в счастливом пароксизме племенной исключительности
Оригинал взят у karma_amrak в безысходное
Народ тут в коментах к описаниям разных перипетий прошедшего катаклизма стонет, как стая гагар. Да как же так, какие безобразия, ужас-ужас, кошмар-кошмар.
Ну, ужас, да, чего кричать. Привычный уже кошмар-то. Родной. Всё чего-то смутно напоминает, сами смотрите.
Первый удар приняли на себя, как всегда, ополченцы и, хоть и специально обученные, но кое-как экипированные люди.
Изобретения местных «Кулибиных», способные решить проблему в считанные дни, похоронены под административным пресс-папье навеки.
Еда, одежда, пожарное оснащение, медикаменты и даже воду, поднатужившись, собирали народными силами.
Врачам было велено не сеять панику однообразными диагнозами.
Новые «ангелы Савонаролы» в белых ветровочках со свежими речевочками были поставлены заслонять собой взмыленное, растерянное и зареванное население.
Власти предержащие несли такую восхитительную ахинею, что не было сил возражать или даже возмущаться.
Настоящее число жертв, умерших или пострадавших за последний месяц, никто никогда не узнает.
Всяческая заграница продолжает наблюдать, как мы пугаем голой мозолистой жопой сильно мутировавших ежей.
И не смотря на оглушительный провал по всем статьям, кроме привычной суицидально-героической, общество продолжает пребывать, как писал ядовитый Веселовский, «в счастливом пароксизме племенной исключительности».
Ты ж подумай, какой пердимонокль! Откуда бы все это взялось на ровном месте, удивительно, раньше-то у нас была просвещенная демократия и благорастворение в воздусех.
Вторую неделю не дает мне покоя призрак Ивана Петровича Павлова, великого нашего физиолога (того самого, чья собака).
Он, понимаете, в 18ом году прошлого века, спасаясь, видимо, от подступающей со всех сторон фантасмагории, прочитал цикл лекций под общим названием «Об уме вообще, о русском уме в частности».
Это была одна из самых трогательных попыток осмыслить веками не прекращающуюся российскую абсурдную свистопляску. Павлов одним элегантным движением отмел все высокие философизмы и глубокие психологизмы и рассуждал только с точки зрения ума, «способного осознать действительность и преобразовать ее».
Получилась сухая выжимка из пяти, что ли, тезисов.
- любовь к словам, это византийское наше пристрастие к «словесной гимнастике» и пренебрежение фактами. Чем ярче демагогия, тем меньше нам хочется рисковать, заглядывая «за кулисы слов».
- болезненное нежелание расставаться с идеей, с которой сроднился, даже если опыт криком кричит о том, идея опасна, ложна или неэтична.
- нежелание и, как следствие, неумение разбираться в мелких деталях, то есть в самой действительности, которая и есть «воплощение различных условий, степени, меры, веса, числа. Мы все достоинство полагаем в том, чтобы гнать до предела, не считаясь ни с какими условиями».
- отсутствие «смирения перед истиной». Не пугайтесь пафоса, я цитирую автора, а он был поумнее всех нас тут вместе взятых. Он имел ввиду, что мы скорее сочиним себе приятную сказку, чтобы за счет нее задешево приподняться, чем смиримся перед тем, что нам подсовывает подлая реальность.
- рекомендующими чертами одаренности или внутренней силы у нас всегда были быстрота, склонность к авантюрам, напор и натиск К людям талантливым, но при этом кропотливым, тихим, неагрессивным обычно наше общество относиться с легким презрением, как к юродивым. Таким образом, у штурвалов и на пьедесталах у нас как правило обживаются субъекты недалекие, но нахрапистые.
Грубо говоря, преобразованная такими инструментами действительность маложизнеспособна и даже у самих преобразователей вызывает постоянное беспокойство и страх.
«Нарисованная мною характеристика русского ума мрачна, и я сознаю это, горько сознаю. Вы скажете, что я сгустил краски, что я пессимистически настроен. Я не буду этого оспаривать. Картина мрачна, но и то, что переживает Россия, тоже крайне мрачно. А я сказал с самого начала, что мы не можем утверждать, что все произошло без нашего участия. Вы спросите, для чего я читал эту лекцию, какой в ней толк. Просто это есть долг нашего достоинства ― сознавать то, что есть.»
Но Павлов не был бы ученым, воспитанным в ХIX веке, и сыном священника, если бы не запечатал лекцию на выходе оптимистической кодой, чтоб впечатлительным слушателям не так сильно хотелось удавиться.
Мол, всем известно, что обладатели высшей нервной системы после определенной практики и тяжелой тренировки могут усовершенствовать «важный тормозной процесс, тот, который устанавливает порядок и меру». Тогда «и над нашим народом моя характеристика не будет абсолютным приговором. И у нас могут быть и надежды, некоторые шансы».
Милый, порядочный до мозга костей Иван Петрович, отказавшийся в разгар гражданской войны от приглашения Швейцарской Академии наук по той причине, что нельзя оставлять Родину в тяжелый час.
Какие там, к черту, у нас шансы и надежды. Этому «русскому уму» навскидку уже больше пятисот лет, если опираться на словесные памятники.
Сто пятьдесят лет назад все эти тезисы с небольшими вариациями велеречиво озвучил брезгливый эстет Чаадаев, за что и был ославлен сумасшедшим, до него - пылкий гражданин Радищев, кротко принявший сибирскую ссылку, а до него - первый наш политический иммигрант князь Курбский в переписке с одним своим школьным приятелем.
То есть всех таких «осознающих» мы аккуратно выдавливаем за пределы социума, чтобы не совали в неурочный час зеркало прямо в похмельную рожу. И то сказать - чего дразнятся?!
Осознание-то случается время от времени. А вот на предмет «практики и тренировки»- очень, очень паршиво, дорогой Иван Петрович. Безнадежно, я бы сказала. Собака - и та давно бы справилась.
…Я-то никуда отсюда никогда не уеду. От одной мысли, что я оторвусь от русского языка, у меня начинаются душевные корчи, как у какого-нибудь одичавшего Антея. Так что мне исхода нет. Буду тут сидеть, в эпицентре абсурда, и предаваться тренировкам. Формировать буду новые условные рефлексы.
Сама у себя.
Народ тут в коментах к описаниям разных перипетий прошедшего катаклизма стонет, как стая гагар. Да как же так, какие безобразия, ужас-ужас, кошмар-кошмар.
Ну, ужас, да, чего кричать. Привычный уже кошмар-то. Родной. Всё чего-то смутно напоминает, сами смотрите.
Первый удар приняли на себя, как всегда, ополченцы и, хоть и специально обученные, но кое-как экипированные люди.
Изобретения местных «Кулибиных», способные решить проблему в считанные дни, похоронены под административным пресс-папье навеки.
Еда, одежда, пожарное оснащение, медикаменты и даже воду, поднатужившись, собирали народными силами.
Врачам было велено не сеять панику однообразными диагнозами.
Новые «ангелы Савонаролы» в белых ветровочках со свежими речевочками были поставлены заслонять собой взмыленное, растерянное и зареванное население.
Власти предержащие несли такую восхитительную ахинею, что не было сил возражать или даже возмущаться.
Настоящее число жертв, умерших или пострадавших за последний месяц, никто никогда не узнает.
Всяческая заграница продолжает наблюдать, как мы пугаем голой мозолистой жопой сильно мутировавших ежей.
И не смотря на оглушительный провал по всем статьям, кроме привычной суицидально-героической, общество продолжает пребывать, как писал ядовитый Веселовский, «в счастливом пароксизме племенной исключительности».
Ты ж подумай, какой пердимонокль! Откуда бы все это взялось на ровном месте, удивительно, раньше-то у нас была просвещенная демократия и благорастворение в воздусех.
Вторую неделю не дает мне покоя призрак Ивана Петровича Павлова, великого нашего физиолога (того самого, чья собака).
Он, понимаете, в 18ом году прошлого века, спасаясь, видимо, от подступающей со всех сторон фантасмагории, прочитал цикл лекций под общим названием «Об уме вообще, о русском уме в частности».
Это была одна из самых трогательных попыток осмыслить веками не прекращающуюся российскую абсурдную свистопляску. Павлов одним элегантным движением отмел все высокие философизмы и глубокие психологизмы и рассуждал только с точки зрения ума, «способного осознать действительность и преобразовать ее».
Получилась сухая выжимка из пяти, что ли, тезисов.
- любовь к словам, это византийское наше пристрастие к «словесной гимнастике» и пренебрежение фактами. Чем ярче демагогия, тем меньше нам хочется рисковать, заглядывая «за кулисы слов».
- болезненное нежелание расставаться с идеей, с которой сроднился, даже если опыт криком кричит о том, идея опасна, ложна или неэтична.
- нежелание и, как следствие, неумение разбираться в мелких деталях, то есть в самой действительности, которая и есть «воплощение различных условий, степени, меры, веса, числа. Мы все достоинство полагаем в том, чтобы гнать до предела, не считаясь ни с какими условиями».
- отсутствие «смирения перед истиной». Не пугайтесь пафоса, я цитирую автора, а он был поумнее всех нас тут вместе взятых. Он имел ввиду, что мы скорее сочиним себе приятную сказку, чтобы за счет нее задешево приподняться, чем смиримся перед тем, что нам подсовывает подлая реальность.
- рекомендующими чертами одаренности или внутренней силы у нас всегда были быстрота, склонность к авантюрам, напор и натиск К людям талантливым, но при этом кропотливым, тихим, неагрессивным обычно наше общество относиться с легким презрением, как к юродивым. Таким образом, у штурвалов и на пьедесталах у нас как правило обживаются субъекты недалекие, но нахрапистые.
Грубо говоря, преобразованная такими инструментами действительность маложизнеспособна и даже у самих преобразователей вызывает постоянное беспокойство и страх.
«Нарисованная мною характеристика русского ума мрачна, и я сознаю это, горько сознаю. Вы скажете, что я сгустил краски, что я пессимистически настроен. Я не буду этого оспаривать. Картина мрачна, но и то, что переживает Россия, тоже крайне мрачно. А я сказал с самого начала, что мы не можем утверждать, что все произошло без нашего участия. Вы спросите, для чего я читал эту лекцию, какой в ней толк. Просто это есть долг нашего достоинства ― сознавать то, что есть.»
Но Павлов не был бы ученым, воспитанным в ХIX веке, и сыном священника, если бы не запечатал лекцию на выходе оптимистической кодой, чтоб впечатлительным слушателям не так сильно хотелось удавиться.
Мол, всем известно, что обладатели высшей нервной системы после определенной практики и тяжелой тренировки могут усовершенствовать «важный тормозной процесс, тот, который устанавливает порядок и меру». Тогда «и над нашим народом моя характеристика не будет абсолютным приговором. И у нас могут быть и надежды, некоторые шансы».
Милый, порядочный до мозга костей Иван Петрович, отказавшийся в разгар гражданской войны от приглашения Швейцарской Академии наук по той причине, что нельзя оставлять Родину в тяжелый час.
Какие там, к черту, у нас шансы и надежды. Этому «русскому уму» навскидку уже больше пятисот лет, если опираться на словесные памятники.
Сто пятьдесят лет назад все эти тезисы с небольшими вариациями велеречиво озвучил брезгливый эстет Чаадаев, за что и был ославлен сумасшедшим, до него - пылкий гражданин Радищев, кротко принявший сибирскую ссылку, а до него - первый наш политический иммигрант князь Курбский в переписке с одним своим школьным приятелем.
То есть всех таких «осознающих» мы аккуратно выдавливаем за пределы социума, чтобы не совали в неурочный час зеркало прямо в похмельную рожу. И то сказать - чего дразнятся?!
Осознание-то случается время от времени. А вот на предмет «практики и тренировки»- очень, очень паршиво, дорогой Иван Петрович. Безнадежно, я бы сказала. Собака - и та давно бы справилась.
…Я-то никуда отсюда никогда не уеду. От одной мысли, что я оторвусь от русского языка, у меня начинаются душевные корчи, как у какого-нибудь одичавшего Антея. Так что мне исхода нет. Буду тут сидеть, в эпицентре абсурда, и предаваться тренировкам. Формировать буду новые условные рефлексы.
Сама у себя.