My Lady Héroïne
Цвет Фарфор.
Два года назад путешествие соло казалось мне не то, чтобы кошмаром аиста марабу, а не казалось совсем. Так быть не могло - там, в прошлом, осталась какая-то другая, многомудрая женщина, которая любила варенье, детей, свежие простыни, колосья, лес, коров, "Клиент всегда мертв", деревянную икеевскую мешалку, и еще одно любила, невыплаканное. Я же не знала, какими станут эти два наперед, думала, что все уже перелюбила, что только можно.
Два года назад, в день рождения Оли Летягиной, мне вручили очень красивые автомобильные права - может, всем такие выдают, но мои, понятно, краше прочих. Я так и не успела ими воспользоваться, как вдруг заморгали как-то похабно звезды, посыпались жалобные сиротские стихи из подола, лоб стал истончаться, сущность из зеленого интегрировала - в цвет фарфора. Все вдруг побелело. На самом-то деле, ломоносовский фарфор - мой большой друг. И к моему сто пятнадцатому дню рождения окружение, не сговариваясь, одарило меня таким объемом кофейников, что я теперь богачка, как Федора Егоровна, после того, как она извинилась перед посудою. Но вот жизнь в фарфор - путь, оказалось, в никуда.
Проанализировала ленту - глазами вижу, как старалась, из последних сил. Как доказывала, что я есть, что не сдамся. Если платье, так чтоб все сдохли, если башмаки, то только десять пар. Если искала, то находила идеально магическую х»йню, ради которой не жалко и лоб в кровь. Как известно, заставь кое-кого богу молиться, и она тебе сделает из этого тематическую вечеринку. Потом стало тонко, тоньше, и еще, и еще, и еще. И совсем лопнуло. Какая длинная, товарищи, жизнь, и нестройная. Заплаканная, взрослая, удивительная, как та женщина, что любила детей и варенье. А теперь у нее новый чайник, и чашки, и полная хребтина соленого света. Свет не цвета фарфора. Перламутра, крошенного камня, битой ракушки, луковицы тюльпана, ах ты, моя матрёна. Я не знаю имя ангела, что дал мне корыто и мыло. Но я справилась, отстирывая все два года несмываемое. Ничего не прошло - ни время, ни боль, ни явь, ни я. Я не прошла. Я просто знаю, что теперь можно все. И что нельзя бояться. И что есть поступки. И что есть любовь. И что нет его. И что ты - есть. Tu es.
Я купалась в Ла-Манше. Чистый лед. Чистый ветер. Чистый запах. И рыбы. И овцы. И кони. И яблоко. А еще поля, покрошенные в квадрат, с высоты самолета. И безупречный сыр, как нестиранный носок. И эта дорога с барселонистым запахом моря. И самолет в Ренн, где практически действует проездной. И Шарли Эбдо самый свежий номер. И хэштэг я люблю тэ жэ вэ. И огромное, счастливое чувство голода и измождения. Это ничего, когда ты побывал на вершине. Аббатства Сен-Мишель.
Цвет Грязь.
О, это мое любимое. Оливковое, рукомойное, цвета земли, пом де терр, междугрядий, и комков зрелой рассыпчатой пашни. Этим летом журнал Вог умоляет женщин не надевать этот цвет ни под каким предлогом, даже если вам очень надо. Я в этом цвете не собираюсь разочаровываться - он самый честный. Да, если на ночь выдуть три бокала сидра, то сорочка молочного цвета мало поможет с утра спрятать пузыри под глазами, поэтому можно смело наряжаться в любимую холстину. Но Вог надо учитывать - они очень аргументировано пишут про неон и башмаки на шнурках. Кажется, среди одёжи это тоже сейчас запрещено.
В поездках мой чемодан не ведет себя, как агрессор, потому что я взаимно бережна. Ни каблуков, ни кофт, ни кружев. Только два словаря, и Лунгин на случай дичайшей тоски на пути к цели. Когда мы со словарем и Семеном Львовичем увидели первых чаек, дурь начала выходить невероятными порциями, самой разной фракции. От купания и употребления кальвадоса нас ничто не могло уберечь. Целый год, целую жизнь, целых два года назад я буду беречь это сладкое, соленое море, и эти капли, брызги, соцветье всех вод земли в одном кулаке, не таком уж и крепком, но добившемся желаемого. Я плелась по побережью Сен-Мало пять часов, по сырому песку, к крепости, сверкая ярко-оранжевыми ледяными босыми пятками - я просто забыла обуться, а Лунгин уже прилег в рюкзаке, наплевав на мое самочувствие. Как дикая чучела, кусала бри, и сыр тек по усам, так что стыдно. Меня чуть не придушил кот-собака, сиамский котище, которого вздумалось вдруг приласкать. Представляю, как с ободранной мордой, я учила бы детей вниманию и бережному отношению друг к другу. Я забыла, что я такое. Что руки и ноги. И есть одежда, дети, небо. В Сен-Мало ты просто ветер, бродяга, проходимец, ненужное ничто, и это потрясающе. Это все равно как не подписать картину, уходя от авторства. Здесь была Оля. Да не было там никого. Только большое, чистое, крепкое море, полное грозного, огненного ветра, который, отродясь, не знал никаких Оль, и правильно делал. Если что и было, так только - босоногое мужество, зачехленное в бесконечный бег по тонкой скрипучей полоске сахарного морского песка. И притягателен бег вслед за отливом: нужно идти, идти, идти. Можно и не вернуться. Я не смогла. Потому что оглянулась. А там, как говорят норвеги, фрам, горизонт. А на горизонте - ты. И я возвращаюсь.
Цвет Зеленый.
Зеленый был всегда, и теперь бессмысленно говорить о том, что таким быть трудно. Нельзя же сказать, что трудно быть огнем, или космосом, или супом, или теленком, или люстрой за четыреста евро. Сейчас и совсем просто, ключи в моих руках. Еще недавно меня разрывало от чувства вины, и того, что нужно сохраняться, быть полезной, эффективной, удобной и уступчивой. Это реально, жизнеспособно, это чаще всего, но - не мое. Мое оказалось - быть во всем, понемногу, дробно, часто бессмысленно, хаотично, штопано-латано, любить двоих, не обещать, чувствовать до гроба, копить-копить-копить, терять, падать, без остановки, мучиться, не спать, то есть никакого золотого стандарта, нецельность и рванье. Знаете, я нахожу силы это признать. Я выбрала очень небольшой и незаметный островок стабильности, который меня держит, и, наверное, больше мне не из чего взять, родить такую сильную связь, как с этим островом. Я теряю ключи, и все деньги на поездку за пять минут до посадки в самолет, забываю адреса, роняю телефон, сильно падаю - в общем-то, Люба права, когда бессильно смотрит в выдающиеся небеса над Эйфелевой башней, и шепчет «как же ты живешь». Я нормально. Я уже по-другому - нет. Вот потому так мало тех, кто просто может обнять. Никто не обожает дискомфорт. Но есть и другое. Есть меню на неделю, и крахмальные белые скатерти, есть тончайший фарфор - просто мы с Любой видим одну и ту же красоту, но немного с разных сторон.
«Люба всегда современно одета. Оля - тоже хорошо одевается», - как-то пригвоздил меня папа. Я представляю, каково это родителям, когда ребенка все время как бы надо подлечить. Что она там заработает своей писаниной, ну, куда опять понесло, сидела бы дома, и на МРТ уже пора. Экономь силы, у тебя дети, экономь деньги, у тебя дети, экономь движения, у тебя на даче шпинат. Боже, я наэкономилась, наверное, как дрессированная собака. Я так сильно научилась ждать, быть выдержанной и не заплакать, как положено, я даже умею, папа, заказать коктейлей на восьмерых в Монте-Карло и не опоздать на последнюю электричку в Ниццу. Просто, когда ты все время принимаешь ключевые решения, или болеешь, или пишешь книгу, на мелочи уже не остается ни жизни, ни шагов, ни мыслей. А из мелочей все. И вот они все.
Любочка очень сожгла один-единственный завтрак. И мы напились бордо в брассери. Наш лифт был меньше моего смартфона. Квартира на Теодора де Бонвилля - удивительная хабалка. Замануха для дебютантов. Это было сладко и гадко. Роскошно и ужасно одновременно. Наши с тобой Елисейские поля. Наше манго. Наши улитки, которыми ты даже не плевалась. Наш бесконечно майский Нотр-Дам, полный попсы, свадьбы, ответных объятий, и Сены. Я сделаю кино, и обязательно закрою его Лешиной песней про Францию. Вчера я залипала на Генсбура, и, едва смогла выбраться из его «я пришел тебе сказать, что ухожу». Знаешь, мои три Франции показательны - они показывают миру, моему миру, что в нем, в мире, все-таки, я любима. Всегда, всегда в этом сомневайся. Не верь, не надейся, все делай сама. Ты и так сама. Но, выходит, что, раз есть наше с тобой лиловое Марсово поле, и Сен-Дени с Альбертом и детьми, и каленая крыша Лувра с молоком и кофе, очень простое, банальное, как у всех, не претендующее, значит, мы правильно развесили наши простынки. Значит, тот, кто вручал корыто и мыло, знал, что мы справимся, что выпьем океан, что колесо отвалится вместе с куском чемодана только возле новгородского загса. Я не ищу в этом метафорический смысл, я вижу факты: только соло ты можешь понять, что кофе слаще, если в него бросить кусок соли, только соло ты обретаешь незабываемый вкус настоящей ответственности.
Я намеренно не пишу о театре Пош на Монпарнасе, так как мне жадно. Но такая слезливая благодарность за этих солдат и балерину, невероятно. И раз все из деталей, то позволю себе. В Париже в воскресенье все магазины закрыты. Все знаки указывают на то, что нужно просто есть, пить, заниматься любовью и смотреть на небо. Сбор кайфа гроздьями. Поэтому утром в понедельник я с наслаждением наблюдала, как резво просыпаются витрины. Мой самый главный выход в свет - поход в булочную. Я безнадежно старалась выглядеть, как житель квартала, а мой кошелек с Триумфальной аркой выдавал во мне свеженького туриста. Но эти шаги по винтовой лестнице, и абсолютная тишина, и допотопный лифт. И внезапное солнце, и эспадрильи. И чудо оно ведь какое-то вовсе не незаметное, как кисель. Чудо ты видишь глазами, трогаешь все его смыслы. Это утро, полное тебя, спокойного солнца и ласки, я не забуду никогда. Это иголочки. Нашлись на испытанную слоновью кожу и дубовый лоб. Три синих солнечных луча, соленые камни Бретани, капли на шерсти Мон-Сен-Мишеля провозглашают: зеленый - это цвет Океана. Это значит, что нет больше "я тебя люблю, я тебя тоже нет", (мне кажется, Серж молтузил Биркин по черной схеме, чтобы она смогла сделать такую грандиозную любовь на показ), есть одно только легкое дыхание. По нему я себя и встречаю каждое утро: живую, живую, живую. Ты делаешь меня живой. Потому что tu es.
