Свисталовка (обновлено)
Бывший серпухович с местными корнями на много поколений, живущий уже много лет в Латвии, ошарашил меня на днях в "Одноклассниках" вопросом: почему окраину современной Ногинки называли "СВИСТАЛОВКА"? Термин был (есть?) распространен среди ногинских, нефёдовских и плюс вокзал и нефтебаза.
Я очень удивилась, т.к. впервые слышала такое название. И завелась - полезла искать. В этот раз интернет меня очень порадовал: получила я столько знаний, что и мечтать дальше некуда. Хотя поначалу дело казалось безнадежным.
Итак, сохранения труда ради, переношу сюда.
(фото для привлечения внимания: микрорайон им. Ногина примерно 50-60 года)
Современный микрорайон города Серпухова им. Ногина исторически сложился из нескольких территорий. Прежде всего, это территория бумагопрядильной и ткацкой фабрик П.И. Рябова, основанной близ д. Нефёдово 2-го стана Серпуховского уезда в 1847 г. (современный ориентир - ул. Физкультурная, территория роддома и Ногинский пруд). Еще одна часть микрорайона - так называемая Свисталовка (современный ориентир - ул. М. Комовой на самой окраине микрорайона), бывший посёлок железнодорожников. Эти территории были присоединены к Серпухову в 1936-1937 гг., когда разрабатывался генеральный план развития города. Название микрорайон получил по названию текстильной фабрики, которой в 1930 г. было присвоено имя наркома по делам торговли и промышленности в первом Совете народных комиссаров РСФСР и комиссара труда Московской области Виктора Павловича Ногина (1878-1924).Текстильная фабрика (бывшая Рябова, в советское время Нефёдовская) в 1938 г. была закрыта, а на ее территории разместился радиотехнический завод (ныне ОАО «РАТЕП»).
Это я нашла!!!! Вот тут: http://vibiray-s.ru/news/society/Noginka/
(фото для привлечения внимания: микрорайон им. Ногина, прим. 1975 г.)
И, в качестве бонуса от мироздания за усердие, нашлись по тому же запросу совершенно бесселерские мемуары красного генерала, родившегося под Серпуховым!
http://militera.lib.ru/memo/russian/sofronov_gp/01.html
Мемуары
Софронов, Георгий Павлович
Неподвластное времени
Аннотация издательства: Через три революции и три войны прошел жизненный путь генерал-лейтенанта Г. П. Софронов. На его глазах родилась и окрепла Красная Армия, которой он посвятил всю жизнь. В своих воспоминаниях старейший воин, ветеран Коммунистической партии проникновенно рассказывает об Октябрьской социалистической революции и гражданской войне, о встречах с Владимиром Ильичем Лениным и его соратниками, о партийных съездах и съездах Советов, в которых принимал участие. Несмотря на преклонный возраст автора (ему было около 80 лет, когда он дописал последнюю главу), книга дышит молодостью, задором, проникнута свежестью мироощущения и подкупающей искренностью. Ее с интересом прочтут и убеленные сединами ветераны и молодежь, выбирающая дорогу в жизни.
В. И. Ленин произносит речь при открытии памятника Карлу Марксу и Фридриху Энгельсу. Стрелкой показан Г. П. Софронов, автор данной книги
Приведу под спойлером несколько выдержек, касающихся описания мест и событий близ Серпухова.
[Spoiler (click to open)]
"Железнодорожная будка на перегоне Серпухов - Шарапова Охота стоит и по сей день [надо будет уточнить]. Когда я еду по Курской дороге и чувствую приближение этой маленькой точки на родной подмосковной земле, то невольно подхожу к окну. Целехонька будка, только покрашена, подновлена. Волнение мое будет понятно, если скажу, что здесь (и когда! в первые годы нашего [20го] века!) проходило мое детство. Из трех маленьких окон казенного деревянного строения я смотрел на мир, по-своему воспринимая события, которыми жила Россия.
Отец мой, Павел Степанович Софронов, в ту пору был путевым обходчиком на перегоне Серпухов - Шарапова Охота, а мать, Пелагея Ивановна, - сторожихой. Вместе с ними семья состояла из девяти человек. Ни родители, ни две старшие сестры грамоты не знали, а старший брат Андрей всего год учился в школе.
До сих пор диву даюсь, как мы умудрялись размещаться в той будке, особенно на ночлег. Ведь в ней была всего одна комната площадью двадцать квадратных метров, крохотная кухонька и сени. Мать спала на деревянной кровати, отец на сундуке, кто-то один на печке, а все остальные - вповалку на полу.
Утром вставали рано и беспокойно. В комнате буквально негде было повернуться. Одна сестренка причесывалась перед крохотным зеркальцем, стоявшем на подоконнике, а другие ждали своей очереди...
...
В полкилометре от будки находилась деревня Лукино, а за нею - имение помещика Веденеева. По другую сторону дороги простирались большие леса, принадлежавшие фабриканту Коншину. Просторы просторами, а пасти корову можно было только неподалеку от будки. Боже упаси попасться на глаза объездчикам Веденеева или Коншина. Плетьми засекут, оштрафуют и корову уведут. Лукинские жители, почти поголовно неграмотные, забитые, как-то чуждались посторонних, то есть нас, людей с железной дороги, даже корову в общее стадо не пускали.
В лесной чащобе мы драли лыко, делали разные вещицы, продавали их лукинским крестьянам. Корзина, помню, стоила пятачок, а лапти - две копейки пара. Отец был большим мастером в этих делах, хотя справедливо считал их нищенскими. Ведь для того чтобы купить фунт сахару, требовалось сплести и продать ни много ни мало семь пар лыковой обувки.
«Голь на выдумку хитра» - говорит народная пословица. Мы собирали тряпье, кости, металлолом и, когда появлялись подводы скупщиков, сдавали все это им в обмен на леденцы, рыболовные крючки или игрушки. За корзину грибов и охапку полевых цветов барыня Веденеева разрешала нам с часок половить карасей, которые кишмя кишели в ее пруду.
У отца было двуствольное шомпольное ружье. Он позволял брать его в лес. Брат мой стрелял плохо. Чаще всего с охоты мы возвращались ни с чем. Во всяком случае, отец силками у стога сена за зиму ловил больше зайцев, чем брат убивал их из ружья.
С детских лет не забуду весеннюю тягу вальдшнепов. Много их перелетало тогда. Но у брата масса времени уходила на перезаряжание ружья, и за вечер он обычно успевал сделать пять-шесть выстрелов. Больше двух вальдшнепов не убивал.
Когда я пошел в сельскую школу, нас стали по праздникам водить в церковь [какую, интересно?]. Ученикам отводилось в ней постоянное место. За поведением надзирала сама учительница А. П. Флоринская. Время в церкви тянулось мучительно медленно. Зато после богослужения обычно начинались кулачные бои, и тогда мы ликовали. Они шли между прихожанами нашей церкви: на одной стороне - жители деревни Лукино, на другой - деревень Нефедовка и Свисталовка. [Ура!!! Вот оно что! Свисталовка - это деревня!] О дне полюбовной драки договаривались заранее.
Надо сказать, бои велись по правилам: только на кулаках. Строго воспрещалось зажимать в руке свинчатку или другой предмет. Провинившегося тут же наказывали. В обыске его принимала участие и противная сторона. Соблюдались правила: «лежачего не бьют», «сзади не налетают». Конечно, в кулачных боях проявлялись не столько природная русская удаль, сколько невежество, дикость отсталой страны, какой была Россия под властью царя. Несколько позже, уже будучи взрослым парнем, я наблюдал, как дикость, поощряемая варварским режимом, стала прогрессировать. Праздничные «бои по правилам» превращались, особенно на масленицу, в кровавые побоища, когда в дело пускались ножи и колья.
Отцовскую будку навещали местные нищие, которых мы знали по именам. Они имели свой «район обхода» и появлялись там в определенные дни недели. Отпустить страждущего без подаяния считалось непристойным.
По-разному относились в семье к богомольцам. Те приходили издалека по два-три человека и собирали не милостыню, а подаяния на построение божьего храма. Как панацею от всех бед они продавали суеверным людям иконки и крестики. Отец не любил этих святош и хмуро удалялся. Мать обычно оставалась и слушала душеспасительные речи «божьих странников», покупала то крестик, то кусочек от сгнившего гроба какого-нибудь святого или пузырек святой водицы.
Нередко в окно будки стучались скитальцы. Это были молодые люди в жалких рубищах, обутые в дырявые опорки или совсем босые, с котелком за плечами и с длинной палкой в руках, чтоб отбиваться ею от собак. Они просили не милостыню, а только накормить их.
- Дяденька, а почему ты не живешь на одном месте? - иногда спрашивал я скитальца.
Обычно следовал ответ:
- Милый, ты еще мал и не все сможешь понять. У меня волчий билет.
Волчьим билетом самодержавная власть наказывала людей якобы за бродяжничество, а на самом деле за бедность, безвыходное положение и сопротивление режиму. Владелец подобного «паспорта» не имел права работать, задерживаться в одном месте больше суток и должен был идти по указанному полицией маршруту на родину, для «проверки». Многие не имели на руках никаких бумаг и, когда их спрашивали: «Откуда?», настораживались. Иные без лишних слов подхватывали узелки и уходили. О таких говорили: «Должно быть, беглые бунтовщики». Но в душе отец явно сочувствовал им - настойчиво удерживал в будке, заставлял мать принести молока и хлеба. Мельком глянув, во что обут странник, отец вдруг выходил в сени, доставал новые лапти и молчаливо отдавал их пришельцу.
...
Вскоре раздался свисток паровоза. Громыхая на стыках, промчался пассажирский поезд. В воздухе не было ни малейшего дуновения, и над полотном железной дороги повисли клубы густого черного дыма. Маячившая на горизонте туча нависла уже над Лукином, и ударил гром. Мать моя, как всегда, перекрестилась и стала поднимать на переезде перекладину, чтобы пропустить скопившиеся подводы. В передней телеге сидел урядник. За ним в трех или четырех телегах, плотно прижавшись друг к другу, мостились люди, старые и сравнительно молодые, большей частью бородатые, в черных картузах и с непокрытыми головами. Дождь уже хлестал как из ведра.
Сзади на дрожках, напяливая какой-то балахон, ежился жандарм. На подводах везли ссыльных. Такие картины в те годы можно было наблюдать каждую неделю. Они вызывали у нас смутное ощущение приближения больших событий.
...
В 1904 году, когда мне было лет одиннадцать, отца перевели в будку, находившуюся вблизи станции Тарусская той же Московско-Курской дороги. К этому времени на фабрику в Серпухове устроились работать две мои старшие сестры. Брат Андрей уже женился и стал жить отдельно от нас.
Со станции каждый день то на площадке товарняка, то в тамбуре я добирался до Серпухова в двухклассное железнодорожное училище и с той же оказией возвращался обратно [вот это любовь к учебе!]. Училище окончил в 1906 году. Дальше отец учить меня не хотел. Кое-как уговорили его определить меня в четырехклассное городское училище, но с условием одновременно освоить телеграфное дело, чтобы стать телеграфистом.
...
Однажды ко мне зашел школьный товарищ Валентин Понятовский - сын преподавателя истории городского училища. Энергичный и любознательный Валентин любил поразить собеседника какой-либо новостью или организовать встречу с интересным человеком.
- Егор, пойдем со мной, - выпалил Понятовский, переступив порог нашей будки.
- Куда?
- Покажу тебе лавку Дроздова.
- Чего я там не видал!
Дроздовскую мелочную лавку в Серпухове знали почти все. В месяц раз или два туда заходил за чем-нибудь и я. Но Понятовский настоял. Отправились. Дошли и увидели замок на дверях. Валентин многозначительно подмигнул мне: дескать, все равно дело состоится. Он осторожно постучал в окно. Через некоторое время к нам вышел плотный седой человек среднего роста, в очках. На нем была ситцевая рубаха с закатанными рукавами и фартук. Он пригласил нас пройти в лавку с заднего хода. Валентин представил меня.
- Приказчик Шувалов, - отозвался человек в фартуке и, обращаясь к Валентину, как к старому знакомому, сказал: - А знаешь, молодой человек, что в Серпухове сам Лермонтов останавливался? Оду написал о нашей матушке Оке.
Шувалов достал книгу и предложил послушать то, что он прочтет.
- «Кто из вас бывал на берегах светлой (Суры)? Кто из вас смотрелся в ее волны, бедные воспоминаньями, богатые природным, собственным блеском! читатель! Не они ли были свидетелями твоего счастья или кровавой гибели твоих прадедов!.. но нет!.. волна, окропленная слезами твоего восторга или их кровью, теперь далеко в море, странствует без цели и надежды или в минуту гнева расшиблась об утес гранитный. Она потеряла дорогой следы страстей человеческих, она смеется над переменами столетий, протекающих над нею безвредно, как женщина над пустыми вздохами глупых любовников; она не боится ни ада, ни рая, вольна жить и умереть, когда ей угодно...»
Я спросил Шувалова:
- Но ведь это не об Оке?
- Об Оке. Лермонтов был на Оке, а во время писания место действия романа «Вадим» перенес на берега Суры... Делал поправки, но до конца их не довел. Так говорят историки нашей словесности.
...
Не столько в городском училище, сколько из уст приказчика Шувалова я узнавал об истории и освободительных подвигах Серпухова, существующего со времен московского князя Ивана Калиты. Город был передан Калитой своему сыну Андрею, который и стал первым серпуховским князем.
Основывая Серпухов, князья преследовали определенные цели. Город заложили на высокой горе, защищенной с юга рекою Окой и ее притоком Нарой, а с запада - глубоким оврагом. Для отражения набегов кочевников место было удобным. К тому же город огибала речка Серпейка, тоже представлявшая собой преграду.
В 1353 году, после смерти Андрея, князем стал его сын Владимир, при котором усиленно развивалась торговля. В Серпухове чеканили свою серебряную монету. Население его быстро росло. В 1374 году на Соборной горе была построена крепость. При Владимире появились и монастыри-крепости: на правом берегу Нары - Владычный, а на левом - Высоцкий. Вместе с крепостью на Соборной горе они составляли опорный треугольник, который и обеспечивал защиту города.
Шувалов как-то даже водил нас смотреть остатки былых укреплений. Память у него была феноменальной. Приказчик мог с увлечением рассказывать, как серпуховской князь Владимир Андреевич со своей дружиной в 1380 году участвовал в разгроме орд хана Мамая. Когда они начали теснить русские ряды, полк Владимира Андреевича, находясь в засаде, ударил по ним с фланга, а затем стал заходить им в тыл. Татары вынуждены были бежать с поля боя. За отличие в Куликовской битве серпуховской князь Владимир получил почетное прозвище Храбрый.
Шувалов рассказывал, как серпуховчане освободились от татарского хана Тохтамыша, как восстанавливали сожженный город. С особой теплотой приказчик говорил об Иване Исаевиче Болотникове. Рассказы о нем были овеяны необыкновенной романтикой. И виделось, как наяву: бывший холоп князя Телятевского бежит к вольным казакам на Дикое Поле, крымские татары захватывают его в плен и продают в Турцию. Болотников, прикованный цепью, ходит по морю на галерах. Потом ему все-таки удается вырваться из турецкого плена. Он попадает в Венецию. Пешком проходит через Германию, Польшу и возвращается на родину. Осенью 1606 года повстанческая армия во главе с Иваном Болотниковым подступает к Серпухову. Городская беднота встречает ее хлебом-солью и сразу же открывает ворота крепости.
Любил Шувалов рассказывать нам о партизанских действиях под руководством Д. Н. Кудашева в 1812 году, о том, как кудашевцы захватили в плен офицера из штаба маршала Даву, который вез приказ Наполеона о переброске войск и обоза в Можайск.
...
Дроздов хорошо знал историю революционного движения в Серпухове. Первый марксистский кружок в городе был организован в 1896 году передовыми текстильщиками братьями В. М. и Н. М. Смирновыми, И. М. Гавриловым и Г. П. Лапшиным. В него входили также Ветров, Анциферов, Лаптев и другие. Собирались обычно в ближайшей деревне Глазечна, где жило много рабочих фабрики Коншина «Новая мыза». В устах Дроздова факты словно открывали живые страницы рабочей революционной истории. Он рассказывал, как в январе 1897 года кружковцы организовали стачку. Рано утром рабочие спален «Балканы» (спальнями назывались бараки) первыми направились к воротам фабрики. К ним присоединились другие. Шли с революционными песнями. Основные требования - увеличить заработную плату, повысить расценки, сократить рабочий день. Администрация фабрики на уступки не пошла. В толпу рабочих проникли провокаторы и затеяли погромы. С продовольственной фабричной лавки сбили замки. Руководители стачки поставили надежных рабочих охранять лавку. Стачка продолжалась и на следующий день. Дело кончилось тем, что фабрикант вызвал казаков и те пустили в ход нагайки. 150 человек было арестовано, из них 70 предано суду.
Но репрессии уже не пугали людей. На фабрике «Новая мыза» действовали кружки И. А. Кокушкина, А. А. Ванюшина, Хренова. Возникали они и на других предприятиях.
В воскресенье 8 (21) мая 1905 года в Серпухов приехал член Московской окружной организации РСДРП товарищ Никодим (Шестаков). Представители марксистских кружков на своем собрании избрали Серпуховский комитет партии большевиков.
Оказывается, многие листовки, которые попадали к рабочим в 1905 году и позднее, печатались на месте, в доме М. Шляхова, где была создана подпольная типография. Размножались они и на самодельных гектографах. Оружие для серпуховских дружинников, участвовавших в декабрьских боях на Пресне, было получено от московских рабочих.
В сентябре 1905 года неподалеку от города, в лесу, состоялся митинг. Об этом узнала полиция и арестовала его участников. А вскоре жандармы бросили в тюрьму почти всех членов Серпуховского комитета большевиков.
Однако большевики избрали новый руководящий орган. Рабочие фабрики «Новая мыза» предъявили фабриканту Коншину требования: восьмичасовой рабочий день, свобода собраний, стачек и союзов, страхование жизни. К этим требованиям начали присоединяться рабочие других фабрик. Предприятия останавливались одно за другим. И только после того, как их владельцы пошли на уступки, фабрики снова начали действовать.
Когда Декабрьское восстание на Пресне было подавлено, в Серпухове прокатилась новая волна арестов. Но организация большевиков мужественно продолжала свое дело.
В 1912 году мне при помощи товарищей удалось устроиться счетоводом в бухгалтерию серпуховской городской управы. Переехав в город, я стал встречаться с Дроздовым еще чаще. Мы изучали политическую экономию, марксистскую литературу, читали газеты и журналы.
В то время я жил в Занарье, вблизи варгинского моста, и по поручению Дроздова вел пропаганду среди рабочих Беляевской фабрики. Главной темой разговоров с ними были события на Ленских золотых приисках, где солдаты царской армии расстреляли рабочих. Ленские выстрелы, вопреки расчетам властей, прогремели не как залпы устрашения, а как призывы к свержению ненавистного царского режима.
Среде слушателей этих бесед был Костя Макошин, проживавший в соседнем доме. Потом мы много раз встречались с ним по службе в рядах Красной Армии. Макошин стал видным военным работником. Одно время он был комиссаром Управления снабжения Красной Армии.
Серпуховчанка Мария Алексеевна Масленникова, с которой мы поженились в 1913 году, знала о моей работе и помогала мне. Помню, как вместе с нею мы отправились в сосновый бор, близ города, прозванный местными жителями «райской долиной». Дроздов поручил нам охранять проводившийся там митинг. Мы с Машей расположились на опушке, и я стал тренькать на гитаре. В случае появления незваных гостей нужно было запеть песню «Бывали дни веселые». Метрах в двухстах от нас прохаживался Александр Ереснев. Услышав наши голоса, он должен был немедленно передать сигнал об опасности митингующим. Но все обошлось благополучно. Нашу маевку жандармы проворонили.
Я очень удивилась, т.к. впервые слышала такое название. И завелась - полезла искать. В этот раз интернет меня очень порадовал: получила я столько знаний, что и мечтать дальше некуда. Хотя поначалу дело казалось безнадежным.
Итак, сохранения труда ради, переношу сюда.
(фото для привлечения внимания: микрорайон им. Ногина примерно 50-60 года)
Современный микрорайон города Серпухова им. Ногина исторически сложился из нескольких территорий. Прежде всего, это территория бумагопрядильной и ткацкой фабрик П.И. Рябова, основанной близ д. Нефёдово 2-го стана Серпуховского уезда в 1847 г. (современный ориентир - ул. Физкультурная, территория роддома и Ногинский пруд). Еще одна часть микрорайона - так называемая Свисталовка (современный ориентир - ул. М. Комовой на самой окраине микрорайона), бывший посёлок железнодорожников. Эти территории были присоединены к Серпухову в 1936-1937 гг., когда разрабатывался генеральный план развития города. Название микрорайон получил по названию текстильной фабрики, которой в 1930 г. было присвоено имя наркома по делам торговли и промышленности в первом Совете народных комиссаров РСФСР и комиссара труда Московской области Виктора Павловича Ногина (1878-1924).Текстильная фабрика (бывшая Рябова, в советское время Нефёдовская) в 1938 г. была закрыта, а на ее территории разместился радиотехнический завод (ныне ОАО «РАТЕП»).
Это я нашла!!!! Вот тут: http://vibiray-s.ru/news/society/Noginka/
(фото для привлечения внимания: микрорайон им. Ногина, прим. 1975 г.)
И, в качестве бонуса от мироздания за усердие, нашлись по тому же запросу совершенно бесселерские мемуары красного генерала, родившегося под Серпуховым!
http://militera.lib.ru/memo/russian/sofronov_gp/01.html
Мемуары
Софронов, Георгий Павлович
Неподвластное времени
Аннотация издательства: Через три революции и три войны прошел жизненный путь генерал-лейтенанта Г. П. Софронов. На его глазах родилась и окрепла Красная Армия, которой он посвятил всю жизнь. В своих воспоминаниях старейший воин, ветеран Коммунистической партии проникновенно рассказывает об Октябрьской социалистической революции и гражданской войне, о встречах с Владимиром Ильичем Лениным и его соратниками, о партийных съездах и съездах Советов, в которых принимал участие. Несмотря на преклонный возраст автора (ему было около 80 лет, когда он дописал последнюю главу), книга дышит молодостью, задором, проникнута свежестью мироощущения и подкупающей искренностью. Ее с интересом прочтут и убеленные сединами ветераны и молодежь, выбирающая дорогу в жизни.
В. И. Ленин произносит речь при открытии памятника Карлу Марксу и Фридриху Энгельсу. Стрелкой показан Г. П. Софронов, автор данной книги
Приведу под спойлером несколько выдержек, касающихся описания мест и событий близ Серпухова.
[Spoiler (click to open)]
"Железнодорожная будка на перегоне Серпухов - Шарапова Охота стоит и по сей день [надо будет уточнить]. Когда я еду по Курской дороге и чувствую приближение этой маленькой точки на родной подмосковной земле, то невольно подхожу к окну. Целехонька будка, только покрашена, подновлена. Волнение мое будет понятно, если скажу, что здесь (и когда! в первые годы нашего [20го] века!) проходило мое детство. Из трех маленьких окон казенного деревянного строения я смотрел на мир, по-своему воспринимая события, которыми жила Россия.
Отец мой, Павел Степанович Софронов, в ту пору был путевым обходчиком на перегоне Серпухов - Шарапова Охота, а мать, Пелагея Ивановна, - сторожихой. Вместе с ними семья состояла из девяти человек. Ни родители, ни две старшие сестры грамоты не знали, а старший брат Андрей всего год учился в школе.
До сих пор диву даюсь, как мы умудрялись размещаться в той будке, особенно на ночлег. Ведь в ней была всего одна комната площадью двадцать квадратных метров, крохотная кухонька и сени. Мать спала на деревянной кровати, отец на сундуке, кто-то один на печке, а все остальные - вповалку на полу.
Утром вставали рано и беспокойно. В комнате буквально негде было повернуться. Одна сестренка причесывалась перед крохотным зеркальцем, стоявшем на подоконнике, а другие ждали своей очереди...
...
В полкилометре от будки находилась деревня Лукино, а за нею - имение помещика Веденеева. По другую сторону дороги простирались большие леса, принадлежавшие фабриканту Коншину. Просторы просторами, а пасти корову можно было только неподалеку от будки. Боже упаси попасться на глаза объездчикам Веденеева или Коншина. Плетьми засекут, оштрафуют и корову уведут. Лукинские жители, почти поголовно неграмотные, забитые, как-то чуждались посторонних, то есть нас, людей с железной дороги, даже корову в общее стадо не пускали.
В лесной чащобе мы драли лыко, делали разные вещицы, продавали их лукинским крестьянам. Корзина, помню, стоила пятачок, а лапти - две копейки пара. Отец был большим мастером в этих делах, хотя справедливо считал их нищенскими. Ведь для того чтобы купить фунт сахару, требовалось сплести и продать ни много ни мало семь пар лыковой обувки.
«Голь на выдумку хитра» - говорит народная пословица. Мы собирали тряпье, кости, металлолом и, когда появлялись подводы скупщиков, сдавали все это им в обмен на леденцы, рыболовные крючки или игрушки. За корзину грибов и охапку полевых цветов барыня Веденеева разрешала нам с часок половить карасей, которые кишмя кишели в ее пруду.
У отца было двуствольное шомпольное ружье. Он позволял брать его в лес. Брат мой стрелял плохо. Чаще всего с охоты мы возвращались ни с чем. Во всяком случае, отец силками у стога сена за зиму ловил больше зайцев, чем брат убивал их из ружья.
С детских лет не забуду весеннюю тягу вальдшнепов. Много их перелетало тогда. Но у брата масса времени уходила на перезаряжание ружья, и за вечер он обычно успевал сделать пять-шесть выстрелов. Больше двух вальдшнепов не убивал.
Когда я пошел в сельскую школу, нас стали по праздникам водить в церковь [какую, интересно?]. Ученикам отводилось в ней постоянное место. За поведением надзирала сама учительница А. П. Флоринская. Время в церкви тянулось мучительно медленно. Зато после богослужения обычно начинались кулачные бои, и тогда мы ликовали. Они шли между прихожанами нашей церкви: на одной стороне - жители деревни Лукино, на другой - деревень Нефедовка и Свисталовка. [Ура!!! Вот оно что! Свисталовка - это деревня!] О дне полюбовной драки договаривались заранее.
Надо сказать, бои велись по правилам: только на кулаках. Строго воспрещалось зажимать в руке свинчатку или другой предмет. Провинившегося тут же наказывали. В обыске его принимала участие и противная сторона. Соблюдались правила: «лежачего не бьют», «сзади не налетают». Конечно, в кулачных боях проявлялись не столько природная русская удаль, сколько невежество, дикость отсталой страны, какой была Россия под властью царя. Несколько позже, уже будучи взрослым парнем, я наблюдал, как дикость, поощряемая варварским режимом, стала прогрессировать. Праздничные «бои по правилам» превращались, особенно на масленицу, в кровавые побоища, когда в дело пускались ножи и колья.
Отцовскую будку навещали местные нищие, которых мы знали по именам. Они имели свой «район обхода» и появлялись там в определенные дни недели. Отпустить страждущего без подаяния считалось непристойным.
По-разному относились в семье к богомольцам. Те приходили издалека по два-три человека и собирали не милостыню, а подаяния на построение божьего храма. Как панацею от всех бед они продавали суеверным людям иконки и крестики. Отец не любил этих святош и хмуро удалялся. Мать обычно оставалась и слушала душеспасительные речи «божьих странников», покупала то крестик, то кусочек от сгнившего гроба какого-нибудь святого или пузырек святой водицы.
Нередко в окно будки стучались скитальцы. Это были молодые люди в жалких рубищах, обутые в дырявые опорки или совсем босые, с котелком за плечами и с длинной палкой в руках, чтоб отбиваться ею от собак. Они просили не милостыню, а только накормить их.
- Дяденька, а почему ты не живешь на одном месте? - иногда спрашивал я скитальца.
Обычно следовал ответ:
- Милый, ты еще мал и не все сможешь понять. У меня волчий билет.
Волчьим билетом самодержавная власть наказывала людей якобы за бродяжничество, а на самом деле за бедность, безвыходное положение и сопротивление режиму. Владелец подобного «паспорта» не имел права работать, задерживаться в одном месте больше суток и должен был идти по указанному полицией маршруту на родину, для «проверки». Многие не имели на руках никаких бумаг и, когда их спрашивали: «Откуда?», настораживались. Иные без лишних слов подхватывали узелки и уходили. О таких говорили: «Должно быть, беглые бунтовщики». Но в душе отец явно сочувствовал им - настойчиво удерживал в будке, заставлял мать принести молока и хлеба. Мельком глянув, во что обут странник, отец вдруг выходил в сени, доставал новые лапти и молчаливо отдавал их пришельцу.
...
Вскоре раздался свисток паровоза. Громыхая на стыках, промчался пассажирский поезд. В воздухе не было ни малейшего дуновения, и над полотном железной дороги повисли клубы густого черного дыма. Маячившая на горизонте туча нависла уже над Лукином, и ударил гром. Мать моя, как всегда, перекрестилась и стала поднимать на переезде перекладину, чтобы пропустить скопившиеся подводы. В передней телеге сидел урядник. За ним в трех или четырех телегах, плотно прижавшись друг к другу, мостились люди, старые и сравнительно молодые, большей частью бородатые, в черных картузах и с непокрытыми головами. Дождь уже хлестал как из ведра.
Сзади на дрожках, напяливая какой-то балахон, ежился жандарм. На подводах везли ссыльных. Такие картины в те годы можно было наблюдать каждую неделю. Они вызывали у нас смутное ощущение приближения больших событий.
...
В 1904 году, когда мне было лет одиннадцать, отца перевели в будку, находившуюся вблизи станции Тарусская той же Московско-Курской дороги. К этому времени на фабрику в Серпухове устроились работать две мои старшие сестры. Брат Андрей уже женился и стал жить отдельно от нас.
Со станции каждый день то на площадке товарняка, то в тамбуре я добирался до Серпухова в двухклассное железнодорожное училище и с той же оказией возвращался обратно [вот это любовь к учебе!]. Училище окончил в 1906 году. Дальше отец учить меня не хотел. Кое-как уговорили его определить меня в четырехклассное городское училище, но с условием одновременно освоить телеграфное дело, чтобы стать телеграфистом.
...
Однажды ко мне зашел школьный товарищ Валентин Понятовский - сын преподавателя истории городского училища. Энергичный и любознательный Валентин любил поразить собеседника какой-либо новостью или организовать встречу с интересным человеком.
- Егор, пойдем со мной, - выпалил Понятовский, переступив порог нашей будки.
- Куда?
- Покажу тебе лавку Дроздова.
- Чего я там не видал!
Дроздовскую мелочную лавку в Серпухове знали почти все. В месяц раз или два туда заходил за чем-нибудь и я. Но Понятовский настоял. Отправились. Дошли и увидели замок на дверях. Валентин многозначительно подмигнул мне: дескать, все равно дело состоится. Он осторожно постучал в окно. Через некоторое время к нам вышел плотный седой человек среднего роста, в очках. На нем была ситцевая рубаха с закатанными рукавами и фартук. Он пригласил нас пройти в лавку с заднего хода. Валентин представил меня.
- Приказчик Шувалов, - отозвался человек в фартуке и, обращаясь к Валентину, как к старому знакомому, сказал: - А знаешь, молодой человек, что в Серпухове сам Лермонтов останавливался? Оду написал о нашей матушке Оке.
Шувалов достал книгу и предложил послушать то, что он прочтет.
- «Кто из вас бывал на берегах светлой (Суры)? Кто из вас смотрелся в ее волны, бедные воспоминаньями, богатые природным, собственным блеском! читатель! Не они ли были свидетелями твоего счастья или кровавой гибели твоих прадедов!.. но нет!.. волна, окропленная слезами твоего восторга или их кровью, теперь далеко в море, странствует без цели и надежды или в минуту гнева расшиблась об утес гранитный. Она потеряла дорогой следы страстей человеческих, она смеется над переменами столетий, протекающих над нею безвредно, как женщина над пустыми вздохами глупых любовников; она не боится ни ада, ни рая, вольна жить и умереть, когда ей угодно...»
Я спросил Шувалова:
- Но ведь это не об Оке?
- Об Оке. Лермонтов был на Оке, а во время писания место действия романа «Вадим» перенес на берега Суры... Делал поправки, но до конца их не довел. Так говорят историки нашей словесности.
...
Не столько в городском училище, сколько из уст приказчика Шувалова я узнавал об истории и освободительных подвигах Серпухова, существующего со времен московского князя Ивана Калиты. Город был передан Калитой своему сыну Андрею, который и стал первым серпуховским князем.
Основывая Серпухов, князья преследовали определенные цели. Город заложили на высокой горе, защищенной с юга рекою Окой и ее притоком Нарой, а с запада - глубоким оврагом. Для отражения набегов кочевников место было удобным. К тому же город огибала речка Серпейка, тоже представлявшая собой преграду.
В 1353 году, после смерти Андрея, князем стал его сын Владимир, при котором усиленно развивалась торговля. В Серпухове чеканили свою серебряную монету. Население его быстро росло. В 1374 году на Соборной горе была построена крепость. При Владимире появились и монастыри-крепости: на правом берегу Нары - Владычный, а на левом - Высоцкий. Вместе с крепостью на Соборной горе они составляли опорный треугольник, который и обеспечивал защиту города.
Шувалов как-то даже водил нас смотреть остатки былых укреплений. Память у него была феноменальной. Приказчик мог с увлечением рассказывать, как серпуховской князь Владимир Андреевич со своей дружиной в 1380 году участвовал в разгроме орд хана Мамая. Когда они начали теснить русские ряды, полк Владимира Андреевича, находясь в засаде, ударил по ним с фланга, а затем стал заходить им в тыл. Татары вынуждены были бежать с поля боя. За отличие в Куликовской битве серпуховской князь Владимир получил почетное прозвище Храбрый.
Шувалов рассказывал, как серпуховчане освободились от татарского хана Тохтамыша, как восстанавливали сожженный город. С особой теплотой приказчик говорил об Иване Исаевиче Болотникове. Рассказы о нем были овеяны необыкновенной романтикой. И виделось, как наяву: бывший холоп князя Телятевского бежит к вольным казакам на Дикое Поле, крымские татары захватывают его в плен и продают в Турцию. Болотников, прикованный цепью, ходит по морю на галерах. Потом ему все-таки удается вырваться из турецкого плена. Он попадает в Венецию. Пешком проходит через Германию, Польшу и возвращается на родину. Осенью 1606 года повстанческая армия во главе с Иваном Болотниковым подступает к Серпухову. Городская беднота встречает ее хлебом-солью и сразу же открывает ворота крепости.
Любил Шувалов рассказывать нам о партизанских действиях под руководством Д. Н. Кудашева в 1812 году, о том, как кудашевцы захватили в плен офицера из штаба маршала Даву, который вез приказ Наполеона о переброске войск и обоза в Можайск.
...
Дроздов хорошо знал историю революционного движения в Серпухове. Первый марксистский кружок в городе был организован в 1896 году передовыми текстильщиками братьями В. М. и Н. М. Смирновыми, И. М. Гавриловым и Г. П. Лапшиным. В него входили также Ветров, Анциферов, Лаптев и другие. Собирались обычно в ближайшей деревне Глазечна, где жило много рабочих фабрики Коншина «Новая мыза». В устах Дроздова факты словно открывали живые страницы рабочей революционной истории. Он рассказывал, как в январе 1897 года кружковцы организовали стачку. Рано утром рабочие спален «Балканы» (спальнями назывались бараки) первыми направились к воротам фабрики. К ним присоединились другие. Шли с революционными песнями. Основные требования - увеличить заработную плату, повысить расценки, сократить рабочий день. Администрация фабрики на уступки не пошла. В толпу рабочих проникли провокаторы и затеяли погромы. С продовольственной фабричной лавки сбили замки. Руководители стачки поставили надежных рабочих охранять лавку. Стачка продолжалась и на следующий день. Дело кончилось тем, что фабрикант вызвал казаков и те пустили в ход нагайки. 150 человек было арестовано, из них 70 предано суду.
Но репрессии уже не пугали людей. На фабрике «Новая мыза» действовали кружки И. А. Кокушкина, А. А. Ванюшина, Хренова. Возникали они и на других предприятиях.
В воскресенье 8 (21) мая 1905 года в Серпухов приехал член Московской окружной организации РСДРП товарищ Никодим (Шестаков). Представители марксистских кружков на своем собрании избрали Серпуховский комитет партии большевиков.
Оказывается, многие листовки, которые попадали к рабочим в 1905 году и позднее, печатались на месте, в доме М. Шляхова, где была создана подпольная типография. Размножались они и на самодельных гектографах. Оружие для серпуховских дружинников, участвовавших в декабрьских боях на Пресне, было получено от московских рабочих.
В сентябре 1905 года неподалеку от города, в лесу, состоялся митинг. Об этом узнала полиция и арестовала его участников. А вскоре жандармы бросили в тюрьму почти всех членов Серпуховского комитета большевиков.
Однако большевики избрали новый руководящий орган. Рабочие фабрики «Новая мыза» предъявили фабриканту Коншину требования: восьмичасовой рабочий день, свобода собраний, стачек и союзов, страхование жизни. К этим требованиям начали присоединяться рабочие других фабрик. Предприятия останавливались одно за другим. И только после того, как их владельцы пошли на уступки, фабрики снова начали действовать.
Когда Декабрьское восстание на Пресне было подавлено, в Серпухове прокатилась новая волна арестов. Но организация большевиков мужественно продолжала свое дело.
В 1912 году мне при помощи товарищей удалось устроиться счетоводом в бухгалтерию серпуховской городской управы. Переехав в город, я стал встречаться с Дроздовым еще чаще. Мы изучали политическую экономию, марксистскую литературу, читали газеты и журналы.
В то время я жил в Занарье, вблизи варгинского моста, и по поручению Дроздова вел пропаганду среди рабочих Беляевской фабрики. Главной темой разговоров с ними были события на Ленских золотых приисках, где солдаты царской армии расстреляли рабочих. Ленские выстрелы, вопреки расчетам властей, прогремели не как залпы устрашения, а как призывы к свержению ненавистного царского режима.
Среде слушателей этих бесед был Костя Макошин, проживавший в соседнем доме. Потом мы много раз встречались с ним по службе в рядах Красной Армии. Макошин стал видным военным работником. Одно время он был комиссаром Управления снабжения Красной Армии.
Серпуховчанка Мария Алексеевна Масленникова, с которой мы поженились в 1913 году, знала о моей работе и помогала мне. Помню, как вместе с нею мы отправились в сосновый бор, близ города, прозванный местными жителями «райской долиной». Дроздов поручил нам охранять проводившийся там митинг. Мы с Машей расположились на опушке, и я стал тренькать на гитаре. В случае появления незваных гостей нужно было запеть песню «Бывали дни веселые». Метрах в двухстах от нас прохаживался Александр Ереснев. Услышав наши голоса, он должен был немедленно передать сигнал об опасности митингующим. Но все обошлось благополучно. Нашу маевку жандармы проворонили.