Четвёртый этаж Сути времени
Для товарища remi_meisner'а.
Четвёртый этаж - 15
Для тех, кому после революции сказали: «Осваивайте марксизм, потому что он сейчас является государственной идеологией, символом веры, мобилизующей наш народ на великие свершения», настоящее освоение Маркса было в принципе невозможно
Колонка главного редактора
Сергей Кургинян, 4 декабря 2014 г.
опубликовано в №106 от 3 декабря 2014 г.
В следующих своих статьях я покажу, что Станиславский отнюдь не собирался ограничиваться общими словами по поводу сверхсознания. И прекрасно понимал, чем оно отличается от подсознания. Здесь же предлагаю разобрать вопрос, в какой мере марксизм противостоит всему, что связано с разработкой вопросов, в той или иной степени касающихся функционирования сверхсознания.
И для меня, и для других специалистов, занимавшихся этим вопросом достаточно серьёзно и с ориентацией на определённые практики (актёрскую в том числе, но и не только), очевидна бредовость противопоставления настоящего марксизма изучению проблем сверхсознания. И в той же мере для нас очевидно, что вульгаризация марксизма действительно исключает сочетание марксистской идеологии с изучением всего, что связано с интересующей нас проблематикой четвёртого этажа, она же - проблематика сверхсознания.
Что же касается Станиславского, то в 20-е годы ему стало труднее обсуждать проблемы сверхсознания не потому, что на него насели вульгаризаторы марксизма. Хотя и они, естественно, насели на гениального педагога и режиссёра. Но в той же степени на него насели и фрейдисты, которые в 20-е годы ХХ века очень сильно влияли на многие сферы советской жизни. А фрейдистам (как явным, так и скрытым) нужно было, чтобы Станиславский перестал говорить о каком-то там сверхсознании, но продолжил говорить о подсознании или о бессознательном.
И, наконец, надо понимать, что отказаться вообще от своей формулы «сознательными средствами к чему-то, лежащему за сферой сознания» Станиславский не мог. Отказавшись от этого, он убивал свой метод в любых его модификациях. Ему, конечно, намного проще было махнуть рукой на разницу между сверхсознанием и подсознанием/бессознательным. Но он, повторяю, этого не сделал. И в следующей статье я приведу убедительные доказательства в пользу этого своего утверждения.
Но сначала давайте всё-таки обсудим вопрос о роли вульгаризаторов марксизма в том, что случилось со всеми нами, потерявшими и советскую сверхдержаву, и советский проект, и многое другое.
Начну это обсуждение с того, что силы, расправившиеся с проблематикой сверхсознания и всем тем, что эта проблематика порождает, в итоге сыграли огромную и чуть ли не решающую роль в уничтожении советской державы и советского большого проекта. Что без этой расправы советский проект мог бы обрести второе дыхание. И, наконец, что расправа с этой проблематикой и расправа с проблематикой нового гуманизма и нового человека шли рука об руку.
Я вовсе не хочу утверждать, что Станиславский, занятый сверхсознанием, или Томас Манн, разрабатывавший проблематику нового человека и нового гуманизма, были коммунистами. Конечно же, они не были коммунистами. Но их разработки спасали коммунизм, а тупость их вульгарно-марксистских ниспровергателей этот коммунизм убивала. Коль скоро это так, то наша задача, конечно же, - вернуться к рассмотрению всего того, что вульгарно-марксистские начётчики в советскую эпоху вывели за идеологические рамки или отбросили на идеологическую периферию.
Ведь не зря думающие люди на Западе, симпатизирующие советскому коммунизму, называли таких начётчиков «убийцами красного смысла».
Проблематика четвёртого этажа важна для «Сути времени» и общества в целом не только потому, что именно управление процессами, происходящими на этом этаже, позволяет избыть все травмы, навязанные врагом постсоветским людям, не желающим низводить жизнь к оголтелому, примитивному и хищному потреблению.
Эта проблематика важна для «Сути времени», равно как и для нашего общества в целом, ещё и потому, что вне её обсуждения не будут исправлены те ошибки, которые привели к краху советской сверхдержавы и советского проекта.
В этом смысле обсуждение четвёртого этажа и обсуждение проблем нового гуманизма, нового человека связаны воедино. Но не будем торопиться. И приглядимся повнимательнее к тому, как именно вульгаризация марксизма убивала и разного рода интересующую нас тонкую проблематику, и советскую сверхдержаву, и советский проект.
Для этого представим себе ситуацию, в которой достаточно примитивный человек, не желающий вникать во что-то сложное, сталкивается с тем, во что он не желает вникать. Причём не просто сталкивается. Подумаешь, столкнулся и обошёл стороной. Я предлагаю читателю представить себе ситуацию, в которой примитивный человек, не желающий вникать во что-то сложное, обязан как-то выстроить свои отношения со сложностью.
Он хотел бы никак эти отношения не выстраивать. А сложность наседает на него, неотступно следует за ним и говорит: «Никуда ты от меня не денешься. Раньше или позже тебе придется со мною те или иные отношения выстраивать».
Бывает ли такое в жизни? Представьте себе, бывает.
Невероятно сложное марксистское учение становится в СССР государственной идеологией. И даже чем-то бóльшим. Сотни миллионов людей должны, так или иначе, с этим соотноситься. Им преподают это учение в более или менее адекватной форме. Многие из этих людей либо с трудом читают по слогам, либо, научившись бойко читать, с большим трудом приобщаются к тем пластам культуры, которые ещё недавно были для них недоступны и к которым ох как непросто приобщиться, даже научившись бойко читать.
Между тем, настоящий марксизм требует от тех, кто хочет его освоить, приобщённости к очень и очень многому. К чему именно? Ну, например, ко всему тому, чем свободно оперировал великий Гегель, этот учитель Маркса, являвшийся одним из сложнейших философов своего времени. Да, конечно, Маркс кардинально переосмыслил Гегеля. Но ведь он смог его переосмыслить только потому, что по-настоящему Гегеля проработал. И ведь не только Гегеля.
Будучи одним из по-настоящему глубоко образованных мыслителей своего времени, Маркс оперировал всей полнотой приобретенных знаний. А значит, настоящее освоение Маркса требовало способности так же оперировать знаниями, освоенными с аналогичной глубиной. Но для тех, кому сказали: «Осваивайте марксизм, потому что он сейчас является государственной идеологией, символом веры, мобилизующей наш народ на великие свершения», такое освоение Маркса было в принципе невозможно.
Возник колоссальный запрос на упрощение марксизма. Это упрощение осуществлялось в несколько этапов.
Сначала Энгельс упрощал Маркса.
Потом другие упрощали Энгельса.
Потом оказалось, что и эти другие слишком сложны, и что их тоже надо упрощать.
А потом всё возьми да рухни.
А раз так, то превращение руин, на которых мы прозябаем, во что-то новое и более совершенное, чем рухнувшее прошлое, требует именно антиупрощенчества. Без которого все разговоры о подобном превращении, об искуплении содеянного и так далее не стоят ломаного гроша. И только потому, что мы встали на путь антиупрощенчества, то бишь на путь не заумной и конструктивной сложности, мы имеем право сказать себе -
До встречи в СССР!
Четвёртый этаж - 16
Гнойником, прорвавшимся внутрь и уничтожившим СССР, был, конечно же, гнойник псевдомарксистского многоэтапного упрощенчества
Колонка главного редактора
Сергей Кургинян, 11 декабря 2014 г.
опубликовано в №107 от 10 декабря 2014 г.
В предыдущей статье я начал обсуждение упрощенчества вообще и страшной роли псевдомарксистского упрощенчества в судьбе СССР и советского проекта. Называя «страшной» ту роль, которую псевдомарксистское упрощенчество сыграло в судьбе Отечества нашего, я задаю определённую систему мировоззренческих координат. Ту самую, о которой впервые заговорил в цикле лекций «Суть времени».
В этом цикле лекций я, в частности, обсуждал сам источник зла, погубившего и державу нашу, и нечто большее. И приводил в этой связи суждение шекспировского героя, которого тоже интересовал источник зла, уничтожающий его державу, которую Шекспир уклончиво именовал датской. Почему уклончиво? Потому что гениального англичанина, конечно же, беспокоила не какая-то там Дания, а его родина. А также всё человечество. Что вовсе не означает низведения шекспировских Дании, Венеции и прочих чужих великому англичанину государств к банальным иносказаниям - аллюзиям (говорю Венеция, а подразумеваю Англия, говорю Дания, а подразумеваю - опять-таки Англию и так далее).
Шекспир намного глубже всех тех, кто балуется примитивными иносказаниями. Он действительно находит нечто специфически датское в Дании и нечто специфически венецианское в Венеции. Затем он восходит, как сказал бы Гегель, от найденного им специфического (оно же особенное) к универсальному, то есть всеобщему. И уже после этого он сопрягает всеобщее - кстати, не потерявшее своей специфичности в силу используемого Шекспиром метода, - с тем специфическим, что присуще его стране, его времени и так далее.
Источник зла, который беспокоит Шекспира, может быть специфически датским («какая-то в державе датской гниль»), общезападным и одновременно английским. И, по мнению Шекспира, только в качестве такового его и можно исследовать. Осуществляя это исследование, Шекспир в итоге определяет источник, именуя его «гнойником довольства и покоя»:
Вот он, гнойник довольства и покоя.
Прорвавшись внутрь, он не дает понять,
Откуда смерть.
Речь шла, конечно же, о смерти гуманизма. И одновременно - о смерти стран, заболевших болезнью дегуманизации. Эта болезнь в разных странах принимала разные формы. Но везде она была при этом одной и той же болезнью. И когда через несколько столетий после Шекспира Андрей Белый скажет: «Над страной моей родною встала смерть», - то речь пойдёт всё о той же смерти, порожденной всё той же болезнью, протекавшей в России времен Андрея Белого совершенно не так, как она протекала в Англии времен Шекспира. И совсем иначе - не так, как в елизаветинской Англии или в николаевской России, - эта болезнь протекала в Советском Союзе. Её протекание было настолько специфическим, что, будучи прикованным к формальным моментам, нельзя даже обнаружить сходство этого советского заболевания с русско-имперскими или британскими формами, в которых та же болезнь приканчивала в другие эпохи нечто сущностное, порождая после разрушения сущностного начала уничтожение всего и вся: единства территории, единства идентификационных принципов, единства поведенческих принципов. За разрушением этой болезнью сущностного начала следовала смерть всего, включая самые элементарные формы быта народов, уничтожаемых этой болезнью.
Гнойником, прорвавшимся внутрь и уничтожившим СССР, был, конечно же, гнойник псевдомарксистского многоэтапного упрощенчества. На каждом этапе этого упрощенчества возникал всё больший дефицит сущностного начала. Но вместо его полноценного восполнения подвергшаяся упрощенчеству общность искала восполнение в упрощённом - в этом самом довольстве и покое.
Не найдя достаточного восполнения - в том же довольстве, например, то бишь в западном изобилии - общность с больным сущностным началом (ещё раз обращу внимание на то, что имя этой болезни - именно упрощенчество) начинала ещё настойчивее добиваться искомого восполнения. И когда ей предложили во имя подобного восполнения, жажда которого к началу советской перестройки уже превратилась в воющую тоску, разрушить страну, отказаться от собственного кровью политого проекта, больная общность сказала «да». Подчеркиваю: это «да» сказала больная общность. И нам следовало бы обсудить, почему никто не начал бить своевременно тревогу по поводу того, что общность заболела, не стал обсуждать методы лечения и так далее.
Подробное обсуждение этого вопроса увело бы нас слишком далеко. Но вообще избежать его невозможно. И поэтому я просто констатирую, что отчасти это объяснялось тем, что врачи, которые должны были и установить факт общественного заболевания, и предложить лекарство от оного, сами были больны упрощенчеством. Причём даже в большей степени, чем те, кого они должны были лечить. Но это касается только части таких врачей.
Другая же часть не была больна упрощенчеством. Но хотела, чтобы общность заболела этой болезнью и умерла от неё. Где проходит граница между одной и другой частью, надо обсуждать отдельно. Здесь я всего лишь хотел обратить внимание читателя на то, что сущностью того заболевания, которое погубило СССР, конечно же, было это самое псевдомарксистское упрощенчество, породившее, в свою очередь, очень и очень многое. Включая компенсаторный потребительский зуд.
После краха СССР упрощенчество не прекратилось, а, напротив, приобрело буквально ураганный характер. Оно стало полноценным регрессом, поощряемым и Западом, продолжавшим ликовать по поводу своей победы над СССР, и теми его сторонниками, которые видели, как общество заболевает упрощенчеством, знали, чем это кончится, и помогали этому. Надеясь при этом, что их болезнь не коснется. Коснулась, господа, да ещё как! Доказывать вам это не будем. Посмотрите на себя утром в зеркало, и всё станет ясно. Если, конечно, вирус упрощенчества ещё не съел способность смотреть на себя сколько-нибудь адекватно.
Итак, упрощенчество лихорадочно наращивается в постсоветской России. А те активные группы, которые, видя бесчисленные постсоветские уродства, тоскуют о советском, кое-кто пытается толкнуть на путь всё того же советского упрощенчества (оно же - псевдомарксистское упрощенчество). Считается, что это упрощенчество может быть лекарством от ещё более ужасного пост- и антисоветского упрощенчества. Но на самом деле одно упрощенчество будет подпитывать другое. И ещё усиливать всё то же губительное заболевание.
Именно в силу этого «Суть времени» и разорвала не с марксизмом как таковым, а с очень далеко зашедшим псевдомарксистским упрощенчеством. Противостоя этому соблазну, я несколько раз показывал, что заброшенные своей тоской в «Суть времени» или засланные туда определенными силами упрощенцы разного рода (псевдомарксистские, псевдорелигиозные, псевдоэзотерические и так далее), предлагая как бы спасительную простоту, на самом деле губят те активы, которые ещё могут спасти население от последствий «прорвавшегося внутрь гнойника» этого самого упрощенчества.
Только спася эти активы от всех упрощенческих соблазнов и одновременно от соблазна выхолощенной рафинированной псевдосложности (когда-нибудь приведу яркие примеры этого морока), можно надеяться на излечение заболевания, погубившего СССР в перестроечную эпоху, и с полным правом произносить:
До встречи в СССР!
Четвёртый этаж - 17
В поздних размышлениях Сталина не хватает интеллектуально-политической энергетики. То же самое касается и поздних размышлений Ленина. А также поздних размышлений любых, сколь угодно талантливых, но уже уставших, перегруженных политической практикой мыслителей
Колонка главного редактора
Сергей Кургинян, 18 декабря 2014 г.
опубликовано в №108 от 17 декабря 2014 г.
В предыдущей статье я начал обсуждение упрощенчества вообще и страшной роли псевдомарксистского упрощенчества в судьбе СССР и советского проекта. Мы уже установили, что упрощенчество было многоэтапным.
На первом этапе Энгельс существенно упростил марксизм, причем наиковарнейшим образом. Потому что упрощение упрощению рознь. Всегда необходимо в определенной степени упрощать сложное, для того чтобы передать его людям, неспособным осваивать это сложное без надлежащего упрощения. Но такое конструктивное упрощение, осуществляемое, в том числе, педагогом, которому надо постепенно вводить юное существо в мир тех или иных сложностей, является обратимым. И именно в этой обратимости - конструктивность подобного упрощения.
Если вы всего лишь превращаете сложное учение А в некое учение А1, которое, не слишком искажая А и не привнося в него ничего нового, является более понятным для ученика, то это обратимо и потому конструктивно. Хотя и небезопасно (как и любое упрощение).
Но совсем другое дело, если вы не только превращаете сложное учение А в более простое А1, но и меняете А на Б, обосновывая своё право на это тем, что А, сколько его ни превращай в А1, А2 и так далее, всё равно будет оставаться слишком сложным. Превращение А в Б необратимо и потому абсолютно неконструктивно.
Энгельс превратил А, то есть марксизм, - в Б, то есть в энгельсизм. И при этом не предупредил простых и доверчивых людей, что он создал своё оригинальное учение, существенно отличающееся от учения Маркса и обладающее таким преимуществом, как простота. Если бы он сказал это, всё было бы честно. Но он этого не сказал. Он назвал Б марксизмом. А потом было сказано об учении Маркса-Энгельса, и никто не обратил внимание на то, что осваивают на самом деле не учение Маркса, то есть А, а учение Энгельса, то есть Б. Притом что Б - это совсем не А1, то есть не упрощённое А. Б - это Б. Близость энгельсовского Б к марксовскому А - это коварная видимость. Сущность же энгельсовского Б в том, что оно страшно далеко от марксовского А и фактически не имеет с ним ничего общего.
И Плеханов, учитель Ленина, и сам Ленин по многим причинам имели дело уже с учением Б, учением Энгельса. И называли его учением А, то бишь учением Маркса. Но и Плеханов, и Ленин еще могли читать Маркса, улавливать разницу между ним и Энгельсом.
Что касается Ленина, то он в последние годы уловил и коварство той подмены, которую осуществил Энгельс, и многое другое. Но, уловив всё это и будучи больным человеком, перегруженным собственно политическими занятиями, Ленин всего лишь схватился за Гегеля, с учением которого познакомился в молодости. Причём даже не очень сильно схватился - в том числе и потому, что сил уже было мало. Поэтому сдвиг Ленина в сторону особым образом интерпретируемого Гегеля (Ленин и говорил, что нужно создавать общество материалистических друзей гегелевской философии) важен не потому, что Лениным получены особые неогегельянские знания, не использованные впоследствии советской властью. Никаких таких знаний Ленин не получил, в чём может убедиться каждый, кто знакомился с тем, как именно Ленин перечитал Гегеля. Но интуиция вождя, уловившего, что советской власти нужно скорректировать то концептуальное направление, которое задавалось энгельсовским учением Б, важна, коль скоро мы хотим понять, почему упрощенчество обернулось на позднем этапе осуществления советского проекта возникновением «гнойника довольства и покоя».
Сталин долгое время не осознавал необходимости скорректировать концептуальное направление Б. Просто потому, что ещё в большей степени, чем Ленин, был занят невероятно важными практическими делами. Необходимость такой корректировки он понял в самом конце 40-х годов. Будучи тоже уже очень больным человеком, так же перегруженным практическими делами.
Попытки высмеять его работу «Марксизм и вопросы языкознания» имеют понятный политический смысл. И столь же пошлы, как и все попытки разоблачить сталинщину. Но каждый, кто захочет на основе этой работы и других поздних размышлений Сталина что-то концептуально скорректировать, неизбежно провалится. Потому что в поздних сталинских размышлениях не хватает интеллектуально-политической энергетики. То же самое касается и поздних размышлений Ленина. А также поздних размышлений любых, сколь угодно талантливых, но уже уставших, перегруженных мыслителей, ушедших в практическую политику.
Попытки передоверить осуществление концептуального поворота так называемым «молодым советским философам позднесталинского разлива» (А. Зиновьеву, Г. Щедровицкому, Э. Ильенкову и другим) провалились по двум причинам.
Первая состояла в том, что эти философы, как и их учителя (Лукач, Лифшиц и др.), были именно философами, а не масштабными практикующими политиками, занявшимися философией из необходимости переделывать мир. То бишь корректировать советский проект. Не было ни у кого из перечисленных мною людей таких амбиций.
Вторая причина состояла в том, что концептуальные корректировки позднесталинской эпохи, скованные - что уж греха таить - догматизмом, который в общем-то можно было преодолеть, были свернуты в эпоху Хрущёва. Чьё упрощенчество, выдаваемое за возврат к ленинизму, уже нельзя было преодолеть. Или, точнее, можно было преодолеть только по рецепту Маяковского: «Его не объехать, не обойти, единственный выход - взорвать!».
Снятие Хрущёва не взорвало хрущёвское упрощенчество, а, напротив, обернулось чудовищным витком резко большего упрощенчества. И двусмысленностью в её андроповском, сусловском и иных вариантах.
Упрощение в кубе, в четвертой, пятой и так далее степени...
Но сколько ни упрощай марксизм, для очень многих он всё равно окажется слишком сложным. И вот тут на место специалистов по упрощению (они же - начётчики от марксизма, они же - вульгарные материалисты) приходят другого рода специалисты, сочиняющие пошлые анекдоты. Запомнил анекдотик - и вроде что-то как-то освоил.
В анекдоте говорилось: «Фрейд полагал, что человеком управляют его половые органы, а Маркс полагал, что человеком управляет его желудок».
Услышавшие анекдот любители простоты вздыхают с облегчением: «Надо же, и мы как Маркс. И мы тоже полагаем, что человеком управляет его желудок». Вздохнув с облегчением, они начинают иначе осваивать короткие описания марксизма, предлагаемые вульгаризаторами-упрощенцами. И убеждаются в том, что всё так и есть. Материальные интересы властвуют над миром. Все, кто отрицает всевластие этих интересов, - реакционные идиоты-идеалисты. Или же идеологические враги, стремящиеся к реставрации общественного устройства, основанного на власти попов и феодалов.
Чревократия по Гайдару... Чревократия по Зюганову... Без адресации к духу, без яростной анафемы в адрес упрощенчества вообще, а чревократического - в особенности, мы никогда не обретём искомого. А потому вооружимся духом как оружием, позволяющим покончить с драконами упрощенчества вообще и чревоупрощенчества в частности. Только победив этих драконов, мы сможем вернуть погубленное.
До встречи в СССР!
Четвёртый этаж - 15
Для тех, кому после революции сказали: «Осваивайте марксизм, потому что он сейчас является государственной идеологией, символом веры, мобилизующей наш народ на великие свершения», настоящее освоение Маркса было в принципе невозможно
Колонка главного редактора
Сергей Кургинян, 4 декабря 2014 г.
опубликовано в №106 от 3 декабря 2014 г.
В следующих своих статьях я покажу, что Станиславский отнюдь не собирался ограничиваться общими словами по поводу сверхсознания. И прекрасно понимал, чем оно отличается от подсознания. Здесь же предлагаю разобрать вопрос, в какой мере марксизм противостоит всему, что связано с разработкой вопросов, в той или иной степени касающихся функционирования сверхсознания.
И для меня, и для других специалистов, занимавшихся этим вопросом достаточно серьёзно и с ориентацией на определённые практики (актёрскую в том числе, но и не только), очевидна бредовость противопоставления настоящего марксизма изучению проблем сверхсознания. И в той же мере для нас очевидно, что вульгаризация марксизма действительно исключает сочетание марксистской идеологии с изучением всего, что связано с интересующей нас проблематикой четвёртого этажа, она же - проблематика сверхсознания.
Что же касается Станиславского, то в 20-е годы ему стало труднее обсуждать проблемы сверхсознания не потому, что на него насели вульгаризаторы марксизма. Хотя и они, естественно, насели на гениального педагога и режиссёра. Но в той же степени на него насели и фрейдисты, которые в 20-е годы ХХ века очень сильно влияли на многие сферы советской жизни. А фрейдистам (как явным, так и скрытым) нужно было, чтобы Станиславский перестал говорить о каком-то там сверхсознании, но продолжил говорить о подсознании или о бессознательном.
И, наконец, надо понимать, что отказаться вообще от своей формулы «сознательными средствами к чему-то, лежащему за сферой сознания» Станиславский не мог. Отказавшись от этого, он убивал свой метод в любых его модификациях. Ему, конечно, намного проще было махнуть рукой на разницу между сверхсознанием и подсознанием/бессознательным. Но он, повторяю, этого не сделал. И в следующей статье я приведу убедительные доказательства в пользу этого своего утверждения.
Но сначала давайте всё-таки обсудим вопрос о роли вульгаризаторов марксизма в том, что случилось со всеми нами, потерявшими и советскую сверхдержаву, и советский проект, и многое другое.
Начну это обсуждение с того, что силы, расправившиеся с проблематикой сверхсознания и всем тем, что эта проблематика порождает, в итоге сыграли огромную и чуть ли не решающую роль в уничтожении советской державы и советского большого проекта. Что без этой расправы советский проект мог бы обрести второе дыхание. И, наконец, что расправа с этой проблематикой и расправа с проблематикой нового гуманизма и нового человека шли рука об руку.
Я вовсе не хочу утверждать, что Станиславский, занятый сверхсознанием, или Томас Манн, разрабатывавший проблематику нового человека и нового гуманизма, были коммунистами. Конечно же, они не были коммунистами. Но их разработки спасали коммунизм, а тупость их вульгарно-марксистских ниспровергателей этот коммунизм убивала. Коль скоро это так, то наша задача, конечно же, - вернуться к рассмотрению всего того, что вульгарно-марксистские начётчики в советскую эпоху вывели за идеологические рамки или отбросили на идеологическую периферию.
Ведь не зря думающие люди на Западе, симпатизирующие советскому коммунизму, называли таких начётчиков «убийцами красного смысла».
Проблематика четвёртого этажа важна для «Сути времени» и общества в целом не только потому, что именно управление процессами, происходящими на этом этаже, позволяет избыть все травмы, навязанные врагом постсоветским людям, не желающим низводить жизнь к оголтелому, примитивному и хищному потреблению.
Эта проблематика важна для «Сути времени», равно как и для нашего общества в целом, ещё и потому, что вне её обсуждения не будут исправлены те ошибки, которые привели к краху советской сверхдержавы и советского проекта.
В этом смысле обсуждение четвёртого этажа и обсуждение проблем нового гуманизма, нового человека связаны воедино. Но не будем торопиться. И приглядимся повнимательнее к тому, как именно вульгаризация марксизма убивала и разного рода интересующую нас тонкую проблематику, и советскую сверхдержаву, и советский проект.
Для этого представим себе ситуацию, в которой достаточно примитивный человек, не желающий вникать во что-то сложное, сталкивается с тем, во что он не желает вникать. Причём не просто сталкивается. Подумаешь, столкнулся и обошёл стороной. Я предлагаю читателю представить себе ситуацию, в которой примитивный человек, не желающий вникать во что-то сложное, обязан как-то выстроить свои отношения со сложностью.
Он хотел бы никак эти отношения не выстраивать. А сложность наседает на него, неотступно следует за ним и говорит: «Никуда ты от меня не денешься. Раньше или позже тебе придется со мною те или иные отношения выстраивать».
Бывает ли такое в жизни? Представьте себе, бывает.
Невероятно сложное марксистское учение становится в СССР государственной идеологией. И даже чем-то бóльшим. Сотни миллионов людей должны, так или иначе, с этим соотноситься. Им преподают это учение в более или менее адекватной форме. Многие из этих людей либо с трудом читают по слогам, либо, научившись бойко читать, с большим трудом приобщаются к тем пластам культуры, которые ещё недавно были для них недоступны и к которым ох как непросто приобщиться, даже научившись бойко читать.
Между тем, настоящий марксизм требует от тех, кто хочет его освоить, приобщённости к очень и очень многому. К чему именно? Ну, например, ко всему тому, чем свободно оперировал великий Гегель, этот учитель Маркса, являвшийся одним из сложнейших философов своего времени. Да, конечно, Маркс кардинально переосмыслил Гегеля. Но ведь он смог его переосмыслить только потому, что по-настоящему Гегеля проработал. И ведь не только Гегеля.
Будучи одним из по-настоящему глубоко образованных мыслителей своего времени, Маркс оперировал всей полнотой приобретенных знаний. А значит, настоящее освоение Маркса требовало способности так же оперировать знаниями, освоенными с аналогичной глубиной. Но для тех, кому сказали: «Осваивайте марксизм, потому что он сейчас является государственной идеологией, символом веры, мобилизующей наш народ на великие свершения», такое освоение Маркса было в принципе невозможно.
Возник колоссальный запрос на упрощение марксизма. Это упрощение осуществлялось в несколько этапов.
Сначала Энгельс упрощал Маркса.
Потом другие упрощали Энгельса.
Потом оказалось, что и эти другие слишком сложны, и что их тоже надо упрощать.
А потом всё возьми да рухни.
А раз так, то превращение руин, на которых мы прозябаем, во что-то новое и более совершенное, чем рухнувшее прошлое, требует именно антиупрощенчества. Без которого все разговоры о подобном превращении, об искуплении содеянного и так далее не стоят ломаного гроша. И только потому, что мы встали на путь антиупрощенчества, то бишь на путь не заумной и конструктивной сложности, мы имеем право сказать себе -
До встречи в СССР!
Четвёртый этаж - 16
Гнойником, прорвавшимся внутрь и уничтожившим СССР, был, конечно же, гнойник псевдомарксистского многоэтапного упрощенчества
Колонка главного редактора
Сергей Кургинян, 11 декабря 2014 г.
опубликовано в №107 от 10 декабря 2014 г.
В предыдущей статье я начал обсуждение упрощенчества вообще и страшной роли псевдомарксистского упрощенчества в судьбе СССР и советского проекта. Называя «страшной» ту роль, которую псевдомарксистское упрощенчество сыграло в судьбе Отечества нашего, я задаю определённую систему мировоззренческих координат. Ту самую, о которой впервые заговорил в цикле лекций «Суть времени».
В этом цикле лекций я, в частности, обсуждал сам источник зла, погубившего и державу нашу, и нечто большее. И приводил в этой связи суждение шекспировского героя, которого тоже интересовал источник зла, уничтожающий его державу, которую Шекспир уклончиво именовал датской. Почему уклончиво? Потому что гениального англичанина, конечно же, беспокоила не какая-то там Дания, а его родина. А также всё человечество. Что вовсе не означает низведения шекспировских Дании, Венеции и прочих чужих великому англичанину государств к банальным иносказаниям - аллюзиям (говорю Венеция, а подразумеваю Англия, говорю Дания, а подразумеваю - опять-таки Англию и так далее).
Шекспир намного глубже всех тех, кто балуется примитивными иносказаниями. Он действительно находит нечто специфически датское в Дании и нечто специфически венецианское в Венеции. Затем он восходит, как сказал бы Гегель, от найденного им специфического (оно же особенное) к универсальному, то есть всеобщему. И уже после этого он сопрягает всеобщее - кстати, не потерявшее своей специфичности в силу используемого Шекспиром метода, - с тем специфическим, что присуще его стране, его времени и так далее.
Источник зла, который беспокоит Шекспира, может быть специфически датским («какая-то в державе датской гниль»), общезападным и одновременно английским. И, по мнению Шекспира, только в качестве такового его и можно исследовать. Осуществляя это исследование, Шекспир в итоге определяет источник, именуя его «гнойником довольства и покоя»:
Вот он, гнойник довольства и покоя.
Прорвавшись внутрь, он не дает понять,
Откуда смерть.
Речь шла, конечно же, о смерти гуманизма. И одновременно - о смерти стран, заболевших болезнью дегуманизации. Эта болезнь в разных странах принимала разные формы. Но везде она была при этом одной и той же болезнью. И когда через несколько столетий после Шекспира Андрей Белый скажет: «Над страной моей родною встала смерть», - то речь пойдёт всё о той же смерти, порожденной всё той же болезнью, протекавшей в России времен Андрея Белого совершенно не так, как она протекала в Англии времен Шекспира. И совсем иначе - не так, как в елизаветинской Англии или в николаевской России, - эта болезнь протекала в Советском Союзе. Её протекание было настолько специфическим, что, будучи прикованным к формальным моментам, нельзя даже обнаружить сходство этого советского заболевания с русско-имперскими или британскими формами, в которых та же болезнь приканчивала в другие эпохи нечто сущностное, порождая после разрушения сущностного начала уничтожение всего и вся: единства территории, единства идентификационных принципов, единства поведенческих принципов. За разрушением этой болезнью сущностного начала следовала смерть всего, включая самые элементарные формы быта народов, уничтожаемых этой болезнью.
Гнойником, прорвавшимся внутрь и уничтожившим СССР, был, конечно же, гнойник псевдомарксистского многоэтапного упрощенчества. На каждом этапе этого упрощенчества возникал всё больший дефицит сущностного начала. Но вместо его полноценного восполнения подвергшаяся упрощенчеству общность искала восполнение в упрощённом - в этом самом довольстве и покое.
Не найдя достаточного восполнения - в том же довольстве, например, то бишь в западном изобилии - общность с больным сущностным началом (ещё раз обращу внимание на то, что имя этой болезни - именно упрощенчество) начинала ещё настойчивее добиваться искомого восполнения. И когда ей предложили во имя подобного восполнения, жажда которого к началу советской перестройки уже превратилась в воющую тоску, разрушить страну, отказаться от собственного кровью политого проекта, больная общность сказала «да». Подчеркиваю: это «да» сказала больная общность. И нам следовало бы обсудить, почему никто не начал бить своевременно тревогу по поводу того, что общность заболела, не стал обсуждать методы лечения и так далее.
Подробное обсуждение этого вопроса увело бы нас слишком далеко. Но вообще избежать его невозможно. И поэтому я просто констатирую, что отчасти это объяснялось тем, что врачи, которые должны были и установить факт общественного заболевания, и предложить лекарство от оного, сами были больны упрощенчеством. Причём даже в большей степени, чем те, кого они должны были лечить. Но это касается только части таких врачей.
Другая же часть не была больна упрощенчеством. Но хотела, чтобы общность заболела этой болезнью и умерла от неё. Где проходит граница между одной и другой частью, надо обсуждать отдельно. Здесь я всего лишь хотел обратить внимание читателя на то, что сущностью того заболевания, которое погубило СССР, конечно же, было это самое псевдомарксистское упрощенчество, породившее, в свою очередь, очень и очень многое. Включая компенсаторный потребительский зуд.
После краха СССР упрощенчество не прекратилось, а, напротив, приобрело буквально ураганный характер. Оно стало полноценным регрессом, поощряемым и Западом, продолжавшим ликовать по поводу своей победы над СССР, и теми его сторонниками, которые видели, как общество заболевает упрощенчеством, знали, чем это кончится, и помогали этому. Надеясь при этом, что их болезнь не коснется. Коснулась, господа, да ещё как! Доказывать вам это не будем. Посмотрите на себя утром в зеркало, и всё станет ясно. Если, конечно, вирус упрощенчества ещё не съел способность смотреть на себя сколько-нибудь адекватно.
Итак, упрощенчество лихорадочно наращивается в постсоветской России. А те активные группы, которые, видя бесчисленные постсоветские уродства, тоскуют о советском, кое-кто пытается толкнуть на путь всё того же советского упрощенчества (оно же - псевдомарксистское упрощенчество). Считается, что это упрощенчество может быть лекарством от ещё более ужасного пост- и антисоветского упрощенчества. Но на самом деле одно упрощенчество будет подпитывать другое. И ещё усиливать всё то же губительное заболевание.
Именно в силу этого «Суть времени» и разорвала не с марксизмом как таковым, а с очень далеко зашедшим псевдомарксистским упрощенчеством. Противостоя этому соблазну, я несколько раз показывал, что заброшенные своей тоской в «Суть времени» или засланные туда определенными силами упрощенцы разного рода (псевдомарксистские, псевдорелигиозные, псевдоэзотерические и так далее), предлагая как бы спасительную простоту, на самом деле губят те активы, которые ещё могут спасти население от последствий «прорвавшегося внутрь гнойника» этого самого упрощенчества.
Только спася эти активы от всех упрощенческих соблазнов и одновременно от соблазна выхолощенной рафинированной псевдосложности (когда-нибудь приведу яркие примеры этого морока), можно надеяться на излечение заболевания, погубившего СССР в перестроечную эпоху, и с полным правом произносить:
До встречи в СССР!
Четвёртый этаж - 17
В поздних размышлениях Сталина не хватает интеллектуально-политической энергетики. То же самое касается и поздних размышлений Ленина. А также поздних размышлений любых, сколь угодно талантливых, но уже уставших, перегруженных политической практикой мыслителей
Колонка главного редактора
Сергей Кургинян, 18 декабря 2014 г.
опубликовано в №108 от 17 декабря 2014 г.
В предыдущей статье я начал обсуждение упрощенчества вообще и страшной роли псевдомарксистского упрощенчества в судьбе СССР и советского проекта. Мы уже установили, что упрощенчество было многоэтапным.
На первом этапе Энгельс существенно упростил марксизм, причем наиковарнейшим образом. Потому что упрощение упрощению рознь. Всегда необходимо в определенной степени упрощать сложное, для того чтобы передать его людям, неспособным осваивать это сложное без надлежащего упрощения. Но такое конструктивное упрощение, осуществляемое, в том числе, педагогом, которому надо постепенно вводить юное существо в мир тех или иных сложностей, является обратимым. И именно в этой обратимости - конструктивность подобного упрощения.
Если вы всего лишь превращаете сложное учение А в некое учение А1, которое, не слишком искажая А и не привнося в него ничего нового, является более понятным для ученика, то это обратимо и потому конструктивно. Хотя и небезопасно (как и любое упрощение).
Но совсем другое дело, если вы не только превращаете сложное учение А в более простое А1, но и меняете А на Б, обосновывая своё право на это тем, что А, сколько его ни превращай в А1, А2 и так далее, всё равно будет оставаться слишком сложным. Превращение А в Б необратимо и потому абсолютно неконструктивно.
Энгельс превратил А, то есть марксизм, - в Б, то есть в энгельсизм. И при этом не предупредил простых и доверчивых людей, что он создал своё оригинальное учение, существенно отличающееся от учения Маркса и обладающее таким преимуществом, как простота. Если бы он сказал это, всё было бы честно. Но он этого не сказал. Он назвал Б марксизмом. А потом было сказано об учении Маркса-Энгельса, и никто не обратил внимание на то, что осваивают на самом деле не учение Маркса, то есть А, а учение Энгельса, то есть Б. Притом что Б - это совсем не А1, то есть не упрощённое А. Б - это Б. Близость энгельсовского Б к марксовскому А - это коварная видимость. Сущность же энгельсовского Б в том, что оно страшно далеко от марксовского А и фактически не имеет с ним ничего общего.
И Плеханов, учитель Ленина, и сам Ленин по многим причинам имели дело уже с учением Б, учением Энгельса. И называли его учением А, то бишь учением Маркса. Но и Плеханов, и Ленин еще могли читать Маркса, улавливать разницу между ним и Энгельсом.
Что касается Ленина, то он в последние годы уловил и коварство той подмены, которую осуществил Энгельс, и многое другое. Но, уловив всё это и будучи больным человеком, перегруженным собственно политическими занятиями, Ленин всего лишь схватился за Гегеля, с учением которого познакомился в молодости. Причём даже не очень сильно схватился - в том числе и потому, что сил уже было мало. Поэтому сдвиг Ленина в сторону особым образом интерпретируемого Гегеля (Ленин и говорил, что нужно создавать общество материалистических друзей гегелевской философии) важен не потому, что Лениным получены особые неогегельянские знания, не использованные впоследствии советской властью. Никаких таких знаний Ленин не получил, в чём может убедиться каждый, кто знакомился с тем, как именно Ленин перечитал Гегеля. Но интуиция вождя, уловившего, что советской власти нужно скорректировать то концептуальное направление, которое задавалось энгельсовским учением Б, важна, коль скоро мы хотим понять, почему упрощенчество обернулось на позднем этапе осуществления советского проекта возникновением «гнойника довольства и покоя».
Сталин долгое время не осознавал необходимости скорректировать концептуальное направление Б. Просто потому, что ещё в большей степени, чем Ленин, был занят невероятно важными практическими делами. Необходимость такой корректировки он понял в самом конце 40-х годов. Будучи тоже уже очень больным человеком, так же перегруженным практическими делами.
Попытки высмеять его работу «Марксизм и вопросы языкознания» имеют понятный политический смысл. И столь же пошлы, как и все попытки разоблачить сталинщину. Но каждый, кто захочет на основе этой работы и других поздних размышлений Сталина что-то концептуально скорректировать, неизбежно провалится. Потому что в поздних сталинских размышлениях не хватает интеллектуально-политической энергетики. То же самое касается и поздних размышлений Ленина. А также поздних размышлений любых, сколь угодно талантливых, но уже уставших, перегруженных мыслителей, ушедших в практическую политику.
Попытки передоверить осуществление концептуального поворота так называемым «молодым советским философам позднесталинского разлива» (А. Зиновьеву, Г. Щедровицкому, Э. Ильенкову и другим) провалились по двум причинам.
Первая состояла в том, что эти философы, как и их учителя (Лукач, Лифшиц и др.), были именно философами, а не масштабными практикующими политиками, занявшимися философией из необходимости переделывать мир. То бишь корректировать советский проект. Не было ни у кого из перечисленных мною людей таких амбиций.
Вторая причина состояла в том, что концептуальные корректировки позднесталинской эпохи, скованные - что уж греха таить - догматизмом, который в общем-то можно было преодолеть, были свернуты в эпоху Хрущёва. Чьё упрощенчество, выдаваемое за возврат к ленинизму, уже нельзя было преодолеть. Или, точнее, можно было преодолеть только по рецепту Маяковского: «Его не объехать, не обойти, единственный выход - взорвать!».
Снятие Хрущёва не взорвало хрущёвское упрощенчество, а, напротив, обернулось чудовищным витком резко большего упрощенчества. И двусмысленностью в её андроповском, сусловском и иных вариантах.
Упрощение в кубе, в четвертой, пятой и так далее степени...
Но сколько ни упрощай марксизм, для очень многих он всё равно окажется слишком сложным. И вот тут на место специалистов по упрощению (они же - начётчики от марксизма, они же - вульгарные материалисты) приходят другого рода специалисты, сочиняющие пошлые анекдоты. Запомнил анекдотик - и вроде что-то как-то освоил.
В анекдоте говорилось: «Фрейд полагал, что человеком управляют его половые органы, а Маркс полагал, что человеком управляет его желудок».
Услышавшие анекдот любители простоты вздыхают с облегчением: «Надо же, и мы как Маркс. И мы тоже полагаем, что человеком управляет его желудок». Вздохнув с облегчением, они начинают иначе осваивать короткие описания марксизма, предлагаемые вульгаризаторами-упрощенцами. И убеждаются в том, что всё так и есть. Материальные интересы властвуют над миром. Все, кто отрицает всевластие этих интересов, - реакционные идиоты-идеалисты. Или же идеологические враги, стремящиеся к реставрации общественного устройства, основанного на власти попов и феодалов.
Чревократия по Гайдару... Чревократия по Зюганову... Без адресации к духу, без яростной анафемы в адрес упрощенчества вообще, а чревократического - в особенности, мы никогда не обретём искомого. А потому вооружимся духом как оружием, позволяющим покончить с драконами упрощенчества вообще и чревоупрощенчества в частности. Только победив этих драконов, мы сможем вернуть погубленное.
До встречи в СССР!