Свобода языка и язык свободы
Еще со времен поступления на Арт-критику у меня на полке завалялась "Критика и клиника" Жиля Делеза, которую я уже месяц штурмую по автобусам да поездам метро. Спроси меня, о чем там, и я начну, заикаясь, рассказывать какую-то малопонятную для самого себя бессмыслицу. Часть эссе из книги мне, конечно, понятны, а часть пропывлают мимо сознания как в тумане. Двадцатый век назовут веком Жиля Делеза, предрекал Мишель Фуко, и сейчас это утверждение не кажется мне таким уж субъективным. Несмотря на трудноусваиваемый философский и лингвистический язык, к которым прибегает Делез, эта книга оставляет местами во мне глубокие борозды и заставляет пересмотреть многие фундаментальные вещи. Что такое христианство и что такое язык? Если эссе про сравнение в творчестве Лоуренса Евангелия и Апокалипсиса - это повод к размышлению, то те главы, которые касаются языка - это руководство к действию. Язык, усвоил я для себя, это стихия, к которой неприменимы правила и параметры. Если ты хочешь с ним работать на высоком уровне, то его надо освободить.
Здесь для меня в принципе важна проблема самовыражения. Что, если стандартные инструменты языка не дают тебе возможностей для этого? Грамматически правильная фраза "Я люблю тебя", не исчерпывает всех твоих чувств, и тебе приходиться полагаться на ее условность, в надежде, что хоть кто-то вложит в неё то же, что и ты. Как сказать "Я люблю тебя" так, чтобы чтобы другой человек её верно декодировал? И как вложить в эту фразу тот смысл, который будет неизменен?
Что может предложить для этого язык? В одном из текстов, например, Делез рассматривал так называемый шизоязык, перевод с одного языка на другой с учетом всех фонетических особенностей. Английское Where? будет переведено на немецкий как Wo? Hier? Немного меняется смысл, но частично сохраняется звучание. Язык подвергается алхимическим превращениям. Он освобождается. Для меня существенным в этом процессе остается свобода, с которой некоторые переводчики подходят к языку. Едва ли они так переживают о грамматическом роде кофе. Это частность, не то, что бы преодолимая, а та, которую необходимо преодолеть.
Другой тезис, который он приводит: "Первое и второе лицо не может служить условием литературного высказывания; литература начинается тогда, когда в нас рождается некое третье лицо, лишающее нас силы говорить "Я". Литература, говорит Делез словами Пруста, вычерчивает в родном языке иностранный. С помощью синтаксиса и стиля рождается нечто новое". И тут я думаю: хорошо, я сам не очень люблю устойчивые словосочетания, хотя постоянно и приходится к ним прибегать, чтобы язык зазвучал. А как создать собственный синтаксис, не ударяясь в постмодернистские игры, которые так и рискуют остаться никому не нужными экспериментами? Где та грань, за которой пропадают в безвестности писатели-маргиналы?
Дальше. Жиль Делез анализирует повесть Мелвилла о писчем Бартлби, который для освобождения от власти начальника (Отца), и в более широком смысле системы, также использует свой язык. I would prefer not to. Я бы предпочел не. Бартлби так отвечает буквально на все требования внешнего мира. Вроде он и может это сделать, но он бы поостерегся, тем самым страшно раздражая своего оппонента. Делез называет это формулой, формулой Бартлби. Ни да, ни нет. Одной фразой Мелвилл дает своему герою избежать участи миллионов американцев. Одна фраза спасает его. Язык всевластен, если уметь им пользоваться.
Как приручить язык? Вот какой трудный вопрос возник передо мной после чтения "Критики и клиники". В эссе "Сказал он, заикаясь" Делез, кажется, дает близкий к истине ответ. Не стараться его приручить. Все великие писатели пустили язык на самотек, то есть освободили его. Язык родился в косноязычии. "Творческое косноязычие, - пишет Делез, - ведет к тому, что язык пробивается отовсюду, как трава, уподобляется ризоме, а не дереву, пребывает в постоянной рассогласованности: Не так увидел - не то сказал". Язык должен задрожать, не затрагивая при этом речь. Он должен стать живым, а не напластованием мертвых, красивых конструкций. "Великий писатель - всегда как чужеземец в языке, на котором он выражается, пусть даже это его и родной язык."
Сейчас поясню, в чем трудность. Я, например, люблю тавтологии.Pаканчивать предложение одним словом и с него же начинать кажется мне поэтичным. Для стилистики это преступление, за которое трудно оправдаться. Мы существуем в капкане условий, в который нас загнали еще в школе. Когда вы получает на руки проверенное учителем сочинение, вы вынуждены сразу обращать внимание на красные подчеркивания. Это раны вашего текста. Латайте их, твердят вам, и впредь текст берегите. Под ранами я не имею ввиду орфографические ошибки, хотя и они ведь могут нести какой-то смысл. Лишь потом, в классе девятом-десятом нам мимоходом, по секрету, говорят, что существует, например, авторская пунктуация, когда мы начинаем проходить, скажем, Маяковского. Футурист Маяковский плюет на нашу веру в незыблемость грамматики, создавая тот самый свой язык. Он - революционен для своего времени. Но он гений, или, по крайней мере, талант. Ему можно - нам нельзя. Потому что язык тебя сожрет, это раз, и люди, над которыми он властвует больше, чем над другими (граммар-наци, как их сейчас называют), застрелят тебя, отомстив за свои представления о языке.
И тут всплывает еще и вопрос свободы. Если мы привязаны к языку, обусловлены им, выражаем свои мысли сообразно его правилам, не являемся ли мы в таком случае объектом некоторого общественного подчинения? Если да, то как сбросить с себя эти путы? Как освободить себя и свой язык? Не доходить же до шизофренической крайности как тот же Вольфсон в эссе Делеза о фонетическом шизо-переводе.
Похоже, это то путешествие, который каждый должен предпринять самостоятельно, внутрь себя, своего языка и прошлого. Ведь на один из главных вопросов "Кто я?" вполне можно дать "несвободный" ответ, нечетко сформулированный, потерянный в грамматике тотального массового подчинения.