Вслед уходящему поезду
Журнал New Times отверг мою последнюю колонку, так что уж повешу ее здесь, хоть она и несколько зачерствела.
До мышей, как и было сказано
В Соединенных Штатах издавна культивируется некий фантомный прозаический жанр, так называемый «великий американский роман». Он характерен не столько стилистическими особенностями, сколько шириной охвата темы, в метафизическом или социальном плане, но это лишь необходимое, а не достаточное условие. Есть и другое измерение: глубина, обнажение национальной совести. Первым образцом был, наверное, «Моби Дик» Мелвилла, затем «Гекльберри Финн» Марка Твена, а с тех пор претенденты исчисляются чуть ли не десятками, хотя иные претензии оспариваются. Последним образцом стал недавний роман Джонатана Фрэнзина «Свобода», встреченный как восторженными рецензиями, так и разгромными.
В России параллели этому определению не было, поскольку нужды в нем не ощущали. В эпоху расцвета русской прозы книги, попадающие в центр внимания читающей публики, были «великими русскими романами» по умолчанию - именно такова жанровая общность «Мертвых душ», «Войны и мира» или «Братьев Карамазовых». А затем необходимость в ярлыке просто отпала, такие книги перестали писать. Последними, может быть, с учетом всех возможных оговорок, на титул претендовали «Стулья» и «Теленок» Ильфа и Петрова. После чего традиция была молча похоронена.
Успеху работы в таком жанре особенно способствует переломный момент в жизни нации. Роман Сола Беллоу «Приключения Оги Марча», один из самых моих любимых, стал провозвестником прихода в литературу нового типа американца, с этническими корнями отличными от традиционных. Но одним из важнейших событий минувшего столетия был, конечно же, крах коммунизма, который с западной стороны виделся как финал холодной войны, нависавшей над поколением мрачной тенью. Мысли этого поколения с оглядкой на полвека попытался выразить один из американских литературных корифеев Дон Делилло в романе «Изнанка мира», и здесь нет места рассуждать о том, насколько его попытка была удачной. Потребность в ней была в любом случае императивной, без этого взгляда назад путь вперед был невозможен.
Еще менее он возможен в России, где эти события стали великой национальной травмой, но кусок истории, который им предшествовал, был поистине национальным увечием. Забытую традицию попытался воскресить в «Детях Арбата» Анатолий Рыбаков, но автору явно не хватило голоса, а аудитории - слуха и внимания. Тем временем литература открыла для себя пути побега и с тех пор уже не оглядывалась, а реалистический метод, который для упомянутого жанра почти обязателен (несмотря на «Моби Дика» и «Мертвые души») впал в немилость или был отождествлен с натурализмом, к которому охотно прибегли. Но натурализм отключает верхний свет, это ночное зрение с узким диапазоном.
Без анализа национальной психики невроз был загнан вглубь, но он никуда не делся и по-прежнему остается неоплаченным долгом. Глупо делать вид, что путь вперед продолжается, если перевал не преодолен, можно лишь вильнуть в сторону. Тот, кто упорно не возвращает большого долга, обречен жить на все более скудные медные деньги.
Последний грош в этом пособии по бедности только что выплачен - я бы с удовольствием увернулся от упоминания «Цветочного креста» Елены Колядиной, но логика берет за горло. Люди, присуждающие премии и отчасти ответственные за мониторинг нашего вкуса, справедливо обратили наше внимание на то, что сказавший «А» должен рано или поздно выдавить из себя «Б». Теперь, к добру ли, к худу ли, оно выдавлено.
Можно, конечно, сколько угодно ужасаться и размахивать руками: не я мол - и мы кинулись открещиваться от этого злополучного креста. Теперь, по логике забытого Гоголя, должен выйти вперед городничий со своей сакраментальной репликой. А затем должна последовать немая сцена, но она, собственно говоря, уже и без того длится десятилетия.