ничего, кроме правды
А потом я просыпаюсь рано утром, и, не открывая глаз, пересматриваю самые лучшие места из снов, увиденных за ночь.
Я люблю эту грань между бодрствованием и сном, когда, закрыв глаза, не можешь дождаться момента начинающегося головокружения и, сразу же за ним, ощущения падения глубоко внутрь. На этой границе ты начинаешь видеть даже еще не сны, а картинки, конспективно показывающие тебе сценарий того бреда, которым ты наполовину можешь управлять, силой воли заставляя сюжет поворачивать в еще более странную и неведомую сторону. Как, например, пре-сон о найденном недалеко от Москвы (чуть севернее) личном источнике ядерного топлива, который выглядит немногим больше чашки с голубой каемкой из тонкого, почти кружевного фарфора. И теперь, найдя его, я могу больше никогда не работать, и, выбирая место на карте мира, где бы хотел сейчас оказаться, я вспоминаю про Африку. И через секунду я уже там, на ее самом южном побережье, рядом с мысом Доброй Надежды, где с помощью огромной пращи, которую раскручивают несколько сотен человек, местный король запускает в космос ракету, пытаясь доказать, что человеческий ресурс так же важен, как и ракетное топливо, которого у него нет.
Часто картинки в пре-снах меняются слишком быстро, на полуслове, и ты попадаешь в совершенно новую историю, с обидой так и не услышав конца диалога из предыдущей сюжетной линии. Но если постараться сосредоточиться только на одной мысли или одном желании, стоя на этой границе, можно задержать эту картинку на гораздо больший срок, очутившись внутри нее, пока она не начнет плавиться, как кадр диафильма под неотрегулированной лампой. И ты пытаешься задержать тающий вокруг тебя мир, хватаешься за него, как только можешь, но остаются только маленькие обрывки, кусочки ощущений - как дергающийся хвост ящерицы в твоей руке. По которому уже не восстановишь убежавшего целого.
Но только это и есть настоящая реальность. Ведь в сны, как и в смерть, мы не можем взять ничего, кроме самих себя. Поэтому в снах все - правда о нас и ничего, кроме правды.