Язык тоталитарного права
Одну из тем, которая вызывает мой живой интерес, можно условно назвать «языком тоталитаризма». Похоже, что методы, которые я использую для обнаружения многословных терминов в корпусе действующего чешского права, можно применить к исследованию права тоталитарных режимов. Чешское право в своей исторической динамике может быть подходящим объектом для такого исследования. При формальной и публикационной непрерывности на протяжении достаточно длительного времени (более века) на нем отразились несколько крупных кризисов: распад империи и появление национального государства, оккупация и протекторат, коммунистический переворот, нормализация,¹ падение коммунизма, вступление в ЕС. Каждый из этих этапов характеризовался существенным обновлением терминологии первичного права. Отчасти это можно объяснить естественным изменением реальности, а отчасти попытками повлиять на нее посредством конструирования языка.
Тоталитаризм неотделим от лжи. Стремление установить контроль не только над поведением людей, но и над их мыслями заставляет тоталитарную власть осуществлять насилие и над языком. Это, конечно, отражается и на языке права. Для новых понятий придумываются или заимствуются новые слова, но для того, чтобы изменить смысл старых, нужны составные («уточняющие») термины. Язык права в целом страдает от избытка нагромождений, нанизывания слов друг на друга в длинные цепочки. (На материале действующего права мне удалось статистически выявить устойчивые конструкции длиной в десять токенов и это наверняка еще не предел). Видимо, это его естественное свойство, хотя многое можно объяснить низкой компетенцией и косноязычием норморайтеров,² а также изъянами законодательного процесса в целом.³ Моя гипотеза состоит в том, что тоталитарные режимы должны демонстрировать большую относительную склонность к созданию многословных терминов по сравнению с теми, что не злоупотребляют прямым насилием.
Примеров конструирования тоталитаризмом своего языка можно найти предостаточно. Не демократия, а народная демократия (как противопоставление буржуазной) и, следовательно, не депутаты парламента, а народные депутаты. Не просто законность, а социалистическая законность. Не свобода совести, а свобода отправления религиозных культов. Весь этот словесный камуфляж нужен для сокрытия того факта, что никакой подлинной демократии, законности или свободы при тоталитаризме нет. Действует это и в обратную сторону, то есть для приукрашивая реальности. Казнь называется «высшей мерой социальной защиты», массовые репрессии - «операциями», а истребление людей в концлагерях - «медицинскими процедурами».
Когда возникает необходимость оправдать насилие, к подобным «косметическим процедурам» прибегают и демократические режимы. Поэтому война официально может называться как угодно, но не войной: восстановлением общественного или конституционного порядка, контртеррористической операцией, специальной военной операцией, принуждением к миру, гуманитарной интервенцией и т.д. Несколько веков назад для юридического оправдания войны было достаточно простого термина bellum iustum.
Помимо объяснительной, теория должна обладать и предсказательной силой. На мой взгляд, особое беспокойство должно вызывать проявление в правых системах той части мира, которая все еще считается свободной, аналогов праву тоталитарных систем. Не брак, а «супружество для всех». Не цензура, а «борьба с дезинформацией». Не аборт, «право на выбор». За декларируемыми благородными целями и заботой об общественном интересе может скрываться стремление к порабощению человека и его обесцениванию, то есть, пользуясь словами Х. Арендт, банальность зла.
Исследователь, который возьмется за эту тему, должен быть осторожен в оценках, чтобы не исказить их собственными политическими предпочтениями. В некоторых случаях язык права отражает действительное увеличение сложности предмета регулирования. В других это может быть следствием не злонамеренного стремления к узурпации власти узкой группой, а постепенного перерождения функционального социального института в дисфункциональный (по Р. Мертону). Если в чешском праве за прошедшие три с половиной десятилетия место слова «социалистический» заняло слово «европейский», то это еще не служит непосредственным доказательством того, что за словом скрыта одна и та же реальность, хотя многие политики готовы проводить подобные параллели.
Тем не менее, к предупреждающим сигналам нужно относиться со всей серьезностью. Реакция правовых систем на кризисы начала этого века - исламский терроризм, долговой кризис, массовую миграцию, пандемию, войну на Украине - только подтверждает, что и демократическая власть без надлежащего контроля со стороны судебной системы с легкостью готова воспользоваться уже готовыми рецептами, находящимся в резком конфликте с принципами и ценностями правового государства. Естественный конформизм большой части населения делает демократию уязвимой перед угрозой деструкции либерального (в классическом смысле) правового порядка. От дословного совпадения некоторых формулировок, которые современный законодатель переизобретает (а, может быть, без стеснения заимствует) из правовых актов, порожденных тоталитарными режимами прошлого, пробегает мороз по коже. Бесстрастный исследователь эволюции права не может оставаться полностью по ту сторону добра. В конечном счете, его главная обязанность - называть вещи своими именами.
¹ От подавления Пражской весны в 1968 году до середины 1970-х.
² Устойчивого русского эквивалента, по-видимому, еще нет. Под норморайтером понимается человек, который отвечает за подготовку законодательного (в общем случае - любого нормативного) текста согласно полученному заданию. Эта работа до сих считается технической и мало ценится, хотя для качества права имеет ключевое значение.
³ Подобный вывод можно сделать и на материале Русской катастрофы 1917 года и последующего развития советского и постсоветского права. Многие современники сто лет назад отмечали резкое падение качества официального и юридического языка, замусоривание его уродливым и безграмотным канцеляритом. Корни этого явления не всегда можно найти в бюрократической традиции исторической России, скорее наоборот, можно говорить о ее чудовищном извращении. Качество доктринальных текстов, судебных решений и многих законодательных актов едва ли удалось за это время превзойти. Советская же практика не изжита до сих пор, о чем по моему глубокому убеждению, свидетельствует весьма прискорбное качество руководств по законодательной технике, не говоря уже о самих «продуктах» законодательного процесса.