(no subject)
Вспомнилась мне первая флорентийская Пасха. Она была ранняя, 4 апреля. В четверг я ходила на службу в Санта-Лючия-деи-Маньоли - ту самую церковь, для которой Доменико Венециано писал алтарь с беседкой, похожей на иллюстрацию в книжке с моделями многогранников, апельсиновым садом за ней и строгим, светящимся, чистым профилем святой. Мы жили почти напротив, и я приметила, что в церкви не служат, и попасть в нее невозможно - и вот, отважилась пойти в четверг. Народу было совсем немного, и после службы они отправились бдеть в небольшой ораторий, где и сейчас еще спрятан прекраснейший диптих Селлайо.
В Великую субботу я вспомнила, что знаю рецепт песочного пирога, и пока он пекся, сидела внизу на кухне за тяжелым столом и переводила по итальянской книжке фрагмент "Золотой легенды" об апостоле Иоанне, который пришел в Эфес и воскресил Друзиану. С тех самых пор я ужасно люблю их громоздкую, неподъемную мебель маслянистого темного дерева, которой заставлены и гостиницы, и квартиры, а "Золотую легенду" вот-вот переведут - и по-настоящему - до конца, и почти невозможно поверить, что эта кухня на виа Барди здесь тоже слегка замешана.
На службу мы побежали в русскую церковь - на другой конец города. По пути заглянули в собор. В правом листке трифолия всё было белым-бело от охапок каких-то цветов и горели свечи. В русской церкви было красиво, но очень странно, и очень тепло. С вечера похолодало, и, выйдя оттуда, я простудилась, и в воскресенье по щиколотку в воде - стало по-зимнему холодно и начались дожди - поднималась на Сан-Миниато себе за лекарством, осталась на службу, замерзла и заболела совсем-совсем. И следующие недели две, как раз до 18 апреля, - лучшее флорентийское время - сидела простуженная в библиотеке, за закрытыми ставнями, и только косые лучи, сочившиеся сквозь щели, рассказывали, что на виа Джусти весна.
А завтра вечером на порогах церквей выставят маленькие жаровни, чтобы разжечь в них костры от пламени, принесенного из церкви Святых апостолов. В Санто-Спирито будет мрак, а в соборе - невыносимый холод. Монахи раздадут свечи, белые гвельфы пройдут в алтарь, а потом настоятель и кардинал выйдут на паперть встречать огонь, и гибертиевы Врата Рая сольются и поплывут сплошным золотым потоком в горячем мареве, поднявшемся над жаровней.
Улицы будут пусты, а Бадия - полной, пол будет ледяным - примерзаешь уже на крещениях, дети играют в углу, молодежь подпирает плечом старую мраморную кропильницу у входа так, что едва не сдвигает. Белые свечи в бумажных воротничках, сложенные в большой корзине, дожидаются опоздавших. Сияет сапфировое покрывало, дым поднимается к потолку, заполняя причудливую резьбу - тяжелое темное дерево. В Сан-Миниато над кафедрой с синеглазыми истуканами загорится большой пасхал, и бурый гравий на узкой площадке между фасадом и лестницей заблестит от дождя, а купол заволочет туманом.
В Великую субботу я вспомнила, что знаю рецепт песочного пирога, и пока он пекся, сидела внизу на кухне за тяжелым столом и переводила по итальянской книжке фрагмент "Золотой легенды" об апостоле Иоанне, который пришел в Эфес и воскресил Друзиану. С тех самых пор я ужасно люблю их громоздкую, неподъемную мебель маслянистого темного дерева, которой заставлены и гостиницы, и квартиры, а "Золотую легенду" вот-вот переведут - и по-настоящему - до конца, и почти невозможно поверить, что эта кухня на виа Барди здесь тоже слегка замешана.
На службу мы побежали в русскую церковь - на другой конец города. По пути заглянули в собор. В правом листке трифолия всё было белым-бело от охапок каких-то цветов и горели свечи. В русской церкви было красиво, но очень странно, и очень тепло. С вечера похолодало, и, выйдя оттуда, я простудилась, и в воскресенье по щиколотку в воде - стало по-зимнему холодно и начались дожди - поднималась на Сан-Миниато себе за лекарством, осталась на службу, замерзла и заболела совсем-совсем. И следующие недели две, как раз до 18 апреля, - лучшее флорентийское время - сидела простуженная в библиотеке, за закрытыми ставнями, и только косые лучи, сочившиеся сквозь щели, рассказывали, что на виа Джусти весна.
А завтра вечером на порогах церквей выставят маленькие жаровни, чтобы разжечь в них костры от пламени, принесенного из церкви Святых апостолов. В Санто-Спирито будет мрак, а в соборе - невыносимый холод. Монахи раздадут свечи, белые гвельфы пройдут в алтарь, а потом настоятель и кардинал выйдут на паперть встречать огонь, и гибертиевы Врата Рая сольются и поплывут сплошным золотым потоком в горячем мареве, поднявшемся над жаровней.
Улицы будут пусты, а Бадия - полной, пол будет ледяным - примерзаешь уже на крещениях, дети играют в углу, молодежь подпирает плечом старую мраморную кропильницу у входа так, что едва не сдвигает. Белые свечи в бумажных воротничках, сложенные в большой корзине, дожидаются опоздавших. Сияет сапфировое покрывало, дым поднимается к потолку, заполняя причудливую резьбу - тяжелое темное дерево. В Сан-Миниато над кафедрой с синеглазыми истуканами загорится большой пасхал, и бурый гравий на узкой площадке между фасадом и лестницей заблестит от дождя, а купол заволочет туманом.