гротески мои
вот уж воистину, как корабль назовешь, так на нем и напиши
моя диссертация про гротеск уже столько раз вывернула меня и жизнь мою наизнанку и обратно, что об этом можно написать восемь томов комиксов.
сегодня дедлайн по картинам к диссертации (да, картинам к диссертации, мы же иллюстраторы, а не шубу в трусы заправлять). я впервые орала на преподавателя. и как орала. до этого мы швыряли в мои холсты краски. до этого мазали руками. до этого я аккуратно прокрыла их и решила аккуратно нарисовать пляшущих бестий. аккуратно. и рисую. два дня. костры и пляски. очень аккуратно. и не страшно. и все еще не страшно. а дальше все как в тумане, да, и руками и кистями и криками и мы с Троицкой упоительно издеваемся над этим всем. и получился такой акт ярости, зафиксированный в красках. страх. и я, конечно, зла как давно не, и она тоже, и нам обеим очень смешно.
и вот я встаю перед своим триптихом с кусками бестий и огней, открываю рот и начинаю говорить двум курсам иллюстраторов, что это и как. по локоть в краске, все как всегда. на шестом моем слове врываются студенты, говорят что из соседней студии надо забрать работы, все мчатся туда, я беру самокат, там начинается продолжение дедлайна, я разворачиваюсь, чтоб тихонько припарковать самокат на другом конце коридора, спотыкаюсь о какой то ластик, падаю с дитчайшим грохотом, ломаю пополам деревянные свои бусы (не рву, а именно ломаю), из носа кровь, на лбу гигантскейший синяк, голова кругом, улыбаемся, машем, беру у лебедева лед, иду обратно к своему триптиху, закрываю синяк челкой, вытираю кровь, разворачиваюсь на сто восемьдесят к подошедшим двум курсам иллюстраторов, и спрашиваю, на чем мы остановились. и дорассказываю про свой гротеск, невозмутимо. той половиной лица, которая шевелится. Крис даже бровь не поднял, кстати. ничем мне его не удивить.
а потом все пошли на пиршество, селебрейтить очередной дедлайн и есть пироги. зачем, если не за этим все это нужно.
я вечером должна была работать дома с коллегой, которого хочется кормить, потому ушла с пиршества и сделала красивейшей еды, много. и он, конечно, не смог и не успел. потому я сижу сейчас дома, с кучей еды, которая не влазит поверх пиршественных пирогов, с гудящей головой, расшатанной психикой и тепленьким молочком. и больше всего на свете хочу спать.
а Ира все-таки меня раскусила. мы пообещали не отравлять друг другу пироги, и краски в еду не подкладывать и злились мы только утром. и все спрашивали, как я, не злюсь ли больше, а Ира знает, что мне все равно. мне даже все равно, что мне все равно, вот ведь. и как это, спрашивает она, что все - все равно.
а на самом деле не совсем. из всех нормальных реакций мне и правда остался только смех. зато, зараза, по любому поводу, и без. и когда надо злиться, бояться или молчать, тоже он. и это еще до того, как я головой ударилась.
зато, зато выяснилось вдруг, что мой препод по английской письменной речи едет, уже уехал сегодня в святую Ирландию, и я написала записку циркачу и просила отдать ее в Голуэе любому баску, они все там всех знают, а если не доедет до Голуэя, то где угодно любому баску, так еще интереснее. И теперь, может быть, у нас есть еще один способ переписки, кроме воображаемого, который, впрочем, тоже работает.
пойду вот отдам еду музыкантам под окнами. они классные и с индийскими гитарами.
моя диссертация про гротеск уже столько раз вывернула меня и жизнь мою наизнанку и обратно, что об этом можно написать восемь томов комиксов.
сегодня дедлайн по картинам к диссертации (да, картинам к диссертации, мы же иллюстраторы, а не шубу в трусы заправлять). я впервые орала на преподавателя. и как орала. до этого мы швыряли в мои холсты краски. до этого мазали руками. до этого я аккуратно прокрыла их и решила аккуратно нарисовать пляшущих бестий. аккуратно. и рисую. два дня. костры и пляски. очень аккуратно. и не страшно. и все еще не страшно. а дальше все как в тумане, да, и руками и кистями и криками и мы с Троицкой упоительно издеваемся над этим всем. и получился такой акт ярости, зафиксированный в красках. страх. и я, конечно, зла как давно не, и она тоже, и нам обеим очень смешно.
и вот я встаю перед своим триптихом с кусками бестий и огней, открываю рот и начинаю говорить двум курсам иллюстраторов, что это и как. по локоть в краске, все как всегда. на шестом моем слове врываются студенты, говорят что из соседней студии надо забрать работы, все мчатся туда, я беру самокат, там начинается продолжение дедлайна, я разворачиваюсь, чтоб тихонько припарковать самокат на другом конце коридора, спотыкаюсь о какой то ластик, падаю с дитчайшим грохотом, ломаю пополам деревянные свои бусы (не рву, а именно ломаю), из носа кровь, на лбу гигантскейший синяк, голова кругом, улыбаемся, машем, беру у лебедева лед, иду обратно к своему триптиху, закрываю синяк челкой, вытираю кровь, разворачиваюсь на сто восемьдесят к подошедшим двум курсам иллюстраторов, и спрашиваю, на чем мы остановились. и дорассказываю про свой гротеск, невозмутимо. той половиной лица, которая шевелится. Крис даже бровь не поднял, кстати. ничем мне его не удивить.
а потом все пошли на пиршество, селебрейтить очередной дедлайн и есть пироги. зачем, если не за этим все это нужно.
я вечером должна была работать дома с коллегой, которого хочется кормить, потому ушла с пиршества и сделала красивейшей еды, много. и он, конечно, не смог и не успел. потому я сижу сейчас дома, с кучей еды, которая не влазит поверх пиршественных пирогов, с гудящей головой, расшатанной психикой и тепленьким молочком. и больше всего на свете хочу спать.
а Ира все-таки меня раскусила. мы пообещали не отравлять друг другу пироги, и краски в еду не подкладывать и злились мы только утром. и все спрашивали, как я, не злюсь ли больше, а Ира знает, что мне все равно. мне даже все равно, что мне все равно, вот ведь. и как это, спрашивает она, что все - все равно.
а на самом деле не совсем. из всех нормальных реакций мне и правда остался только смех. зато, зараза, по любому поводу, и без. и когда надо злиться, бояться или молчать, тоже он. и это еще до того, как я головой ударилась.
зато, зато выяснилось вдруг, что мой препод по английской письменной речи едет, уже уехал сегодня в святую Ирландию, и я написала записку циркачу и просила отдать ее в Голуэе любому баску, они все там всех знают, а если не доедет до Голуэя, то где угодно любому баску, так еще интереснее. И теперь, может быть, у нас есть еще один способ переписки, кроме воображаемого, который, впрочем, тоже работает.
пойду вот отдам еду музыкантам под окнами. они классные и с индийскими гитарами.