О Вере Ивановне Прохоровой
Прошло ровно девять дней, как не стало Веры Ивановны. Я познакомился с ней, когда ей было лет сорок. Для меня сегодняшнего - совсем молодая женщина. Высокая, слегка сутулясь, она чуть склоняла голову, и лицо ее светилось аурой иконописной чистоты. Верочку похоронили там же, где были похоронены ее близкие. На Ваганьковском вокзале все было завалено снегом. Длинная очередь провожающих протискивалась в узкие проходы между могильными домиками. Снежные холмы, графически четкие бронхи деревьев и сквозь тонкие ветви небо не московской синевы, чистое, как глаза Верочки. Когда-то по другому грустному поводу я написал:
Перед кладбищенской конторой
Автобус, побуревший снег,
Бензина запах, треск мотора,
Венки, гудки, двадцатый век…
А за оградой небо птичье,
Старуха нищенка с клюкой,
И тихо. И за это тишью
Уже нет времени. Покой.
Время на Садовом кольце проносится со скоростью бегущих по нему машин. В горах время сильно замедляется. На кладбище его нет вовсе. Не верите мне, проверьте. Мой старый вгиковский учитель Альтщулер говорил мне: «Когда не станет твоих старших, ты выйдешь на первый огневой рубеж уже никем не прикрытий и незащищенный». Давно не стало моих старших, и я ужу много-много лет на этом самом рубеже. Казалось бы, нечего терять. Нет, с уходом Верочки я потерял нечто очень ценное. В детстве старшие подарили мне Пушкина и Гоголя, Рублева и Врубеля и то, что словами не выскажешь. Они подарили мне целостное восприятие себя самого и своей Родины, того, что дает человеку душевную ясность и бодрость, без чего жить на земле скучно и неинтересно.
Время мотало меня туда и сюда, и я, человек безалаберный и рассеянный, поразбросал, подрастерял многое из этих подарков. Верочка же корнями, вросшая в Россию, которой нет, сохранила все это в первозданной чистоте. И вот я, когда встречался с ней, видел ее, слушал, смотрел на мир ее глазами, думал - и я тоже… Теперь этого не случиться.
Дальнейшая запись о Вере Ивановне подготовлена моей женой Наташей.
Вера Ивановна Прохорова в пятидесятые годы, по доносу, попала в ГУЛАГ. Освободилась в Хрущевскую оттепель. Однажды в разговоре Вера Ивановна, Верочка, как называли ее близкие и друзья, потому что для нее не существовало черты, разделяющей отцов и детей, сказала примерно следующее: Я знаю, что есть помойка и клумба с цветами, но у меня есть выбор. Так зачем я буду смотреть на помойку, когда могу любоваться цветами… Таков ее рассказ о ГУЛАГе.
"Нас, помещенных в сталинские лагеря, вольные называли «Жителями подводного царства», что было справедливо. Мы находились в мире, где складывались совершенно другие отношения между людьми. В лагере все на виду, скрыть ничего невозможно. Там все такие, как есть: лишенные дома, семьи, профессии, не говоря уж об имуществе. И возникали моменты, открывающие непостижимые источники добра и любви в человеке, которые на воле мы, может быть, посчитали бы незначительными. Поэтому я хочу рассказать не о страшных и тяжелых моментах, об этом писали прекрасно А.И.Солженицын, другие писатели, а о том светлом, что было. Тем более, что лагерь, в котором я жила, не был лагерем уничтожения, как в тридцатые годы, а был типичным: с тяжелой работой, недоеданием, бесперспективностью.
Находился он в районе Тайшета и назывался достаточно поэтично «ОЗЕРЛАГ», но никакого отношения к настоящим озерам не имел. Расшифровывалась эта аббревиатура: Особо-Закрытый Режимный Лагерь. Вообще-то я не должна была попасть туда, произошло это, по-видимому, из-за обычного недосмотра. У меня был самый легкий обвинительный пункт - разговоры. За него давали 10 лет, а там сидели 25-летники - женщины всех национальностей. Как известно, Иосиф Висарионович был интернационалистом, и он заботился, чтобы в лагере оказались украинцы, латыши, литовцы, русские (кстати, они были в меньшинстве), немцы, корейцы, китайцы, французы. Не было только негров. Это было упущение. Но зато у нас были представлены все классы: крестьянство, рабочие, интеллигенция, партийные функционеры - ближайшие подруги Жемчужиной, жены Молотова, сестра Зиновьева. Партийным периодически добавляли новые сроки, и они сидели и сидели. И как же эти люди, такие во многом разные, жили ожиданием праздника. Как они откликались на все хорошее. Самыми светлыми праздниками были Пасха и Рождество.
Большинство в лагере, до семидесяти процентов, составляли украинки, получившие срок под лозунгом «напоила-накормила». Ночью в село приходили вооруженные бандеровцы, заходили в хату. Хозяева, естественно, были вынуждены кормить непрошенных гостей, а утром приезжали энкеведешники и забирали всю деревню. Таких в лагере было огромное количество. И, конечно, любви к русским они, мягко говоря, не испытывали. «Сажали а ворон нас штыками, / в лицо хлестал нам русский мат./ Да не забудем мы веками, / як визволял нас старший брат…» - пели в лагере. Но Пасха и Рождество примиряли и одаривали надеждой всех.
Готовились к праздникам очень долго. С сентября, когда в конце месяца выпадал снег, украинки (в основном они получали посылки) с великим трудом и предосторожностями, чтобы тайник не обнаружили надзиратели, собирали и прятали в снег продукты. Копилось все по крошкам, по кусочкам несколько месяцев. А с приближением Рождества нужно было решить еще одну задачу - испечь и приготовить разные пирожки, крендельки. По обычаю, на Свят-вечер, на Сочельник, на столе должно быть тринадцать перемен. Пекли днем в бараке, отвечала за это дневальная. Если надзиратель заставал приготовления, то тут же все выкидывал, растаптывал. Вообще, подготовка к празднику была очень тяжелой и скрупулезной. Ведь надо было продумать абсолютно все, как-то вынести из столовой железные миски. Некоторые надзиратели-сибиряки понимали, а некоторые лютовали. Готовить в бараке запрещалось категорически. Еще могли закрыть глаза на то, что дневальная разогревала на печи кружечку с едой, но печь! И тем не менее в каждом бараке, а их было десять, было приготовлено, испечено к сроку все, что нужно: пирожки с рыбой, с травами, с сухофруктами и т.д.
Возвращающиеся с лесоповала вносили свой вклад в приготовления, они должны были пронести веточки ели. При обыске на входе в зону конвойные эти веточки отнимали. Их обманывали, передавали сзади стоящему. И в каждом бараке было по елочке. Я со своей подругой, которую я звала Маечком, работала на слюде, мы собирали эту ледяную пыль и посыпали ею елочки.
В Свят-вечер мы возвращались с развода, надзиратели уходили и запирали нас в бараке уже в девять часов. Хотя ночные обыски иногда происходили, не помню случая, чтобы в Сочельник или на Пасху устраивались шмоны. Не знаю, почему так было: то ли случайность, то ли они сами праздновали.
Столы в бараке застилались белыми простынями, которые тоже надо было исхитриться взять в каптерке, затем уставлялись блюдами. Было действительно тринадцать перемен. Готовилось все абсолютно на всех, на шестьдесят-семьдесят человек. Все украинки, которые днем надрывались и страшно на всех ругались, принимались наряжаться. Надевали платочки, кофточки. Это не то что пошел и взял, все доставалось хитростью, пряталось, тайно стиралось, но в праздник все были в домашней одежде.
Потом они шли по бараку и, приглашая к столу абсолютно всех (партийных, уголовников), говорили: «Просим к столу, просим к столу». Старшая читала молитву по памяти, потом пели рождественские хоры на два голоса. Великолепно! А затем начинались колядки. Конечно, большую часть приготовления к празднику брали на себя украинки, но к ним присоединялись и наши православные и все, кому присылали посылки. Хотя партийные никогда ничего не делали, а мы с Маечком получали посылки очень редко. И вот, когда все сливалось в единое празднование, в прославление рождения Христа, происходило замечательное общение. Мы начинали желать свободы, мечтать о том, как что будет.
После смерти Сталина, когда режим чуть полегчал, стали устраивать вертеп, в котором были действующие лица: царь Ирод, Иосиф, волхвы, Мария и обязательно - черт и шут. Черта все гнали прочь, шут импровизировал. На столе лежал пирог с паштетом, он предлагал попробовать пирог с «Тайшетом» и т.д.
Приготовления к Пасхе тоже были длительные. Накануне выпекались в мисочках куличи и даже были яйца. Конечно, не каждому - по яйцу. Хранить и прислать их было трудно, но штук пять на барак приходилось. Их делили, и всем доставалось по крохотному кусочку.
На пасху приносили веточки, они распускались. Вокруг еще стояла зима, а барак украшали зеленые хрупкие листочки. Пасха удивительный праздник в своей надежде на возрождение, радость, даже в мире зла. И Пасха и Рождество наполняли смыслом, верой в будущее. В людях, в каждом человеке таится желание добра, как бы это не подавлялось жизненными обстоятельствами. И эти праздники выявляли все хорошее. И на Пасху и на Рождество все любили друг друга, целовались, танцевали. Не было ни расы, ни класса, ни возраста, ни образования - ничего. Были только люди, которые почувствовали радость. В этот момент все, верующие и атеисты, чувствовали присутствие высокой духовной защиты, силы, которая вне лагеря, над лагерем, той силы, которая дает нам жизнь.
Я хочу рассказать еще один эпизод, раскрывающий смысл человеческих отношений. В лагере была одна крестьянка, которая попала в тюрьму за сбор колосков. Когда ей дали срок, она стала ругать последними словами Советскую власть, ей прибавили, и она попала в лагерь. Там как бытовичке опер предложил ей доносить, тогда она ударила его как следует чем-то тяжелым. Расценили как попытку к убийству - и еще срок. К тому времени, когда мы с ней познакомились, она была уже очень скандальная. Ругалась со всеми - до драки доходило. Я ей: «Аня, ну что ты так?». А она: «Так она ж…» - трам-там-там.
И вот ей прислали кофточку, а главное - платок. Передать словами, как он выглядел, невозможно. По-видимому, его творец хотел воплотить в платке всю радость жизни. Там были зеленые, красные тона, цветок, попытка изобразить машину, пальма… В этом платке Аня с пышными розовыми щеками была настоящая русская баба с картины Малявина. Очень здорово на все это было. А у нас уже сделали выходные, и можно было погулять по зоне. Потихоньку даже начали встречаться с мужчинами. И каждый раз, когда Аня наряжалась, я говорила: «Ох, с тебя картину рисовать», что было правдой. Потом в лагерь приехала комиссия, которая снимала политические статьи, а уголовные оставляла на дорасследование. Аню, поскольку за ней была попытка убийства, не освободили. И вот приходит она со мной прощаться, я ей говорю: «Анечка, милая, у тебя скоро разъяснится со следователем». Кстати, это потом так и было. А она прощается, желает, чтоб у меня все было хорошо, целует и сует какой-то сверточек… до сих пор не могу спокойно вспоминать об этом. В этом свертке - ее платок. Я ей: «Анечка, ну что же ты. Ведь это самое большое твое сокровище». А она: «Вера, ведь ты в Москву едешь. Тебе нужнее…» Она думала, что мне в Москве, в столице нужно как-то принарядится… Ведь это все равно, как если бы какой-нибудь Березовский отдал свои миллиарды, оставив себе только что-то на жизнь. Вот так все было".
Литературная запись Натальи Дьяковой
Перед кладбищенской конторой
Автобус, побуревший снег,
Бензина запах, треск мотора,
Венки, гудки, двадцатый век…
А за оградой небо птичье,
Старуха нищенка с клюкой,
И тихо. И за это тишью
Уже нет времени. Покой.
Время на Садовом кольце проносится со скоростью бегущих по нему машин. В горах время сильно замедляется. На кладбище его нет вовсе. Не верите мне, проверьте. Мой старый вгиковский учитель Альтщулер говорил мне: «Когда не станет твоих старших, ты выйдешь на первый огневой рубеж уже никем не прикрытий и незащищенный». Давно не стало моих старших, и я ужу много-много лет на этом самом рубеже. Казалось бы, нечего терять. Нет, с уходом Верочки я потерял нечто очень ценное. В детстве старшие подарили мне Пушкина и Гоголя, Рублева и Врубеля и то, что словами не выскажешь. Они подарили мне целостное восприятие себя самого и своей Родины, того, что дает человеку душевную ясность и бодрость, без чего жить на земле скучно и неинтересно.
Время мотало меня туда и сюда, и я, человек безалаберный и рассеянный, поразбросал, подрастерял многое из этих подарков. Верочка же корнями, вросшая в Россию, которой нет, сохранила все это в первозданной чистоте. И вот я, когда встречался с ней, видел ее, слушал, смотрел на мир ее глазами, думал - и я тоже… Теперь этого не случиться.
Дальнейшая запись о Вере Ивановне подготовлена моей женой Наташей.
Вера Ивановна Прохорова в пятидесятые годы, по доносу, попала в ГУЛАГ. Освободилась в Хрущевскую оттепель. Однажды в разговоре Вера Ивановна, Верочка, как называли ее близкие и друзья, потому что для нее не существовало черты, разделяющей отцов и детей, сказала примерно следующее: Я знаю, что есть помойка и клумба с цветами, но у меня есть выбор. Так зачем я буду смотреть на помойку, когда могу любоваться цветами… Таков ее рассказ о ГУЛАГе.
"Нас, помещенных в сталинские лагеря, вольные называли «Жителями подводного царства», что было справедливо. Мы находились в мире, где складывались совершенно другие отношения между людьми. В лагере все на виду, скрыть ничего невозможно. Там все такие, как есть: лишенные дома, семьи, профессии, не говоря уж об имуществе. И возникали моменты, открывающие непостижимые источники добра и любви в человеке, которые на воле мы, может быть, посчитали бы незначительными. Поэтому я хочу рассказать не о страшных и тяжелых моментах, об этом писали прекрасно А.И.Солженицын, другие писатели, а о том светлом, что было. Тем более, что лагерь, в котором я жила, не был лагерем уничтожения, как в тридцатые годы, а был типичным: с тяжелой работой, недоеданием, бесперспективностью.
Находился он в районе Тайшета и назывался достаточно поэтично «ОЗЕРЛАГ», но никакого отношения к настоящим озерам не имел. Расшифровывалась эта аббревиатура: Особо-Закрытый Режимный Лагерь. Вообще-то я не должна была попасть туда, произошло это, по-видимому, из-за обычного недосмотра. У меня был самый легкий обвинительный пункт - разговоры. За него давали 10 лет, а там сидели 25-летники - женщины всех национальностей. Как известно, Иосиф Висарионович был интернационалистом, и он заботился, чтобы в лагере оказались украинцы, латыши, литовцы, русские (кстати, они были в меньшинстве), немцы, корейцы, китайцы, французы. Не было только негров. Это было упущение. Но зато у нас были представлены все классы: крестьянство, рабочие, интеллигенция, партийные функционеры - ближайшие подруги Жемчужиной, жены Молотова, сестра Зиновьева. Партийным периодически добавляли новые сроки, и они сидели и сидели. И как же эти люди, такие во многом разные, жили ожиданием праздника. Как они откликались на все хорошее. Самыми светлыми праздниками были Пасха и Рождество.
Большинство в лагере, до семидесяти процентов, составляли украинки, получившие срок под лозунгом «напоила-накормила». Ночью в село приходили вооруженные бандеровцы, заходили в хату. Хозяева, естественно, были вынуждены кормить непрошенных гостей, а утром приезжали энкеведешники и забирали всю деревню. Таких в лагере было огромное количество. И, конечно, любви к русским они, мягко говоря, не испытывали. «Сажали а ворон нас штыками, / в лицо хлестал нам русский мат./ Да не забудем мы веками, / як визволял нас старший брат…» - пели в лагере. Но Пасха и Рождество примиряли и одаривали надеждой всех.
Готовились к праздникам очень долго. С сентября, когда в конце месяца выпадал снег, украинки (в основном они получали посылки) с великим трудом и предосторожностями, чтобы тайник не обнаружили надзиратели, собирали и прятали в снег продукты. Копилось все по крошкам, по кусочкам несколько месяцев. А с приближением Рождества нужно было решить еще одну задачу - испечь и приготовить разные пирожки, крендельки. По обычаю, на Свят-вечер, на Сочельник, на столе должно быть тринадцать перемен. Пекли днем в бараке, отвечала за это дневальная. Если надзиратель заставал приготовления, то тут же все выкидывал, растаптывал. Вообще, подготовка к празднику была очень тяжелой и скрупулезной. Ведь надо было продумать абсолютно все, как-то вынести из столовой железные миски. Некоторые надзиратели-сибиряки понимали, а некоторые лютовали. Готовить в бараке запрещалось категорически. Еще могли закрыть глаза на то, что дневальная разогревала на печи кружечку с едой, но печь! И тем не менее в каждом бараке, а их было десять, было приготовлено, испечено к сроку все, что нужно: пирожки с рыбой, с травами, с сухофруктами и т.д.
Возвращающиеся с лесоповала вносили свой вклад в приготовления, они должны были пронести веточки ели. При обыске на входе в зону конвойные эти веточки отнимали. Их обманывали, передавали сзади стоящему. И в каждом бараке было по елочке. Я со своей подругой, которую я звала Маечком, работала на слюде, мы собирали эту ледяную пыль и посыпали ею елочки.
В Свят-вечер мы возвращались с развода, надзиратели уходили и запирали нас в бараке уже в девять часов. Хотя ночные обыски иногда происходили, не помню случая, чтобы в Сочельник или на Пасху устраивались шмоны. Не знаю, почему так было: то ли случайность, то ли они сами праздновали.
Столы в бараке застилались белыми простынями, которые тоже надо было исхитриться взять в каптерке, затем уставлялись блюдами. Было действительно тринадцать перемен. Готовилось все абсолютно на всех, на шестьдесят-семьдесят человек. Все украинки, которые днем надрывались и страшно на всех ругались, принимались наряжаться. Надевали платочки, кофточки. Это не то что пошел и взял, все доставалось хитростью, пряталось, тайно стиралось, но в праздник все были в домашней одежде.
Потом они шли по бараку и, приглашая к столу абсолютно всех (партийных, уголовников), говорили: «Просим к столу, просим к столу». Старшая читала молитву по памяти, потом пели рождественские хоры на два голоса. Великолепно! А затем начинались колядки. Конечно, большую часть приготовления к празднику брали на себя украинки, но к ним присоединялись и наши православные и все, кому присылали посылки. Хотя партийные никогда ничего не делали, а мы с Маечком получали посылки очень редко. И вот, когда все сливалось в единое празднование, в прославление рождения Христа, происходило замечательное общение. Мы начинали желать свободы, мечтать о том, как что будет.
После смерти Сталина, когда режим чуть полегчал, стали устраивать вертеп, в котором были действующие лица: царь Ирод, Иосиф, волхвы, Мария и обязательно - черт и шут. Черта все гнали прочь, шут импровизировал. На столе лежал пирог с паштетом, он предлагал попробовать пирог с «Тайшетом» и т.д.
Приготовления к Пасхе тоже были длительные. Накануне выпекались в мисочках куличи и даже были яйца. Конечно, не каждому - по яйцу. Хранить и прислать их было трудно, но штук пять на барак приходилось. Их делили, и всем доставалось по крохотному кусочку.
На пасху приносили веточки, они распускались. Вокруг еще стояла зима, а барак украшали зеленые хрупкие листочки. Пасха удивительный праздник в своей надежде на возрождение, радость, даже в мире зла. И Пасха и Рождество наполняли смыслом, верой в будущее. В людях, в каждом человеке таится желание добра, как бы это не подавлялось жизненными обстоятельствами. И эти праздники выявляли все хорошее. И на Пасху и на Рождество все любили друг друга, целовались, танцевали. Не было ни расы, ни класса, ни возраста, ни образования - ничего. Были только люди, которые почувствовали радость. В этот момент все, верующие и атеисты, чувствовали присутствие высокой духовной защиты, силы, которая вне лагеря, над лагерем, той силы, которая дает нам жизнь.
Я хочу рассказать еще один эпизод, раскрывающий смысл человеческих отношений. В лагере была одна крестьянка, которая попала в тюрьму за сбор колосков. Когда ей дали срок, она стала ругать последними словами Советскую власть, ей прибавили, и она попала в лагерь. Там как бытовичке опер предложил ей доносить, тогда она ударила его как следует чем-то тяжелым. Расценили как попытку к убийству - и еще срок. К тому времени, когда мы с ней познакомились, она была уже очень скандальная. Ругалась со всеми - до драки доходило. Я ей: «Аня, ну что ты так?». А она: «Так она ж…» - трам-там-там.
И вот ей прислали кофточку, а главное - платок. Передать словами, как он выглядел, невозможно. По-видимому, его творец хотел воплотить в платке всю радость жизни. Там были зеленые, красные тона, цветок, попытка изобразить машину, пальма… В этом платке Аня с пышными розовыми щеками была настоящая русская баба с картины Малявина. Очень здорово на все это было. А у нас уже сделали выходные, и можно было погулять по зоне. Потихоньку даже начали встречаться с мужчинами. И каждый раз, когда Аня наряжалась, я говорила: «Ох, с тебя картину рисовать», что было правдой. Потом в лагерь приехала комиссия, которая снимала политические статьи, а уголовные оставляла на дорасследование. Аню, поскольку за ней была попытка убийства, не освободили. И вот приходит она со мной прощаться, я ей говорю: «Анечка, милая, у тебя скоро разъяснится со следователем». Кстати, это потом так и было. А она прощается, желает, чтоб у меня все было хорошо, целует и сует какой-то сверточек… до сих пор не могу спокойно вспоминать об этом. В этом свертке - ее платок. Я ей: «Анечка, ну что же ты. Ведь это самое большое твое сокровище». А она: «Вера, ведь ты в Москву едешь. Тебе нужнее…» Она думала, что мне в Москве, в столице нужно как-то принарядится… Ведь это все равно, как если бы какой-нибудь Березовский отдал свои миллиарды, оставив себе только что-то на жизнь. Вот так все было".
Литературная запись Натальи Дьяковой