А "судьи" кто?
Я очень рекомендую прочесть это до конца, и запомните эту ползучую мразь - Олег Стрижак.
pyhalov пишет
Разоблачение разоблачителя
Вот цитата очередного завывателя, открывающего нам «страшную правду»:
http://submarine.id.ru/strizjak.php?2
Январским морозным утром 42-го года (сугробы, трупы, руины) три командира подводных лодок отправились по делам в штаб. Один из них был Грищенко, другой Кабо, а кто был третий, я забыл,- кажется, Осипов. Дела в штабе они закончили на удивление быстро. Спешить обратно не хотелось. И кто-то из них предложил: "Зайдем к Плаксе?"
Плаксой в блокадном Ленинграде звали Всеволода Вишневского. Он любил выступать перед народом. Приезжает на завод, сгоняют на митинг истощённых рабочих. Выходит перед ними на помост, в шинели, в ремнях, сытый, толстый, румяный капитан первого ранга и начинает кричать о необходимости победы над врагом. Истерик, он себя заводил своей речью. Его прошибала слеза. Начинались рыдания. Рыдания душили его. Он ударял барашковой шапкой о помост и, сотрясаемый рыданиями, уходил с помоста в заводоуправление получать за выступление паёк. Приставленный к нему пожилой краснофлотец подбирал шапку и убегал следом. Измождённые рабочие, шаркая неподъёмными ногами, разбредались к станкам. И если кто спрашивал о происшедшем за день, ему отвечали: "А-а, Плакса приезжал..."
И три командира лодок пошли к дому на Песочной...
Три командира подводных лодок постучались в дом-корабль Вишневского. Их встретил пожилой краснофлотец в суровом обличье часового, допросил, кто они и зачем. Преобразившись в вестового, он быстро обмел "голиком" снег с их валенок и принял шинели и тяжелые кобуры с пистолетами. Метнулся на "камбуз", где, надев белую куртку, сделался коком.
Время близилось к полудню.
В блокадную пору гостей к столу не звали. Командиры уселись в сторонке и с большим интересом стали наблюдать, как пожилой краснофлотец накрывает громадный стол крахмальной голубоватой скатертью и выставляет посуду с вензелями если не императорскими, то уж точно императорской фамилии. Корабельные часы на "переборке" показали полдень. Краснофлотец звучно отбил в рынду восемь склянок и кинулся наверх доложить "прошу к столу!". По разным трапам в "кают-компанию" спустились бледная, беззвучная, уже пораженная дистрофией Софья Касьяновна Вишневецкая, художница и жена Вишневского, и сам Сева, шумный и жизнелюбивый. Могучими объятиями приветствовал он друзей-подводников и велел подавать на стол.
На огромной тарелке драгоценного фарфора краснофлотец подал Софье Касьяновне её пайку, крошечную ложку серой эрзац-каши. К другому концу громадного стола был вынесен обед Всеволода Витальевича.
Командиры подводных лодок люди выдержанные. Может, они чуть двинули мышцами скул, но более никак, несмотря на крайнюю свою молодость, чувств своих не показали.
Их кормили получше матросов, но к январю они жутко отощали, глядели запавшими глазами и ходили с трудом. От запаха и вида писательского обеда у них закружилась голова.
Краснофлотец внес на блюде тяжелый эскалоп, румяно поджаристый, сочащийся жиром и маслом, окруженный горой золотистого жареного картофеля, зелёным лучком, маслинами и ломтиками лимона. На отдельных блюдах были поданы сливочное масло и белый хлеб. Софья Касьяновна медленно и молча съела свою ложечку серой каши и молча ушла к себе.
Всеволод, звеня тяжелым серебром ножа и вилки, расправлялся с эскалопом.
Командирам расхотелось общаться с Плаксой. Все трое вспомнили, что у каждого на лодке куча не терпящих отлагательства дел. Застегивая ремни с тяжелыми кобурами, они спросили с балтийской прямотой: "Сева! Как ты можешь жрать этот ...й эскалоп, когда твоя жена - жена! - еле жива от голода?" Вишневский озлился, покраснел шеей и голосом пламенного оратора отчеканил: "Этот эскалоп мне положен решением Военного совета и Политуправления флота! И я - как коммунист - не имею права ослушаться!" И заплакал. Софья Касьяновна угасла после войны от дистрофии. Вишневский воспел Вождя в юбилейной, многопушечной драме "Незабываемый 1919-й" и умер от апоплексии. Этот эпизод, в очень приглаженном виде, присутствовал в 78-м году в рукописи Грищенко "Соль службы". Перед сдачей рукописи в набор его вычеркнули в главной редакции.
А вот комментарий к этому тексту (не мой):
http://vif2ne.ru/nvk/forum/0/archive/1841/1841410.htm
Уже несколько лет бродит по сети текст некоего Олега Стрижака (понятия не имею - кто это, знаю только, что его перу принадлежит книга "Секреты Балтийского подплава").
В общем, приводится там история, то ли взятая Стрижаком из черновика мемуаров Петра Грищенко "Соль службы", то ли записанная им непосредственно со слов Грищенко.
Синопсис: решил Грищенко сотоварищи навестить писателя Вишневского в январе 1942-го. Пришли они к нему домой, а там умирающая от дистрофии С. К. Вишневецкая и жрущий по приказу партии эскалопы с жареной картошкой Вишневский.
Поскольку недавно в какой-то очередной дискуссии про пиры в Смольном этот отрывок снова всплыл, я решил кое-что уточнить.
Софья Касьяновна угасла после войны от дистрофии. Вишневский воспел Вождя в юбилейной, многопушечной драме "Незабываемый 1919-й" и умер от апоплексии.
Для справки: Всеволод Вишневский умер в Москве 28 февраля 1951 года.
Софья Вишневецкая умерла в апреле 1963 года, пережив своего мужа на 12 лет.
Угасание Вишневецкой в течение 20 лет от дистрофии я представляю слабо. Впрочем, ладно. Бывает - перепутал человек.
Поскольку дневники Вишневского (подчёркиваю: не мемуары, а дневники) опубликованы, то можно посмотреть, какие эскалопы он ел зимой 1941/42 гг.
Выдержки из дневника Вишневского за ноябрь 1941 - январь 1942 гг.:
10 ноября. В 6 часов обед в столовой Пубалта. (Суп - вода, немного каши с маленьким кусочком мяса). Хлеб срезан до четырёхсот граммов (военный паёк). Хватит и этого… Понятно…
15 ноября. Поел (суп, капуста кислая, один кусочек хлеба).
16 ноября. Дома - чай и хлеб.
18 ноября. Я похудел, но чувствую себя бодро.
20 ноября. Наш военно-морской береговой паёк уменьшен до трёхсот граммов хлеба. Однообразное питание. Шутим: «Это действует лучше Кисловодска».
21 ноября. К обеду достали полбутылки портвейна. Кислые рыбные щи, сомнительное какао. Хлеба мало. Свой завтрак и часть хлебной «порции» я отдаю.
22 ноября. Слабость объяснима: паёк уменьшился - мяса почти нет, нет овощей и минимум жиров.
25 ноября. Обед: суп, два ломтика хлеба, немного каши.
27 ноября. Я худею. Как в 1920 году - кровь (Прим.: Вс. Вишневский болел цингой).
29 ноября. Мне очень не хочется отмечать эти физиологические детали, но в последние дни бывает отвратительная слабость и при прикосновении зубной щётки к дёснам идёт кровь. Потерпим.
4 декабря. Температура все время тридцать пять с десятыми. Слабость, разговоры утомляют, а мысль работает привычно.
6 декабря. Были два врача. Исследовали меня после всех предварительных анализов. Ещё раз беседа о болезни в 1920-1921 годах (сыпной тиф, цинга), о тропической дизентерии в 1935 году и т.д…
7 декабря. Слабость, плохое пищеварение. Неужели то, что я замечаю, - свернувшаяся кровь из кишечника? Неужели?
8 декабря. Анализы дают картину улучшения. Кровавых выделений больше нет. Температура 36.
Отлегло от души.
9 декабря. Здоровье явно улучшается. Девять дней отдыха и диета! (Белый хлеб, морковный сок, супы, бульоны, каша, пюре, компот, кофе).
Бытие определяет не только сознание, но и здоровье.
Консилиум… Очень внимательный осмотр. Мой точный рассказ. Диета сделала уже многое.
Я буду в строю! Но впредь надо уравновесить питание, работу, нервную и физическую отдачу. А я при очень плохом питании имел повышенную нагрузку… Это привело ко второй стадии дистрофии.
12 декабря. Сегодня делали рентген полости груди. Чувствую себя бодрее.
16 декабря. Сегодня утром в госпитале не дали завтрака.
18 декабря. Хочу вернуться на работу. Внутренняя тяга писать, делать дело. А доктор говорит: «Но вы дней через десять на вашем пайке опять свалитесь». Всё-таки надо выписываться из госпиталя.
30 декабря. Получил заключение врачей: мне можно возвращаться к работе, но с прибавлением к ограниченному пайку витамина «С» плюс углеводы (сахар, сладкое, варенье). «Если нужно будет - просите добавочное питании…» Но я его просить не буду, мне привилегий не нужно.
4 января. В 4 часа 25 минут дня я уехал из госпиталя. Хватит… От дистрофии не умер, как это бывает сейчас так часто со многими мужчинами в Ленинграде.
8 января. Улучшенное спецпитание:
Утром - кипяток и 100 граммов хлеба.
Обед - вода с двумя ложками соевых бобов, фарш - требуха (50 граммов), без хлеба.
Вечером - 100 граммов хлеба и кипяток.
11 января. Идём в Политуправление обедать: гороховый суп, немного каши с консервированной рыбой. (Пять ломтиков хлеба. На день).
12 января. Обед у флагманов: жидкий гороховый суп, два ломтика чёрного хлеба с какими-то примесями, кашица.
<…>
В Москве для нас стараются, думают о нас. Народный комиссар Военно-Морского Флота включил меня в список «68-ми» на специальное снабжение и пр. Мне не надо, - я хочу жить наравне с коллективом.
13 января. Сегодня улучшенный обед: вместо воды с горсточкой крупы свекольной борщ! (С доплатой - 3 рубля 76 копеек). На второе - чай. Ужин стандартный.
16 января. В нашей столовой тьма. Ел сухарь и треску…
17 января. Стало уже трудно делать пешком два-три конца в день. Питание опять ухудшается. Пустой суп, немного каши. Не дают чая, а кипяток «не идёт». Видимо, необходимы жиры, углеводы и белки…
18 января. Сегодня в нашем флотском хлебе - целлюлоза!..
3 февраля. Газет нет. Света нет. В салоне, за обеденным столом, молчание. Надоела неизменная бурда.
Для тех, кому лень читать целиком: в ноябре Вишневскому становилось всё хуже и хуже. В конце концов, он попал в больницу со второй стадией дистрофии. Около месяца (тут не получается точно датировать) он провалялся там, затем вышел, но никаких особенных кулинарных изысков по-прежнему в глаза не видел. Эскалопы с картошкой - это что-то из области фантастики.
Видимо, кто-то указал Стрижаку на явные нестыковки и он в лучших традициях начал давно знакомую песню "я писал не то, я не писал не этак, и вообще, в главном-то я прав!".
В истории о том, как бригадный комиссар Вишневский пожирал свой эскалоп, у Грищенко соединились две зимы: 42-го и 43-го годов <...> я же предупредил всех дураков, что пишу не историческое исследование: тут все дураки и кинулись меня уличать в неверности дат...
Действительно, зачем истинным творцам точность? Только мешает всё время. Какие-то даты, факты... Скукота! То ли дело художественный свист.
Дальше - больше.
Вот что пишет о быте Вишневского в январе 42-го зам. Вишневского в "опергруппе писателей" А. Тарасенков в своем дневнике:
"...безумство - за проезд в машине от аэродрома до "Астории" уплачено батоном белого хлеба! На столе - пир: курица, шоколад, какой-то заграничный ликер, печенье, колбаса, сыр. Наедаюсь до отвала. Ощущение счастья. Засыпаю на диванчике под шинелью. Всеволод и Софья Касьяновна - на роскошных двуспальных, сдвинутых вместе "асторийских" кроватях..." ("Писатели Балтики рассказывают", М., "Сов. пис.", 1981, с. 57).
Непонятно, почему Вишневскому, временно жившему в "Астории" (тогда так жили многие писатели) нельзя спать на "асторийских кроватях". Видимо, он должен был вытащить их в коридор и сжечь, а спать на полу.
Впрочем, главное тут не это, а перечень разносолов. Создаётся ощущение, что всё это Вишневский доставал в умирающем от голода Ленинграде.
Между тем, в его дневниках есть такая запись:
12 января. В «Астории» света нет. Поел хлеба и московской курицы.
Ларчик открывается просто: 11 января из Москвы прилетела та самая умирающая от дистрофии Софья Константиновна (прошу не думать, что я глумлюсь, ей приходилось очень нелегко, как и Вишневскому). Естественно, из командировки она привезла самое дорогое - продукты.
Негодяй Вишневский не стал жрать всё под одеялом в одиночку, как это должно было бы быть по мнению Стрижака - он поделился с товарищами (ЕМНИП, Тарасенков не единственный, кто заходил к нему в те дни).
Что интересно, дневники Вишневского Стрижак всё-таки читал:
Кстати, в блокадных дневниках бригадный комиссар Вишневский где-то пишет, что приказом наркома ВМФ он включён в некий "список 68-ми" - на самое усиленное питание.
Оставим в стороне кривое словосочетание "самое усиленное питание" и посмотрим окончание фразы (я его уже приводил выше), которое Стрижак почему-то "забыл": Мне не надо, - я хочу жить наравне с коллективом.
В общем, я не знаю, что сказать. Врёт Стрижак плохо, на троечку, запутываясь в своей же лжи.
Не могу комментировать книгу в целом, но после такого доверия к творчеству аффтара как-то не возникает совсем.
Dixi.
отпечатано постоксероксом Оригинал поста
И вот еще один комментарий из темы Игоря Пыхалова.
Цитата
Лев Успенский "Хорошо или правильно?"
proseka199
2011-04-08 08:03 pm UTC ( ссылка)
http://lib.rus.ec/b/211213/read
<...>
На своем веку мне посчастливилось слышать многих великолепных ораторов. Но, пожалуй, самое сильное впечатление из них произвел на меня Всеволод Вишневский, писатель и драматург, автор «Мы из Кронштадта» и «Оптимистической трагедии». О Вишневском много рассказывают как о талантливом массовом митинговом ораторе, о трибуне, способном увлекать народные толпы, полки солдат, бригады морской пехоты… Это все так: я слышал его выступления в блокадные дни перед моряками. Он и вправду, как никто, мог воздействовать на совершенно разных людей, наэлектризовать их, вызвав в них пламя гнева, ярости, высокой гордости прошлым Родины, подвигами отцов…
Но я слышал Вишневского и в совершенно другой среде. В насквозь промерзших гостиных Дома писателей им. Маяковского, где собрались, еле-еле притащившись туда, голодные, изможденные, закутанные во множество одежек блокадники-интеллектуалы, ленинградские писатели. Перед ними Всеволод Витальевич выступил, нельзя сказать, с лекцией, не назовешь это и докладом, скорее всего с речью. О чем? Он говорил о муках и страданиях блокированного Ленинграда, о том, что Петербург никогда не склонил и не склонит голову ни перед одним врагом… От этой темы он перешел по ассоциации к образу Ф. М. Достоевского, певцу Петербурга, певцу человеческих страданий…
Не только сегодня, спустя много лет после того дня, но и через час после того, как Вишневский умолк, ни я, ни кто-либо другой из полуживых слушателей-литераторов (я, офицер флота, и то был лишь полусыт и далеко не крепок!) не смог бы последовательно и точно передать вам, фразу за фразой, мысль за мыслью, содержание этой удивительной речи. Но все мы были потрясены; многие сжимали кулаки, другие - и не только женщины! - утирали слезы. И я ясно помню, как воспитаннейшая из воспитанных, самим этим воспитанием вроде бы не приученная к публичному выражению чувств, Наталия Васильевна Крандиевская, поэтесса, женщина тогда уже не молодая, сидевшая рядом со мной, вдруг схватила слабой рукой в варежке мою руку и вне себя повторяла: «Что он говорит? Боже мой, боже! Как он может так говорить?»
А ведь в Вишневском не было решительно ничего от привычного образа оратора-трибуна: ни львиной гривы Дантона, ни «качаловского» бархатного баритона, ни мощных жестов, какие долгим упражнением вырабатывали у себя всевозможные гамбетты всех времен и народов.
Перед нами за кафедрой в Красной гостиной Дома стоял невысокого ростика человек, в ту пору сильно похудевший, но по сложению своему плотный, с землистым, как и все мы, лицом, с небольшим вздернутым носом, с глубоко запавшими близорукими глазами, коротковатыми ручками и ногами, одетый в синий флотский, тогда еще беспогонный, китель, в морского покроя черные брюки… Пока он молчал, вообразить нельзя было, что он - оратор. Но вот, без всякой жестикуляции, почти не разжимая губ, как бы сквозь зубы, он произносил фразу, другую, третью… И независимо от вашей воли внутри вас свершалось что-то странное. В вас возникали то гнев, то жалость, то презрение, то надежда - и все в такой степени, какой вы никогда не знали за собой. Вы понимали, если бы этот невысокий человек сейчас воззвал: «Встать! Шагом марш - на передовую!» - вы встали бы и пошли…
...
( Ответить) ( Ветвь дискуссии)
отпечатано комментоксероксом
pyhalov пишет
Разоблачение разоблачителя
Вот цитата очередного завывателя, открывающего нам «страшную правду»:
http://submarine.id.ru/strizjak.php?2
Январским морозным утром 42-го года (сугробы, трупы, руины) три командира подводных лодок отправились по делам в штаб. Один из них был Грищенко, другой Кабо, а кто был третий, я забыл,- кажется, Осипов. Дела в штабе они закончили на удивление быстро. Спешить обратно не хотелось. И кто-то из них предложил: "Зайдем к Плаксе?"
Плаксой в блокадном Ленинграде звали Всеволода Вишневского. Он любил выступать перед народом. Приезжает на завод, сгоняют на митинг истощённых рабочих. Выходит перед ними на помост, в шинели, в ремнях, сытый, толстый, румяный капитан первого ранга и начинает кричать о необходимости победы над врагом. Истерик, он себя заводил своей речью. Его прошибала слеза. Начинались рыдания. Рыдания душили его. Он ударял барашковой шапкой о помост и, сотрясаемый рыданиями, уходил с помоста в заводоуправление получать за выступление паёк. Приставленный к нему пожилой краснофлотец подбирал шапку и убегал следом. Измождённые рабочие, шаркая неподъёмными ногами, разбредались к станкам. И если кто спрашивал о происшедшем за день, ему отвечали: "А-а, Плакса приезжал..."
И три командира лодок пошли к дому на Песочной...
Три командира подводных лодок постучались в дом-корабль Вишневского. Их встретил пожилой краснофлотец в суровом обличье часового, допросил, кто они и зачем. Преобразившись в вестового, он быстро обмел "голиком" снег с их валенок и принял шинели и тяжелые кобуры с пистолетами. Метнулся на "камбуз", где, надев белую куртку, сделался коком.
Время близилось к полудню.
В блокадную пору гостей к столу не звали. Командиры уселись в сторонке и с большим интересом стали наблюдать, как пожилой краснофлотец накрывает громадный стол крахмальной голубоватой скатертью и выставляет посуду с вензелями если не императорскими, то уж точно императорской фамилии. Корабельные часы на "переборке" показали полдень. Краснофлотец звучно отбил в рынду восемь склянок и кинулся наверх доложить "прошу к столу!". По разным трапам в "кают-компанию" спустились бледная, беззвучная, уже пораженная дистрофией Софья Касьяновна Вишневецкая, художница и жена Вишневского, и сам Сева, шумный и жизнелюбивый. Могучими объятиями приветствовал он друзей-подводников и велел подавать на стол.
На огромной тарелке драгоценного фарфора краснофлотец подал Софье Касьяновне её пайку, крошечную ложку серой эрзац-каши. К другому концу громадного стола был вынесен обед Всеволода Витальевича.
Командиры подводных лодок люди выдержанные. Может, они чуть двинули мышцами скул, но более никак, несмотря на крайнюю свою молодость, чувств своих не показали.
Их кормили получше матросов, но к январю они жутко отощали, глядели запавшими глазами и ходили с трудом. От запаха и вида писательского обеда у них закружилась голова.
Краснофлотец внес на блюде тяжелый эскалоп, румяно поджаристый, сочащийся жиром и маслом, окруженный горой золотистого жареного картофеля, зелёным лучком, маслинами и ломтиками лимона. На отдельных блюдах были поданы сливочное масло и белый хлеб. Софья Касьяновна медленно и молча съела свою ложечку серой каши и молча ушла к себе.
Всеволод, звеня тяжелым серебром ножа и вилки, расправлялся с эскалопом.
Командирам расхотелось общаться с Плаксой. Все трое вспомнили, что у каждого на лодке куча не терпящих отлагательства дел. Застегивая ремни с тяжелыми кобурами, они спросили с балтийской прямотой: "Сева! Как ты можешь жрать этот ...й эскалоп, когда твоя жена - жена! - еле жива от голода?" Вишневский озлился, покраснел шеей и голосом пламенного оратора отчеканил: "Этот эскалоп мне положен решением Военного совета и Политуправления флота! И я - как коммунист - не имею права ослушаться!" И заплакал. Софья Касьяновна угасла после войны от дистрофии. Вишневский воспел Вождя в юбилейной, многопушечной драме "Незабываемый 1919-й" и умер от апоплексии. Этот эпизод, в очень приглаженном виде, присутствовал в 78-м году в рукописи Грищенко "Соль службы". Перед сдачей рукописи в набор его вычеркнули в главной редакции.
А вот комментарий к этому тексту (не мой):
http://vif2ne.ru/nvk/forum/0/archive/1841/1841410.htm
Уже несколько лет бродит по сети текст некоего Олега Стрижака (понятия не имею - кто это, знаю только, что его перу принадлежит книга "Секреты Балтийского подплава").
В общем, приводится там история, то ли взятая Стрижаком из черновика мемуаров Петра Грищенко "Соль службы", то ли записанная им непосредственно со слов Грищенко.
Синопсис: решил Грищенко сотоварищи навестить писателя Вишневского в январе 1942-го. Пришли они к нему домой, а там умирающая от дистрофии С. К. Вишневецкая и жрущий по приказу партии эскалопы с жареной картошкой Вишневский.
Поскольку недавно в какой-то очередной дискуссии про пиры в Смольном этот отрывок снова всплыл, я решил кое-что уточнить.
Софья Касьяновна угасла после войны от дистрофии. Вишневский воспел Вождя в юбилейной, многопушечной драме "Незабываемый 1919-й" и умер от апоплексии.
Для справки: Всеволод Вишневский умер в Москве 28 февраля 1951 года.
Софья Вишневецкая умерла в апреле 1963 года, пережив своего мужа на 12 лет.
Угасание Вишневецкой в течение 20 лет от дистрофии я представляю слабо. Впрочем, ладно. Бывает - перепутал человек.
Поскольку дневники Вишневского (подчёркиваю: не мемуары, а дневники) опубликованы, то можно посмотреть, какие эскалопы он ел зимой 1941/42 гг.
Выдержки из дневника Вишневского за ноябрь 1941 - январь 1942 гг.:
10 ноября. В 6 часов обед в столовой Пубалта. (Суп - вода, немного каши с маленьким кусочком мяса). Хлеб срезан до четырёхсот граммов (военный паёк). Хватит и этого… Понятно…
15 ноября. Поел (суп, капуста кислая, один кусочек хлеба).
16 ноября. Дома - чай и хлеб.
18 ноября. Я похудел, но чувствую себя бодро.
20 ноября. Наш военно-морской береговой паёк уменьшен до трёхсот граммов хлеба. Однообразное питание. Шутим: «Это действует лучше Кисловодска».
21 ноября. К обеду достали полбутылки портвейна. Кислые рыбные щи, сомнительное какао. Хлеба мало. Свой завтрак и часть хлебной «порции» я отдаю.
22 ноября. Слабость объяснима: паёк уменьшился - мяса почти нет, нет овощей и минимум жиров.
25 ноября. Обед: суп, два ломтика хлеба, немного каши.
27 ноября. Я худею. Как в 1920 году - кровь (Прим.: Вс. Вишневский болел цингой).
29 ноября. Мне очень не хочется отмечать эти физиологические детали, но в последние дни бывает отвратительная слабость и при прикосновении зубной щётки к дёснам идёт кровь. Потерпим.
4 декабря. Температура все время тридцать пять с десятыми. Слабость, разговоры утомляют, а мысль работает привычно.
6 декабря. Были два врача. Исследовали меня после всех предварительных анализов. Ещё раз беседа о болезни в 1920-1921 годах (сыпной тиф, цинга), о тропической дизентерии в 1935 году и т.д…
7 декабря. Слабость, плохое пищеварение. Неужели то, что я замечаю, - свернувшаяся кровь из кишечника? Неужели?
8 декабря. Анализы дают картину улучшения. Кровавых выделений больше нет. Температура 36.
Отлегло от души.
9 декабря. Здоровье явно улучшается. Девять дней отдыха и диета! (Белый хлеб, морковный сок, супы, бульоны, каша, пюре, компот, кофе).
Бытие определяет не только сознание, но и здоровье.
Консилиум… Очень внимательный осмотр. Мой точный рассказ. Диета сделала уже многое.
Я буду в строю! Но впредь надо уравновесить питание, работу, нервную и физическую отдачу. А я при очень плохом питании имел повышенную нагрузку… Это привело ко второй стадии дистрофии.
12 декабря. Сегодня делали рентген полости груди. Чувствую себя бодрее.
16 декабря. Сегодня утром в госпитале не дали завтрака.
18 декабря. Хочу вернуться на работу. Внутренняя тяга писать, делать дело. А доктор говорит: «Но вы дней через десять на вашем пайке опять свалитесь». Всё-таки надо выписываться из госпиталя.
30 декабря. Получил заключение врачей: мне можно возвращаться к работе, но с прибавлением к ограниченному пайку витамина «С» плюс углеводы (сахар, сладкое, варенье). «Если нужно будет - просите добавочное питании…» Но я его просить не буду, мне привилегий не нужно.
4 января. В 4 часа 25 минут дня я уехал из госпиталя. Хватит… От дистрофии не умер, как это бывает сейчас так часто со многими мужчинами в Ленинграде.
8 января. Улучшенное спецпитание:
Утром - кипяток и 100 граммов хлеба.
Обед - вода с двумя ложками соевых бобов, фарш - требуха (50 граммов), без хлеба.
Вечером - 100 граммов хлеба и кипяток.
11 января. Идём в Политуправление обедать: гороховый суп, немного каши с консервированной рыбой. (Пять ломтиков хлеба. На день).
12 января. Обед у флагманов: жидкий гороховый суп, два ломтика чёрного хлеба с какими-то примесями, кашица.
<…>
В Москве для нас стараются, думают о нас. Народный комиссар Военно-Морского Флота включил меня в список «68-ми» на специальное снабжение и пр. Мне не надо, - я хочу жить наравне с коллективом.
13 января. Сегодня улучшенный обед: вместо воды с горсточкой крупы свекольной борщ! (С доплатой - 3 рубля 76 копеек). На второе - чай. Ужин стандартный.
16 января. В нашей столовой тьма. Ел сухарь и треску…
17 января. Стало уже трудно делать пешком два-три конца в день. Питание опять ухудшается. Пустой суп, немного каши. Не дают чая, а кипяток «не идёт». Видимо, необходимы жиры, углеводы и белки…
18 января. Сегодня в нашем флотском хлебе - целлюлоза!..
3 февраля. Газет нет. Света нет. В салоне, за обеденным столом, молчание. Надоела неизменная бурда.
Для тех, кому лень читать целиком: в ноябре Вишневскому становилось всё хуже и хуже. В конце концов, он попал в больницу со второй стадией дистрофии. Около месяца (тут не получается точно датировать) он провалялся там, затем вышел, но никаких особенных кулинарных изысков по-прежнему в глаза не видел. Эскалопы с картошкой - это что-то из области фантастики.
Видимо, кто-то указал Стрижаку на явные нестыковки и он в лучших традициях начал давно знакомую песню "я писал не то, я не писал не этак, и вообще, в главном-то я прав!".
В истории о том, как бригадный комиссар Вишневский пожирал свой эскалоп, у Грищенко соединились две зимы: 42-го и 43-го годов <...> я же предупредил всех дураков, что пишу не историческое исследование: тут все дураки и кинулись меня уличать в неверности дат...
Действительно, зачем истинным творцам точность? Только мешает всё время. Какие-то даты, факты... Скукота! То ли дело художественный свист.
Дальше - больше.
Вот что пишет о быте Вишневского в январе 42-го зам. Вишневского в "опергруппе писателей" А. Тарасенков в своем дневнике:
"...безумство - за проезд в машине от аэродрома до "Астории" уплачено батоном белого хлеба! На столе - пир: курица, шоколад, какой-то заграничный ликер, печенье, колбаса, сыр. Наедаюсь до отвала. Ощущение счастья. Засыпаю на диванчике под шинелью. Всеволод и Софья Касьяновна - на роскошных двуспальных, сдвинутых вместе "асторийских" кроватях..." ("Писатели Балтики рассказывают", М., "Сов. пис.", 1981, с. 57).
Непонятно, почему Вишневскому, временно жившему в "Астории" (тогда так жили многие писатели) нельзя спать на "асторийских кроватях". Видимо, он должен был вытащить их в коридор и сжечь, а спать на полу.
Впрочем, главное тут не это, а перечень разносолов. Создаётся ощущение, что всё это Вишневский доставал в умирающем от голода Ленинграде.
Между тем, в его дневниках есть такая запись:
12 января. В «Астории» света нет. Поел хлеба и московской курицы.
Ларчик открывается просто: 11 января из Москвы прилетела та самая умирающая от дистрофии Софья Константиновна (прошу не думать, что я глумлюсь, ей приходилось очень нелегко, как и Вишневскому). Естественно, из командировки она привезла самое дорогое - продукты.
Негодяй Вишневский не стал жрать всё под одеялом в одиночку, как это должно было бы быть по мнению Стрижака - он поделился с товарищами (ЕМНИП, Тарасенков не единственный, кто заходил к нему в те дни).
Что интересно, дневники Вишневского Стрижак всё-таки читал:
Кстати, в блокадных дневниках бригадный комиссар Вишневский где-то пишет, что приказом наркома ВМФ он включён в некий "список 68-ми" - на самое усиленное питание.
Оставим в стороне кривое словосочетание "самое усиленное питание" и посмотрим окончание фразы (я его уже приводил выше), которое Стрижак почему-то "забыл": Мне не надо, - я хочу жить наравне с коллективом.
В общем, я не знаю, что сказать. Врёт Стрижак плохо, на троечку, запутываясь в своей же лжи.
Не могу комментировать книгу в целом, но после такого доверия к творчеству аффтара как-то не возникает совсем.
Dixi.
отпечатано постоксероксом Оригинал поста
И вот еще один комментарий из темы Игоря Пыхалова.
Цитата
Лев Успенский "Хорошо или правильно?"
proseka199
2011-04-08 08:03 pm UTC ( ссылка)
http://lib.rus.ec/b/211213/read
<...>
На своем веку мне посчастливилось слышать многих великолепных ораторов. Но, пожалуй, самое сильное впечатление из них произвел на меня Всеволод Вишневский, писатель и драматург, автор «Мы из Кронштадта» и «Оптимистической трагедии». О Вишневском много рассказывают как о талантливом массовом митинговом ораторе, о трибуне, способном увлекать народные толпы, полки солдат, бригады морской пехоты… Это все так: я слышал его выступления в блокадные дни перед моряками. Он и вправду, как никто, мог воздействовать на совершенно разных людей, наэлектризовать их, вызвав в них пламя гнева, ярости, высокой гордости прошлым Родины, подвигами отцов…
Но я слышал Вишневского и в совершенно другой среде. В насквозь промерзших гостиных Дома писателей им. Маяковского, где собрались, еле-еле притащившись туда, голодные, изможденные, закутанные во множество одежек блокадники-интеллектуалы, ленинградские писатели. Перед ними Всеволод Витальевич выступил, нельзя сказать, с лекцией, не назовешь это и докладом, скорее всего с речью. О чем? Он говорил о муках и страданиях блокированного Ленинграда, о том, что Петербург никогда не склонил и не склонит голову ни перед одним врагом… От этой темы он перешел по ассоциации к образу Ф. М. Достоевского, певцу Петербурга, певцу человеческих страданий…
Не только сегодня, спустя много лет после того дня, но и через час после того, как Вишневский умолк, ни я, ни кто-либо другой из полуживых слушателей-литераторов (я, офицер флота, и то был лишь полусыт и далеко не крепок!) не смог бы последовательно и точно передать вам, фразу за фразой, мысль за мыслью, содержание этой удивительной речи. Но все мы были потрясены; многие сжимали кулаки, другие - и не только женщины! - утирали слезы. И я ясно помню, как воспитаннейшая из воспитанных, самим этим воспитанием вроде бы не приученная к публичному выражению чувств, Наталия Васильевна Крандиевская, поэтесса, женщина тогда уже не молодая, сидевшая рядом со мной, вдруг схватила слабой рукой в варежке мою руку и вне себя повторяла: «Что он говорит? Боже мой, боже! Как он может так говорить?»
А ведь в Вишневском не было решительно ничего от привычного образа оратора-трибуна: ни львиной гривы Дантона, ни «качаловского» бархатного баритона, ни мощных жестов, какие долгим упражнением вырабатывали у себя всевозможные гамбетты всех времен и народов.
Перед нами за кафедрой в Красной гостиной Дома стоял невысокого ростика человек, в ту пору сильно похудевший, но по сложению своему плотный, с землистым, как и все мы, лицом, с небольшим вздернутым носом, с глубоко запавшими близорукими глазами, коротковатыми ручками и ногами, одетый в синий флотский, тогда еще беспогонный, китель, в морского покроя черные брюки… Пока он молчал, вообразить нельзя было, что он - оратор. Но вот, без всякой жестикуляции, почти не разжимая губ, как бы сквозь зубы, он произносил фразу, другую, третью… И независимо от вашей воли внутри вас свершалось что-то странное. В вас возникали то гнев, то жалость, то презрение, то надежда - и все в такой степени, какой вы никогда не знали за собой. Вы понимали, если бы этот невысокий человек сейчас воззвал: «Встать! Шагом марш - на передовую!» - вы встали бы и пошли…
...
( Ответить) ( Ветвь дискуссии)
отпечатано комментоксероксом