать снимать обвинения, выдвинутые против Хайдеггера, не значит ли это ipso facto «заниматься апологией нацизма»?" (Там же).
В соответствии с предпринятым выяснением этих вопросов в "Анатомии скандала", цели и основополагающие утверждения автора, а т.ж. его основные мессиджи читателю, заключаются в следующем:
настолько ясно, насколько это возможно, изложить, что представляет собой, по моему мнению, сущность нацизма и чем является для меня сущность мышления Хайдеггера. Делом читателя, следовательно, будет: 1) проверить, является ли то, что я говорю о нацизме, «апологией», и 2) увидеть, говорит ли нам мышление Хайдеггера нечто иное, нежели то, что нам говорит нацизм.
Ибо преступление, в котором вместе с Фариасом все обвиняют Хайдеггера, таково: у него нет ни одного слова, ни одной мысли, которые, в сущности, отличались бы от нацизма.
Я утверждаю - и чтобы подкрепить доказательствами это утверждение, я и пишу эту книгу, - я утверждаю, что такое обвинение является клеветой.
Там же. С. 9.
Выдвигая эти категорические утверждения, автор подчёркивает, что его исследование не сводится к апологии. В фигуре Хайдеггера и ситуации развернувшегося вокруг него скандала усматривается серьёзный повод для фундаментальной проблематизации основ общественной жизни новейшего периода истории и концептуальных оснований политической теории, в которой представлена эта жизнь.
Я хотел бы озаглавить эту книгу Апология Хайдеггера, но это заглавие соответствовало бы только ее первой части, т.е. самое малое ее половине. Так как то, к чему я хотел бы обратиться, в ноябре 1966 года я называл «точной мерой ответственности Хайдеггера». Тогда я думал, что это мог бы сделать кто-то более компетентный, чем я. Но спустя более двадцати лет я должен признать очевидное: ничто из того, что вышло на эту тему, не представляется мне даже приближающимся к существу вопроса. По правде говоря, этот вопрос - Хайдеггер и политика - вызывает бесспорные затруднения; он подвергает опасности почти все достоверности, на которых основана жизнь современных обществ. И в первую очередь: он подчиняет саму постановку этого вопроса пересмотру всех традиционных политических понятий.
Однако о том, что пришел день для его решительного изучения, мне говорит неправдоподобный успех книги Фариаса. Это объясняется лишь отсутствием правдивого труда о политической позиции Хайдеггера и ее значении. И все-таки было бы наивно полагать, что такой труд будет способен ослабить недоброжелательность, которая имеет иной источник. В своей беседе с журналистами Spiegel Хайдеггер заметил: «Я думаю, что полемика вспыхивает всегда, когда представляется случай». Сегодня для меня прежде всего важно показать, какой ценой мы вступаем в сферу полемики.
Там же. С. 18-19.
(См. упомянутое интервью журналу "Шпигель", взятое у Хайдеггера в 1966 году и опубликованное, по его просьбе, после его смерти - в 1976 году).
Именно ввиду такого - архиполемического - характера проблемы, в рассуждениях и выводах Федье преобладает, как мы увидим, вопросительная форма. Такая методологическая стратегия нацелена на то, чтобы осуществить противоход герменевтической рефлексии в отношение дурных рефлексов (см. в тему: _интерпретационно-конфликтологическое различие высших и низших средств выражения_).
... дело не в том, что можно приступить к созданию чьей-либо биографии без предвзятой идеи. Дело в том, чтобы такая предвзятая идея была осознанной или, точнее, чтобы она со всей ясностью была признана рабочей гипотезой, а следовательно, была подвержена пересмотру и изменению. Без такой герменевтической строгости мы превращаем исследование в расследование. Иначе говоря, если не осознается неизбежный характер герменевтической ситуации (необходимости суметь прочесть определенный смысл, предвосхитить определенное значение, обязанное этот смысл высвободить), то есть риск стать жертвой дикой герменевтики, той, что хорошо известна под именем бреда интерпретации.
Бред интерпретации строго определен в Сокровищнице французского языка: «Строгая бредовая система, основанная на интерпретациях, которые распространяются в сети связей системы и постепенно охватывают всю реальность, которую субъект расшифровывает в зависимости от своего бреда (преследования, ревности, величия)». Дикая герменевтика функционирует без ведома того, кто стремится понимать без предварительных условий. Можно даже сказать, что ситуация дикой герменевтики, с характерным для нее отклонением от любого методологического размышления, оставляет место лишь для автоматизма дурных рефлексов.
Бред интерпретации предполагает извращение всякого размышления, за которым остается лишь одна-единственная функция: оправдывать рефлекс. Отсюда гипнотическое очарование, которое излучает любая бредовая интерпретация; поскольку прежде всего она провоцирует рефлекс и поскольку она постоянно этот рефлекс стимулирует, она, так сказать, гипнотизирует размышление. Книга Фариаса, очевидно, смутила определенное количество читателей, способных размышлять. Как иначе объяснить, что они не были возмущены огромным числом нелепостей, ошибок в доказательствах и довольно забавных промахов?
Как была приостановлена способность к размышлению? Тем, что был вызван рефлекс ужаса: на протяжении всей книги во всех возможных вариантах повторяется одна-единственная идея, идея связи или, еще лучше, единосущности хайдеггеровского мышления с нацизмом.
Перед лицом ужаса развеивается все смешное и забавное. Я уже давно удостоверился, когда смотрел смонтированный фильм о Гитлере, что его нелепая жестикуляция первое время вызывает у публики смех; но насколько более впечатляющим было угасание этого смеха, когда весьма скоро каждый зритель чувствовал, как под жестикуляцией проявляется фанатизм. Насколько более эффективен рефлекс, когда пробуждается тотальный ужас, даже если это делается и неумелыми средствами, - чтобы быть ясным: когда вызывается дух нацизма, чтобы приобщить к нему Хайдеггера, даже если это делается ценой манипуляции, монтажа и смешения разнородных вещей. Монтаж обладает одной функцией: он не должен быть подлинным. Функция заключается в том, чтобы вызвать рефлекс, а здесь, точнее, - самую сильную из возможных антипатий.
Там же. Рассуждение о дурных рефлексах. С. 26-28.
Обретя такой методологический ключ, можно непосредственно приступить к тому наиболее ключевому, что содержится в теме Хайдеггер и политика.
Исходя из исторических фактов, Федье замечает, что, будучи обеспечен легитимным путём, приход нацистов к власти в Германии 30 января 1933 года, с самого этого момента, положил начало беззаконию. И далее беззаконие поэтапно наращивалось, увенчавшись развязыванием Второй мировой войны 1 сентября 1939 года. Последовательно описав основные этапы этого процесса и тем самым "исторически зафиксировав градацию беззакония" (Федье Ф. Указ. соч. С. 154-161), исследователь предлагает перенестись в ту ситуацию, в которой Хайдеггер оказался в 1933 году.
Перенестись так предлагается для того, чтобы попытаться понять эту ситуацию именно из неё самой - в противоположность её восприятию на основе уже имеющегося знания о том, что произошло в последующие периоды в связи с вышеозначенной эскалацией беззакония. И чтобы совершить такой методический ход, требуется "устранить двустороннее препятствие", при этом сохраняя понимание его как "грозного и неприступного, обоснованного, оправданного с нравственной и политической точки зрения".
Хайдеггер служит Гитлеру и национал-социалистической революции. Но Гитлер и национал-социализм с 1933 по 1945 год наделили кровавой реальностью невиданное варварство. Первая сторона препятствия в том, что мы не можем вообразить, не можем без колебаний увидеть Гитлера глазами тех, кто еще не пережил переход режима на ту стадию, где он тонет в преступлениях против человечества. Повторяю: в 1933 году Гитлер находится во главе правительства, под властью которого совершаются бесчинства и злодеяния; правительства, которое издает первые законы, вызывающие ужас и тревогу. Гитлер уже диктатор, политика которого не обращает никакого внимания на законы. Между этим вызывающим тревогу человеком и безумцем, который закончит тем, что весь мир (с его точки зрения) погрузится в сумерки человечности, существует лишь предполагаемая связь; и мы приветствуем проницательность редких мужчин и женщин, предугадавших чудовищную пагубную мощь «движения». Их было немного, и обстоятельства были тяжкими - иначе как вынести идею, что древнейший народ Европы оказался народом, вступившим в чудовищный союз с бесчеловечностью и стремившимся, при помощи последних достижений техники, обеспечить себе абсолютное господство? <...>
Хайдеггер считал, что с приходом к власти Гитлера был начат процесс возможной революции; что реальный процесс приобретал весьма тревожный оборот; что открывалась возможность исправить псевдореволюционный ход событий, при условии подключения к движению, подключения к массам, начиная с поста ректора, который пытается и на политическом, и на философском языке объяснять, какой должна быть первая революция.
Здесь возникает вторая сторона препятствия - национал-социализм. Так же, как и Гитлер, это слово имеет исключительно дурные коннотации. И мы с таким же трудом можем представить эпоху, когда значение этого термина еще не было установлено окончательно.
Федье Ф. Указ. соч. Часть вторая. Хайдеггер и политика
Глава "Как повернуть время вспять, если мы знаем, какой была история?". С. 162-172.
Эта неоднозначность национал.социалистических позиций, именно _в той ситуации_, связана с демаркационной линией, которая, применительно к пониманию ценностно-мировоззренческих скреп общества, отделяет антисемитские и, в целом, расистские установки гитлеровского проекта от абсолютно чуждого таким установкам духовно-исторического понимания Хайдеггером идентичности народа. Отмечая это и признавая недостаточность таких альтернатив в плане размежевания с нацизмом, Федье строго следует избранной им стратегии определения точной меры ответственности Хайдеггера:
Хайдеггер вполне ясно высказывается, что народ един не в силу того, что дано ему генетически, наследственно; что немецкий народ существует лишь в том случае, если имеется историческое и духовное единство, в виде задачи, которая предполагает воспроизведение определенного наследия.
Можно считать, что, высказав это, Хайдеггер не сделал всего, что мог. Но кто в ту эпоху сделал все, что мог? Этот вопрос не приуменьшает ответственности Хайдеггера, но делает нас тем не менее способными признать то, что он сделал. Я говорил, и публично, что Хайдеггер не вел себя, как герой. Эти слова истолковали как похвалу трусости. Но я не хвалил Хайдеггера за то, что он был осторожен. И не быть героем не обязательно означает быть трусом. В данном случае, возможно, будет уместно вспомнить об одном замечании Симоны Вайль: «Большинство людей, которые выступают здесь в качестве судей, никогда не имели случая убедиться на опыте, являются ли они сами героями». Можно полагать, что эта фраза в докладе, посвященном другой теме, мало что значит. Но нельзя сказать, что она не значит ничего.
Там же. С. 159-160.
(См. в тему - о возможности героического и понимании меры его присутствия в конкретных ситуациях).
Так же, как национально-идентичностная составляющая Хайдеггеровой версии национал.социализма, социалистическая составляющая этой версии, при имеющихся недостатках политического характера, позволяет отчетливо представить проектные намерения философа.
Где Хайдеггер и делает ошибку, так это когда говорит, что «национал-социалистическое государство изменило всю немецкую действительность в целом». Он выдавал желаемое за действительное - в январе 1934 года Хайдеггер, безусловно, не мог обнаружить какие-либо достижения в этом направлении. Но что касается значения перемен (революции), Хайдеггер абсолютно ясен. Революция заключается в новом способе понимания труда (которое влечет за собой новый способ самого труда). В том же самом тексте Хайдеггер уточняет: «Труд» для нас является термином, который указывает на любое дело и на любое регулируемое действие, предполагающее ответственность индивида, группы и государства и служащее нуждам народа. Это и есть труд, но он также имеется повсюду, где свободная способность к самоопределению и настойчивость человека используются с целью навязать определенную волю или определенную задачу. Поэтому любой труд в качестве труда есть нечто духовное, так как он находит свое основание в свободно разворачивающемся познании и понимании труда, т.е. в истинном и надлежащем знании».
Социализм получает здесь значение, которое можно определить следующим образом: именно принцип объединения признает человеческий труд единственным истинным началом, исходя из которого может образоваться народ. Что касается самого труда, он приобретает свой исток в знании.
С. 176-177.
(Что касается возможных здесь замечаний о том, что выведение труда из знания противоречит социалистическому примату практики перед теорией, см. фрагмент цикла _К интерпретационной конфликтологии_: бытийно-историческая возможность, являющаяся в собственном существе можествованием мыслить и производить, о-существляя что-либо в его изначальности; плюс - в следующих блоках данного цикла - развитие этой темы в виде _концептуального моста Хайдеггер/Маркс_).
В целом, выводы, к которым приходит Федье, заключаются в следующем.
Таким образом, преследует ли Хайдеггер преступную цель, когда он предлагает своим университетским коллегам, своим студентам, своим согражданам принять участие в национал-социалистической революции? Для меня ответ не вызывает сомнений: если можно доказать, что «национальный социализм» у Хайдеггера вовсе не является лишенным смысла выражением, - если, в частности, можно доказать, что он противоположен тому единственному значению, которое функционально взаимосвязано с гитлеровской доктриной (в том же самом месте книги Баллока Гитлер заявляет: «Я запущу во всей Европе и во всем мире тот процесс селекции, который мы наладили в Германии благодаря национал-социализму»), если, следовательно, у Хайдеггера социализм так же, как и понятие национального, обладает реальным смыслом, - то можно без колебаний утверждать, что служба Хайдеггера на посту ректора не была преступной.
Он на деле служит национальному социализму - тогда как доктрина, которая выдвигается под этим названием, несет на себе признаки существенного извращения. Я считаю, что именно здесь мы можем дать точную оценку, в чем состоит ошибка Хайдеггера. Она, оказывается, заключается в отождествлении туманной примитивности движения со слабостью, которая не выдержала бы соприкосновения с реальностью и мобилизации всех живых сил Германии.
С. 179-180.
Да, в действительности, получилось с точностью до наоборот: стратегически продуманная сложность оказалась бессильной перед реальностью, бросившей вызов примитивно-прямолинейного беззакония.
Аналогичный самообман присутствовал в том, как повели себя в той ситуации традиционные элиты, которые, в лице католической партии "Zentrum" и немецкого епископата, способствовали увеличению полномочий Гитлера на посту канцлера и отмене запрета национал-социалистической партии (С. 181-182).
Их заботой было извлечь выводы из фактического положения дел или даже извлечь пользу из перемен, воспринимавшихся как необратимые.
Последующая история нацизма с той же наставительностью, что и школьный урок, учит нас, что любая позиция подобного рода - любая позиция компромисса со злом - разрушительна. Тем не менее о чем епископы не могли знать, так это о том, до какой степени гитлеризм окажется изобретательным в злодеяниях. Такую степень тяжести зла можно было лишь вообразить. Это и было сделано такими людьми, как Рене Шар или Ханна Арендт. Но не Мартином Хайдеггером. Именно в этом смысле его служение национал-социализму следует квалифицировать как поэтически ничтожное.
А содержание этого служения? Дух, в котором оно замышлялось? Революционные изменения немецкого университета - чтобы он стал местом, где зарождается и определяется судьба Германии. Для этого Хайдеггер и согласился стать ректором. Он оказался действующим в довольно рискованной реальности - именно в той ситуации, которую описывает Бернанос: «Режим, где власть признает законным и нормальным... безмерно преувеличивать характер некоторых правонарушений с целью поставить нарушителей под действие закона военного времени...» Нет никаких сомнений, что он это понимал. Об этом свидетельствуют слова «участника его семинара», который называет тогда правителей Германии «бандой преступников». Разве мог Хайдеггер не знать того, о чем говорили его студенты?
Тем не менее он не может вообразить, что эта низость, словно наводнение распространяющаяся на всю Германию, скоро все собой переполнит. Он сражается за возможность. И борьба эта тем напряженнее, чем больше его не покидает тревога перед тем, что вырисовывается впереди (перед возникновением все менее и менее маскируемой бесчеловечной концепции человека и практической жизни), и чем больше фантасмагории публичного человека, еще не столкнувшиеся с реальностью, превращаются в систему, обеспечивающую функциональную взаимосвязь чудовищной поликратии. Когда он это увидит, то станет, согласно словам Герхардта Риттера, «ожесточенным врагом нацизма в своей частной жизни».
С. 186-187.
При недостатке политического чутья и при "поэтически ничтожном" воображении, суть намерений, которыми Хайдеггер руководствуется на посту ректора, состоит в том, чтобы "поставить истину выше лжи, грозящей сделать истину невидимой".
Безысходность в этой конкретной ситуации, в которой Хайдеггер тем не менее себя не теряет (он, по моему мнению, не теряет себя, так как четко различает существенное и несущественное), это и есть слово, обозначающее одновременно и истину и ложь.
В наши дни здесь уже нет возможной двусмысленности: «национал-социализм» смотрит на нас, как Горгона. Отныне и навсегда это сочетание слов напоминает только о разрушении и смерти. Стремиться изменить его смысл в будущем было бы (в лучшем случае) безответственно, потому что такое стремление означало бы неуважение к истории.
Но если мы пытаемся осудить то, что сделал Хайдеггер в 1933 году, то верно ли, что, когда ректор произносит или пишет «национал-социализм», он автоматически слышит в нем окончательное значение нацизма как режима смерти?
С. 190.
Теперь от этих выводов перейдем к максимально значимому моменту. Тому моменту, в котором наиболее проникновенным образом соприкасаются политическая и философская стороны творческого опыта Хайдеггера, соответственно, политико-историческая и историософско-метафизическая грани осмысления его наследия.
Симона Вайль пишет в Укоренении: «Человека, который должен сказать что-то новое, вначале могут слушать лишь те, кто его любит». На самом деле странно видеть, как одно только имя Хайдеггера может вызывать бурю страстей. Тех, кто настроен против Хайдеггера, оно мобилизует, потому что, как я полагаю, они верят, что находят у него риск возрождения древних чудовищ, с которыми действительно повсюду, где они себя обнаруживают, необходимо решительно сражаться.
Но верить, что такого рода ферменты можно распознать в мышлении, которое одной лишь оригинальностью своей диагностики позволяет обнаружить еще неведомое зло (зло появляется из таких глубин, какие один лишь Кант мог до сих пор мыслить), - не свидетельствует ли такая бессмыслица о странной глухоте и, еще хуже, не обнажает ли она стремление к цензуре, желание запрещать?
Часть вторая. Глава "Сам Хайдеггер". С. 221-222.
Завершив таким вопросом разбор скандальной ситуации с ректорством Хайдеггера, и вместе с тем предварив этим вопросом новую проблемно-тематическую линию своего исследования, Федье переходит к заключительной главе "После 1945", где разбирает тему "молчания" философа в этот период.
Следуя за автором, но тоже нуждаясь в указании некоторых предварительных проблематизирующих моментов в своём ключе, заметим следующее.
В начале цикла, - в духе солидарности с вышеозначенным молчанием Хайдеггера, - категорически утверждалось, что попытки объясняться были бы, хотя бы и косвенным, но оправданием, а значит, уже и признанием справедливости того, что вменяется в вину (см. 1-й блок цикла). И сколь бы малыми ни были эти уступки, этого вполне достаточно дьяволу, который - в деталях.
Подчеркнем, что в этой категоричности нет чего-то подобного "уходу в глухую оборону". Дело же - в заявленной стратегии (см. там же) на формирование контекста, который, задаваясь акцентом на философских позициях Хайдеггера и целостным уразумением его философского проекта и наследия, позволит понять содержание политической позиции философа, избегая детализирующих инсинуаций и аберраций (неизбежных без наличия такого контекста).
Однако же, есть определенная уязвимость и в этом подходе. А именно, как было замечено вначале этих Приложений к циклу (см.), есть серьезная опасность, что процессы политической диффамации хайдеггеровского наследия обгонят достаточно трудоёмкий и долгосрочный процесс формирования такого контекста.
Разумеется, акцентирование философских позиций должно сохранять приоритет, - именно ввиду того, что, в конце концов, они и принимают на себя всю тяжесть удара при политически нацеленных нападках. Это связано с достаточно сегодня распространенным переворачиванием всего с ног на голову и с головы на задницу в процессе осмысления. Акцентируя сначала внимание на персоне философствующего, затем сопоставляют его "психологический портрет" с его "политической ангажированностью", чтобы сквозь эту напрочь релятивистскую призму "интерпретировать", собственно, философское содержание его мысли (см. в начале параграфа 2.3. данного цикла). Однако, имея в виду такую методологическую диверсию, тем паче молчание Хайдеггера может быть выставлено как "подозрительное" и в этом качестве открытое для широкого интерпретационного произвола.
Конечно: "Нужно уметь проводить решающее различие между правомерным подозрением и потребностью подозревать "... (Федье Ф. Указ. соч. С. 216). Но если, с одной стороны, будучи проведена и проартикулирована, эта грань повисает в вакууме безразличной и безответной немоты, с другой стороны, самая рефлексия, делающая возможным проведение этой грани, перехлёстывается шквалом дурных рефлексов, поставленных на поток и тотально заполняющих этот вакуум...
Тогда вопрос в следующем: почему Хайдеггер не изыскал такого способа ответить на клевету, когда бы, тоже категорически отмежевавшись от необходимости объясняться с носителями двусмысленных заявок, типа: "осадочек остался", можно было высказаться, апеллируя к моральной вменяемости и нравственной чуткости адресатов? Апеллируя так, и при этом, адресуясь к существу дела, - что непревзойденно продемонстрировано всем опытом философствования Хайдеггера!...
С этим вопросом перейдем к следующему блоку Приложений. »»» ...
Итак, ярлык "типичного нациста" и "загадочное" молчание Хайдеггера перед шквалом заклеймившей его так клеветы. Разбор этой проблемы требует сопутствующего формирования контекста, в котором должно быть представлено наиболее ключевое по теме Хайдеггер и политика в целом. Эта интерпретационная стратегия необходима, чтобы сквозь густое облако скандала, которым окружено это имя, проникнуть в суть и определить действительно типичное и экстраординарное в этой ситуации.
Сначала, коротко, проблема, её грубый и ёмкий фактологический набросок. Поводом к скандалу послужило принятие философом поста ректора Фрайбургского университета в период прихода к власти Гитлера. И хотя Хайдеггер находился на этом посту менее года, серьёзными причинами подозревать его в причастности преступлениям нацистского режима в Германии послужило его вступление в НСДАП и идейная поддержка её "революционного" проекта (именно в короткий период ректорства). Плюс - отсутствие публичного раскаяния после уничтожения этого режима.
Чтобы разобраться в том, _что_ действительно говорят эти факты, обратимся к книге Франсуа Федье "Хайдеггер: Анатомия скандала" (Федье Ф. Хайдеггер: Анатомия скандала. СПб.: "Владимир Даль", 2008; все нижеследующие выдержки - из этого издания).
Автор - ещё в свои студенческие годы считавший Хайдеггера не просто "типичным нацистом", но "нацистским философом par excellence", и потому, покидавший аудиторию, только заслышав это имя (Федье Ф. Указ. соч. С.144). Но, вскоре, - столкнувшись с никогда ранее не испытанной им "силой ритма мышления" этого философа, и позже, признав в нём учителя, - глубоко и надолго озадачившийся "мучительным политическим вопросом: как такая мысль могла попасть в западню?"... при том, что этой мысли совершенно чужды "мелкие мотивы" (Там же. С. 216).
Эта книга вышла во Франции в 1988 году в качестве ответа на опубликованную годом ранее книгу Виктора Фариаса "Хайдеггер и нацизм". Последняя, согласно Федье, представляет собой "лишь видимость обвинения, хотя до сих пор (во Франции) оно странным образом воспринималось как неопровержимое". При всей видимой убедительности, невыясненным остаётся вопрос:
В каком же преступлении обвиняют Хайдеггера?
Именно это прежде всего следует установить со всей ясностью и строгостью, если мы не желаем заниматься ловлей рыбы в мутной воде. Но с момента появления этой книги и шумихи, ее сопровождавшей, никто и не стремился задавать этот вопрос; наоборот, любыми возможными средствами все старались этот вопрос запутать с единственной целью - внедрить в общественное мнение один из весьма типичных и издалека узнаваемых образов, которые легко удовлетворяют тех, кто предпочитает удобство готовых идей труду и мучениям, неизбежным, если не оказывать автоматического доверия молве.
Федье Ф. Указ. соч. Введение. С.7-8.
Выяснения также требует вопрос, связанный с предубеждением: "начинать снимать обвинения, выдвинутые против Хайдеггера, не значит ли это ipso facto «заниматься апологией нацизма»?" (Там же).
В соответствии с предпринятым выяснением этих вопросов в "Анатомии скандала", цели и основополагающие утверждения автора, а т.ж. его основные мессиджи читателю, заключаются в следующем:
настолько ясно, насколько это возможно, изложить, что представляет собой, по моему мнению, сущность нацизма и чем является для меня сущность мышления Хайдеггера. Делом читателя, следовательно, будет: 1) проверить, является ли то, что я говорю о нацизме, «апологией», и 2) увидеть, говорит ли нам мышление Хайдеггера нечто иное, нежели то, что нам говорит нацизм.
Ибо преступление, в котором вместе с Фариасом все обвиняют Хайдеггера, таково: у него нет ни одного слова, ни одной мысли, которые, в сущности, отличались бы от нацизма.
Я утверждаю - и чтобы подкрепить доказательствами это утверждение, я и пишу эту книгу, - я утверждаю, что такое обвинение является клеветой.
Там же. С. 9.
Выдвигая эти категорические утверждения, автор подчёркивает, что его исследование не сводится к апологии. В фигуре Хайдеггера и ситуации развернувшегося вокруг него скандала усматривается серьёзный повод для фундаментальной проблематизации основ общественной жизни новейшего периода истории и концептуальных оснований политической теории, в которой представлена эта жизнь.
Я хотел бы озаглавить эту книгу Апология Хайдеггера, но это заглавие соответствовало бы только ее первой части, т.е. самое малое ее половине. Так как то, к чему я хотел бы обратиться, в ноябре 1966 года я называл «точной мерой ответственности Хайдеггера». Тогда я думал, что это мог бы сделать кто-то более компетентный, чем я. Но спустя более двадцати лет я должен признать очевидное: ничто из того, что вышло на эту тему, не представляется мне даже приближающимся к существу вопроса. По правде говоря, этот вопрос - Хайдеггер и политика - вызывает бесспорные затруднения; он подвергает опасности почти все достоверности, на которых основана жизнь современных обществ. И в первую очередь: он подчиняет саму постановку этого вопроса пересмотру всех традиционных политических понятий.
Однако о том, что пришел день для его решительного изучения, мне говорит неправдоподобный успех книги Фариаса. Это объясняется лишь отсутствием правдивого труда о политической позиции Хайдеггера и ее значении. И все-таки было бы наивно полагать, что такой труд будет способен ослабить недоброжелательность, которая имеет иной источник. В своей беседе с журналистами Spiegel Хайдеггер заметил: «Я думаю, что полемика вспыхивает всегда, когда представляется случай». Сегодня для меня прежде всего важно показать, какой ценой мы вступаем в сферу полемики.
Там же. С. 18-19.
(См. упомянутое интервью журналу "Шпигель", взятое у Хайдеггера в 1966 году и опубликованное, по его просьбе, после его смерти - в 1976 году).
Именно ввиду такого - архиполемического - характера проблемы, в рассуждениях и выводах Федье преобладает, как мы увидим, вопросительная форма. Такая методологическая стратегия нацелена на то, чтобы осуществить противоход герменевтической рефлексии в отношение дурных рефлексов (см. в тему: _интерпретационно-конфликтологическое различие высших и низших средств выражения_).
... дело не в том, что можно приступить к созданию чьей-либо биографии без предвзятой идеи. Дело в том, чтобы такая предвзятая идея была осознанной или, точнее, чтобы она со всей ясностью была признана рабочей гипотезой, а следовательно, была подвержена пересмотру и изменению. Без такой герменевтической строгости мы превращаем исследование в расследование. Иначе говоря, если не осознается неизбежный характер герменевтической ситуации (необходимости суметь прочесть определенный смысл, предвосхитить определенное значение, обязанное этот смысл высвободить), то есть риск стать жертвой дикой герменевтики, той, что хорошо известна под именем бреда интерпретации.
Бред интерпретации строго определен в Сокровищнице французского языка: «Строгая бредовая система, основанная на интерпретациях, которые распространяются в сети связей системы и постепенно охватывают всю реальность, которую субъект расшифровывает в зависимости от своего бреда (преследования, ревности, величия)». Дикая герменевтика функционирует без ведома того, кто стремится понимать без предварительных условий. Можно даже сказать, что ситуация дикой герменевтики, с характерным для нее отклонением от любого методологического размышления, оставляет место лишь для автоматизма дурных рефлексов.
Бред интерпретации предполагает извращение всякого размышления, за которым остается лишь одна-единственная функция: оправдывать рефлекс. Отсюда гипнотическое очарование, которое излучает любая бредовая интерпретация; поскольку прежде всего она провоцирует рефлекс и поскольку она постоянно этот рефлекс стимулирует, она, так сказать, гипнотизирует размышление. Книга Фариаса, очевидно, смутила определенное количество читателей, способных размышлять. Как иначе объяснить, что они не были возмущены огромным числом нелепостей, ошибок в доказательствах и довольно забавных промахов?
Как была приостановлена способность к размышлению? Тем, что был вызван рефлекс ужаса: на протяжении всей книги во всех возможных вариантах повторяется одна-единственная идея, идея связи или, еще лучше, единосущности хайдеггеровского мышления с нацизмом.
Перед лицом ужаса развеивается все смешное и забавное. Я уже давно удостоверился, когда смотрел смонтированный фильм о Гитлере, что его нелепая жестикуляция первое время вызывает у публики смех; но насколько более впечатляющим было угасание этого смеха, когда весьма скоро каждый зритель чувствовал, как под жестикуляцией проявляется фанатизм. Насколько более эффективен рефлекс, когда пробуждается тотальный ужас, даже если это делается и неумелыми средствами, - чтобы быть ясным: когда вызывается дух нацизма, чтобы приобщить к нему Хайдеггера, даже если это делается ценой манипуляции, монтажа и смешения разнородных вещей. Монтаж обладает одной функцией: он не должен быть подлинным. Функция заключается в том, чтобы вызвать рефлекс, а здесь, точнее, - самую сильную из возможных антипатий.
Там же. Рассуждение о дурных рефлексах. С. 26-28.
Обретя такой методологический ключ, можно непосредственно приступить к тому наиболее ключевому, что содержится в теме Хайдеггер и политика.
Исходя из исторических фактов, Федье замечает, что, будучи обеспечен легитимным путём, приход нацистов к власти в Германии 30 января 1933 года, с самого этого момента, положил начало беззаконию. И далее беззаконие поэтапно наращивалось, увенчавшись развязыванием Второй мировой войны 1 сентября 1939 года. Последовательно описав основные этапы этого процесса и тем самым "исторически зафиксировав градацию беззакония" (Федье Ф. Указ. соч. С. 154-161), исследователь предлагает перенестись в ту ситуацию, в которой Хайдеггер оказался в 1933 году.
Перенестись так предлагается для того, чтобы попытаться понять эту ситуацию именно из неё самой - в противоположность её восприятию на основе уже имеющегося знания о том, что произошло в последующие периоды в связи с вышеозначенной эскалацией беззакония. И чтобы совершить такой методический ход, требуется "устранить двустороннее препятствие", при этом сохраняя понимание его как "грозного и неприступного, обоснованного, оправданного с нравственной и политической точки зрения".
Хайдеггер служит Гитлеру и национал-социалистической революции. Но Гитлер и национал-социализм с 1933 по 1945 год наделили кровавой реальностью невиданное варварство. Первая сторона препятствия в том, что мы не можем вообразить, не можем без колебаний увидеть Гитлера глазами тех, кто еще не пережил переход режима на ту стадию, где он тонет в преступлениях против человечества. Повторяю: в 1933 году Гитлер находится во главе правительства, под властью которого совершаются бесчинства и злодеяния; правительства, которое издает первые законы, вызывающие ужас и тревогу. Гитлер уже диктатор, политика которого не обращает никакого внимания на законы. Между этим вызывающим тревогу человеком и безумцем, который закончит тем, что весь мир (с его точки зрения) погрузится в сумерки человечности, существует лишь предполагаемая связь; и мы приветствуем проницательность редких мужчин и женщин, предугадавших чудовищную пагубную мощь «движения». Их было немного, и обстоятельства были тяжкими - иначе как вынести идею, что древнейший народ Европы оказался народом, вступившим в чудовищный союз с бесчеловечностью и стремившимся, при помощи последних достижений техники, обеспечить себе абсолютное господство? <...>
Хайдеггер считал, что с приходом к власти Гитлера был начат процесс возможной революции; что реальный процесс приобретал весьма тревожный оборот; что открывалась возможность исправить псевдореволюционный ход событий, при условии подключения к движению, подключения к массам, начиная с поста ректора, который пытается и на политическом, и на философском языке объяснять, какой должна быть первая революция.
Здесь возникает вторая сторона препятствия - национал-социализм. Так же, как и Гитлер, это слово имеет исключительно дурные коннотации. И мы с таким же трудом можем представить эпоху, когда значение этого термина еще не было установлено окончательно.
Федье Ф. Указ. соч. Часть вторая. Хайдеггер и политика
Глава "Как повернуть время вспять, если мы знаем, какой была история?". С. 162-172.
Эта неоднозначность национал.социалистических позиций, именно _в той ситуации_, связана с демаркационной линией, которая, применительно к пониманию ценностно-мировоззренческих скреп общества, отделяет антисемитские и, в целом, расистские установки гитлеровского проекта от абсолютно чуждого таким установкам духовно-исторического понимания Хайдеггером идентичности народа. Отмечая это и признавая недостаточность таких альтернатив в плане размежевания с нацизмом, Федье строго следует избранной им стратегии определения точной меры ответственности Хайдеггера:
Хайдеггер вполне ясно высказывается, что народ един не в силу того, что дано ему генетически, наследственно; что немецкий народ существует лишь в том случае, если имеется историческое и духовное единство, в виде задачи, которая предполагает воспроизведение определенного наследия.
Можно считать, что, высказав это, Хайдеггер не сделал всего, что мог. Но кто в ту эпоху сделал все, что мог? Этот вопрос не приуменьшает ответственности Хайдеггера, но делает нас тем не менее способными признать то, что он сделал. Я говорил, и публично, что Хайдеггер не вел себя, как герой. Эти слова истолковали как похвалу трусости. Но я не хвалил Хайдеггера за то, что он был осторожен. И не быть героем не обязательно означает быть трусом. В данном случае, возможно, будет уместно вспомнить об одном замечании Симоны Вайль: «Большинство людей, которые выступают здесь в качестве судей, никогда не имели случая убедиться на опыте, являются ли они сами героями». Можно полагать, что эта фраза в докладе, посвященном другой теме, мало что значит. Но нельзя сказать, что она не значит ничего.
Там же. С. 159-160.
(См. в тему - о возможности героического и понимании меры его присутствия в конкретных ситуациях).
Так же, как национально-идентичностная составляющая Хайдеггеровой версии национал.социализма, социалистическая составляющая этой версии, при имеющихся недостатках политического характера, позволяет отчетливо представить проектные намерения философа.
Где Хайдеггер и делает ошибку, так это когда говорит, что «национал-социалистическое государство изменило всю немецкую действительность в целом». Он выдавал желаемое за действительное - в январе 1934 года Хайдеггер, безусловно, не мог обнаружить какие-либо достижения в этом направлении. Но что касается значения перемен (революции), Хайдеггер абсолютно ясен. Революция заключается в новом способе понимания труда (которое влечет за собой новый способ самого труда). В том же самом тексте Хайдеггер уточняет: «Труд» для нас является термином, который указывает на любое дело и на любое регулируемое действие, предполагающее ответственность индивида, группы и государства и служащее нуждам народа. Это и есть труд, но он также имеется повсюду, где свободная способность к самоопределению и настойчивость человека используются с целью навязать определенную волю или определенную задачу. Поэтому любой труд в качестве труда есть нечто духовное, так как он находит свое основание в свободно разворачивающемся познании и понимании труда, т.е. в истинном и надлежащем знании».
Социализм получает здесь значение, которое можно определить следующим образом: именно принцип объединения признает человеческий труд единственным истинным началом, исходя из которого может образоваться народ. Что касается самого труда, он приобретает свой исток в знании.
С. 176-177.
(Что касается возможных здесь замечаний о том, что выведение труда из знания противоречит социалистическому примату практики перед теорией, см. фрагмент цикла _К интерпретационной конфликтологии_: бытийно-историческая возможность, являющаяся в собственном существе можествованием мыслить и производить, о-существляя что-либо в его изначальности; плюс - в следующих блоках данного цикла - развитие этой темы в виде _концептуального моста Хайдеггер/Маркс_).
В целом, выводы, к которым приходит Федье, заключаются в следующем.
Таким образом, преследует ли Хайдеггер преступную цель, когда он предлагает своим университетским коллегам, своим студентам, своим согражданам принять участие в национал-социалистической революции? Для меня ответ не вызывает сомнений: если можно доказать, что «национальный социализм» у Хайдеггера вовсе не является лишенным смысла выражением, - если, в частности, можно доказать, что он противоположен тому единственному значению, которое функционально взаимосвязано с гитлеровской доктриной (в том же самом месте книги Баллока Гитлер заявляет: «Я запущу во всей Европе и во всем мире тот процесс селекции, который мы наладили в Германии благодаря национал-социализму»), если, следовательно, у Хайдеггера социализм так же, как и понятие национального, обладает реальным смыслом, - то можно без колебаний утверждать, что служба Хайдеггера на посту ректора не была преступной.
Он на деле служит национальному социализму - тогда как доктрина, которая выдвигается под этим названием, несет на себе признаки существенного извращения. Я считаю, что именно здесь мы можем дать точную оценку, в чем состоит ошибка Хайдеггера. Она, оказывается, заключается в отождествлении туманной примитивности движения со слабостью, которая не выдержала бы соприкосновения с реальностью и мобилизации всех живых сил Германии.
С. 179-180.
Да, в действительности, получилось с точностью до наоборот: стратегически продуманная сложность оказалась бессильной перед реальностью, бросившей вызов примитивно-прямолинейного беззакония.
Аналогичный самообман присутствовал в том, как повели себя в той ситуации традиционные элиты, которые, в лице католической партии "Zentrum" и немецкого епископата, способствовали увеличению полномочий Гитлера на посту канцлера и отмене запрета национал-социалистической партии (С. 181-182).
Их заботой было извлечь выводы из фактического положения дел или даже извлечь пользу из перемен, воспринимавшихся как необратимые.
Последующая история нацизма с той же наставительностью, что и школьный урок, учит нас, что любая позиция подобного рода - любая позиция компромисса со злом - разрушительна. Тем не менее о чем епископы не могли знать, так это о том, до какой степени гитлеризм окажется изобретательным в злодеяниях. Такую степень тяжести зла можно было лишь вообразить. Это и было сделано такими людьми, как Рене Шар или Ханна Арендт. Но не Мартином Хайдеггером. Именно в этом смысле его служение национал-социализму следует квалифицировать как поэтически ничтожное.
А содержание этого служения? Дух, в котором оно замышлялось? Революционные изменения немецкого университета - чтобы он стал местом, где зарождается и определяется судьба Германии. Для этого Хайдеггер и согласился стать ректором. Он оказался действующим в довольно рискованной реальности - именно в той ситуации, которую описывает Бернанос: «Режим, где власть признает законным и нормальным... безмерно преувеличивать характер некоторых правонарушений с целью поставить нарушителей под действие закона военного времени...» Нет никаких сомнений, что он это понимал. Об этом свидетельствуют слова «участника его семинара», который называет тогда правителей Германии «бандой преступников». Разве мог Хайдеггер не знать того, о чем говорили его студенты?
Тем не менее он не может вообразить, что эта низость, словно наводнение распространяющаяся на всю Германию, скоро все собой переполнит. Он сражается за возможность. И борьба эта тем напряженнее, чем больше его не покидает тревога перед тем, что вырисовывается впереди (перед возникновением все менее и менее маскируемой бесчеловечной концепции человека и практической жизни), и чем больше фантасмагории публичного человека, еще не столкнувшиеся с реальностью, превращаются в систему, обеспечивающую функциональную взаимосвязь чудовищной поликратии. Когда он это увидит, то станет, согласно словам Герхардта Риттера, «ожесточенным врагом нацизма в своей частной жизни».
С. 186-187.
При недостатке политического чутья и при "поэтически ничтожном" воображении, суть намерений, которыми Хайдеггер руководствуется на посту ректора, состоит в том, чтобы "поставить истину выше лжи, грозящей сделать истину невидимой".
Безысходность в этой конкретной ситуации, в которой Хайдеггер тем не менее себя не теряет (он, по моему мнению, не теряет себя, так как четко различает существенное и несущественное), это и есть слово, обозначающее одновременно и истину и ложь.
В наши дни здесь уже нет возможной двусмысленности: «национал-социализм» смотрит на нас, как Горгона. Отныне и навсегда это сочетание слов напоминает только о разрушении и смерти. Стремиться изменить его смысл в будущем было бы (в лучшем случае) безответственно, потому что такое стремление означало бы неуважение к истории.
Но если мы пытаемся осудить то, что сделал Хайдеггер в 1933 году, то верно ли, что, когда ректор произносит или пишет «национал-социализм», он автоматически слышит в нем окончательное значение нацизма как режима смерти?
С. 190.
Теперь от этих выводов перейдем к максимально значимому моменту. Тому моменту, в котором наиболее проникновенным образом соприкасаются политическая и философская стороны творческого опыта Хайдеггера, соответственно, политико-историческая и историософско-метафизическая грани осмысления его наследия.
Симона Вайль пишет в Укоренении: «Человека, который должен сказать что-то новое, вначале могут слушать лишь те, кто его любит». На самом деле странно видеть, как одно только имя Хайдеггера может вызывать бурю страстей. Тех, кто настроен против Хайдеггера, оно мобилизует, потому что, как я полагаю, они верят, что находят у него риск возрождения древних чудовищ, с которыми действительно повсюду, где они себя обнаруживают, необходимо решительно сражаться.
Но верить, что такого рода ферменты можно распознать в мышлении, которое одной лишь оригинальностью своей диагностики позволяет обнаружить еще неведомое зло (зло появляется из таких глубин, какие один лишь Кант мог до сих пор мыслить), - не свидетельствует ли такая бессмыслица о странной глухоте и, еще хуже, не обнажает ли она стремление к цензуре, желание запрещать?
Часть вторая. Глава "Сам Хайдеггер". С. 221-222.
Завершив таким вопросом разбор скандальной ситуации с ректорством Хайдеггера, и вместе с тем предварив этим вопросом новую проблемно-тематическую линию своего исследования, Федье переходит к заключительной главе "После 1945", где разбирает тему "молчания" философа в этот период.
Следуя за автором, но тоже нуждаясь в указании некоторых предварительных проблематизирующих моментов в своём ключе, заметим следующее.
В начале цикла, - в духе солидарности с вышеозначенным молчанием Хайдеггера, - категорически утверждалось, что попытки объясняться были бы, хотя бы и косвенным, но оправданием, а значит, уже и признанием справедливости того, что вменяется в вину (см. 1-й блок цикла). И сколь бы малыми ни были эти уступки, этого вполне достаточно дьяволу, который - в деталях.
Подчеркнем, что в этой категоричности нет чего-то подобного "уходу в глухую оборону". Дело же - в заявленной стратегии (см. там же) на формирование контекста, который, задаваясь акцентом на философских позициях Хайдеггера и целостным уразумением его философского проекта и наследия, позволит понять содержание политической позиции философа, избегая детализирующих инсинуаций и аберраций (неизбежных без наличия такого контекста).
Однако же, есть определенная уязвимость и в этом подходе. А именно, как было замечено вначале этих Приложений к циклу (см.), есть серьезная опасность, что процессы политической диффамации хайдеггеровского наследия обгонят достаточно трудоёмкий и долгосрочный процесс формирования такого контекста.
Разумеется, акцентирование философских позиций должно сохранять приоритет, - именно ввиду того, что, в конце концов, они и принимают на себя всю тяжесть удара при политически нацеленных нападках. Это связано с достаточно сегодня распространенным переворачиванием всего с ног на голову и с головы на задницу в процессе осмысления. Акцентируя сначала внимание на персоне философствующего, затем сопоставляют его "психологический портрет" с его "политической ангажированностью", чтобы сквозь эту напрочь релятивистскую призму "интерпретировать", собственно, философское содержание его мысли (см. в начале параграфа 2.3. данного цикла). Однако, имея в виду такую методологическую диверсию, тем паче молчание Хайдеггера может быть выставлено как "подозрительное" и в этом качестве открытое для широкого интерпретационного произвола.
Конечно: "Нужно уметь проводить решающее различие между правомерным подозрением и потребностью подозревать "... (Федье Ф. Указ. соч. С. 216). Но если, с одной стороны, будучи проведена и проартикулирована, эта грань повисает в вакууме безразличной и безответной немоты, с другой стороны, самая рефлексия, делающая возможным проведение этой грани, перехлёстывается шквалом дурных рефлексов, поставленных на поток и тотально заполняющих этот вакуум...
Тогда вопрос в следующем: почему Хайдеггер не изыскал такого способа ответить на клевету, когда бы, тоже категорически отмежевавшись от необходимости объясняться с носителями двусмысленных заявок, типа: "осадочек остался", можно было высказаться, апеллируя к моральной вменяемости и нравственной чуткости адресатов? Апеллируя так, и при этом, адресуясь к существу дела, - что непревзойденно продемонстрировано всем опытом философствования Хайдеггера!...
С этим вопросом перейдем к следующему блоку Приложений. »»» ...