Почему
Вообще в нашей семье отношение к смерти однозначное - ее ждешь всю жизнь, это такое мероприятие, о котором не позабудешь. После известных в моей жизни событий я так до конца и не отошла, но сейчас панические атаки, которые приходятся в аккурат на бергмановский час волка, наступают реже и без апноэ. Я просто не сплю, и думаю, что вот когда-нибудь перестану быть. И вот это небо с капельками звезд, и моя любимая посуда, и толстый с золотыми уголками том Шаламова - все это будет быть, а я ?
Однажды в очень раннем детстве в поисках гостинцев и конфет из орешков в обсыпке какао, и клюквы в сахаре я наткнулась на сверток с очень нарядными вещами: все белоснежное, воздушное, шелковое и чудесное, а уж мой восторг по поводу белых тапок - словами не передать. Веяло от этого кулька как-то не добро, и, навосхищавшись, я атаковала маму, почему она предпочитает этой невероятной роскоши - обычные клетчатые платья и юбки. Уже не помню наш разговор, но, повзрослев, я подсчитала, что сумку с умиральными вещами мама собрала в период, когда ей было от 26 до 30 лет. Запаслась.
Все это мало весело, но надо как-то проживать. У меня есть давнее стихотворение «Моя бабушка родила троих, одного уже нет». Она, была, конечно, уникальная персона. Ее, как и меня, звали Ольга Романова, мужа - Сергей (дедушка родился с нашим Сережей в один день) - и она проживала очень тяжелую, живописную жизнь. При этом сама она не считала, что происходит что-то из ряда вон выходящее - просто жила. Мы недавно побывали на кладбище - у нас оно называется Святая гора, очень светлое, сухое, тихое и нарядное место, - и всех навестили: там мои прапракорни, и, мне кажется, моим детям важно узнать, что вся семья в сборе, здесь, рядом, что в роду - все, никто не перечеркнут, не забыт, не осужден. По каждому - тоска и доброе слово. Бабушка Оля ушла от нас первого сентября. Помню, что уже накануне купили зеленый горошек. Покупка этих жестянок с консервами особо добила: стало ясно, что будут поминки. Бабушку отпевал очень красивый юный батюшка: высокий славянистый блондин. Он был громогласный, и не читал нам отповедь. Пел всяческое божественное, тряс своей самоварной трубой с дымом, и читал молитву. Не помню, какое на бабушке было платье, но точно знаю одно. Мама, master of ceremonies, Господи прости, снова собрала тишком какую-то часть личного похоронного кулька, и вдруг выяснилось, что в последний путь у бабушки нет приличных чулок. Пришлось маме - отдать свои, с блеском и кружевом, из дорогого бутика. Наша бабушка была в быту черной монашкой, у нее не было личных вещей, это был такой тип жизни. Ничего, даже домашних тапочек. Она жила по Платону, - где родился, там и пригодился - родившись в домодерновую эпоху. Как, наверное, удивились на небесах, когда она прибыла наверх в ажурных чулках из «Дикой орхидеи» или даже Victoria’s Secret. Не знаю почему, но меня это бесконечно радует.
В общем-то, это все сплошь был рассказ о том, как мы съездили в Карелию этим летом. Мало что можно дополнить. Да, я все время ищу свою семью. Мы останавливались в Лодейном поле, и в электричку зашел старик, который, как и наш дед, родившийся в Лодейном Поле, имел, как имеет мой папа, очень нетипичное для наших мест произношение. Это - онежко-ладожское, оттуда, где жили вепсы. А вы знаете, что вепсы - прекрасные каменщики? Я с года жизни хожу с корзиной, и таскаю камень: по углам, карманам пиджаков и пальто, под каждой батареей, в тумбочке, сахарнице - у меня есть даже немного вулкана. Говорят, что камень на сердце. Прочь негативные коннотации! Камень - это прекрасно: прочно и прохладно. Как во Франции нельзя было говорить на бретонском - и до сих пор это неудобная тема, - так в конце тридцатых вепсский язык был стигматизирован. Я долго искала себя там, где часть прошлого нашей страны - в лагерях особого назначения, а сейчас чувствую, что нужно разбирать проблему отсечения культуры, письменности в первую очередь, языка от существования своих предков. Может быть, поэтому папин род - такой молчащий, долго таящий. В отличие - от маминого.
После Карелии меня занесло на чердак родительского дома. Там у нас точно не эрмитаж, а чистый Дэвид Линч, я искала с фонариком протечку в районе веранды. Пока я грезилась в пыли, ловко уворачиваясь от гвоздей двадцатки, заколоченных в кровлю в незапамятные времена, нашла часть архива писем. Мамин папа, еще юношей, пишет своей матери из армии, он служил в Сибири. Совершенно иная, уникальная реальность: это было еще в сталинское время, а моя прабабушка Марфа отправляла ему посылкой (в Сибирь!!!) печеную пасху и валенки. И он негодовал, что это - расходы, да еще и безнадежные - пасха в пути, конечно, испортилась. Спрашивал, дают ли лошадь для работ по дому, и, если не дают, то он, кому надо, задаст жару, потому что «на каждого начальника есть свой начальник», пишет он. В приветствии он перечисляет всех по именам, и отдельно, но не по имени, пишет: здравствуйте, малыши. А нужно сказать, я помнила, что на кладбище напротив нашего дома похоронены младенцы моей бабушки Марфы. Обезличенные дети вдруг ожили для меня в этих письмах. Почерк дедушки, стилистика письма - человека, умеющего работать со словом. Помню, на истории в 11 классе как-то прочла его - дедушки Лешино - стихотворение: саркастичное и смешное. Оно начиналось фразой «В СССР Никита жил», а завершалось «в бога мать и душу мать». Потом этот листочек исчез, я думаю, что кто-то узнал, и испугался, а я по юности не смогла сберечь этот прекрасный документ.
Так вот Петрозаводск. Фрагменты драгоценных петроглифов мы смогли посмотреть в краеведческом музее - наверное, таких прекрасных камней я не видела никогда в своей жизни. А, поскольку времени было мало, мы поехали на один день в Кижи. В музей, где есть самая древняя, 14-го века, деревянная церковь, крошечная, осторожная в своих архитектурных изысках - преподобный Лазарь Муромский прожил сто пять годков, и выстроил ее сам. Здесь, конечно, я была в своей стихии - шторм, буря, лодка врезается в гигантские волны: Онежское озеро не подвело. Это такой освобождающий невероятный простор, север во всей его необъяснимой, именно необъяснимой как красота, силе и величии. Палуба нашего мотора была крошечной. Держась за поручень, я любовалась бескрайностью сизого ветреного дня, который через пару секунд обрушивался с ног до головы потоком пресной воды, и пронзительно пахло счастьем. Наверное, бегуны чувствуют подобную краткосрочную эйфорию. Здесь мой ответ, почему я дома. Почему в холоде и непогоде - часть и моей силы тоже. Потому что это бесконечно, как душа. Потому что это не нужно доказывать: «перед лицом бесконечного моря мы осознаем свое бессилие». Но как же это прекрасно, как возвышенно и необъяснимо. Потому что с нами - дух, не как превосходство над стихией, а как рука, которую мы вкладываем в ладонь природы, когда уходим навсегда.
