Двенадцать дней в Матвеевском
Девятый день
Летом 61-го года я на что-то или на кого-то обиделся.
Сегодня догорел закат,
С ним молодость моя сгорела,
И улыбаться невпопад
Мне вдруг смертельно надоело.
И без особенных причин,
Как в дни большого расставанья,
Несбывшегося палачи,
Пришли ко мне воспоминанья… и проч..
Как в дни большого расставанья - через три месяца умерла Ирина. Знал бы я, что эти строки таят в себе промысел Божий, что они мне предвещают…
Через несколько лет я написал стихотворение «Хиросима»:
…Я видел облак грибовидный
Не над Гоморрой и Содомом,
А над моей краиной ридной,
А у себя в саду за домом…
Стихотворение было написано за семнадцать лет до Чернобыльской катастрофы, и для меня «Хиросима» была символом сталинщины. «Я был поэтом Хиросимы, не той далекой Хиросимы, а нашей собственной, родимой, что запалили на Руси мы…». Однако сегодняшние слушатели или читатели пропускают этот смысл мимо ушей и принимают «облак грибовидный» за ядовитый облак, взметнувшийся над Чернобыльским реактором. Ей богу, я мог бы избежать украинизмов - «над моей краиной ридной», найти другие слова и рифму, мне это ничего не стоило, но что-то меня заставило высказаться на украинской мове.
Мальчишка у Шолома Алейхема, зная, что его не оторвет от вечерних игр ни мать, ни бабушка, кричит: мне хорошо, я сирота! Мы, поэты, можем сказать про себя: нам хорошо, мы Кассандры. Пушкин и Лермонтов нечаянно описали места и обстоятельства своей гибели. Лермонтов еще предвидел «России черный год, когда царей корона упадет…». Маяковский орал про название улицы: «она Маяковского тысячу лет, он здесь застрелился у двери любимой…». Прозаик Бабель зациклился на черепе, расколовшимся от ружейного выстрела (я нашел этот образ в семи его текстах), и, по всей вероятности, в коридорах Лубянки получил пулю в затылок. Гумилев, Есенин и Рубцов предчувствовали свой конец, это всем известно, это банальность.
Но мне хочется рассказать случай с Пастернаком, на который, кажется, не обратили внимания. Влюбленная в Б.Л. Марина Цветаева не могла понять, на кой ляд поэту понадобилось писать про лейтенанта Шмидта. Пастернак - Пан, бог поэзии, световой ливень… зачем ему выполнять политический заказ? Марина удивлялась и мягко корила Б.Л. Но вот возникла история с «Живаго». Пастернака травили, вызывали на секретариат союза. Поэт хворал, не мог и не хотел прийти. Стал писать товарищам, искал слова, чтобы объяснить Алеше Суркову, для чего и зачем роман, но объяснительная записка никак не склеивалась. Б.Л. рвал черновики один за другим. Между тем, готовый ответ находился в двух шагах от него на книжной полке.
Напрасно в годы хаоса
Искать конца благого.
Одним карать и каяться.
Другим - кончать голгофой.
Как вы, я - часть великого
Перемещенья сроков,
И я приму ваш приговор
Без гнева и упрека.
Наверно, вы не дрогнете,
Сметая человека.
Что ж, мученики догмата,
Вы тоже - жертвы века.
Я тридцать лет вынашивал
Любовь к родному краю,
И снисхожденья вашего
Не жду и не теряю.
В те дни, - а вы их видели,
И помните, в какие, -
Я был из ряда выделен
Волной самой стихии.
Не встать со всею Родиной
Мне было б тяжелее,
И о дороге пройденной
Теперь не сожалею.
Я знаю, что столб, у которого
Я стану, будет гранью
Двух разных эпох истории,
И радуюсь избранью" .
«Лейтенант Шмидт» был написан ровнехонько за тридцать лет до того, как началось шельмование романа и травля великого поэта. Я стихи эти читал много раз и не переставал удивляться. Вот и сейчас хочется немедленно с кем-нибудь поделиться своим удивлением. Думаю, почему бы не постучаться в первую попавшуюся дверь нашего Дома творчества, прочесть ветерану кино эти строки, и сказать: послушайте, это же чудо - Господь загодя написал ответ Пастернака товарищам. Но не полагается, нельзя вламываться в чужой номер. Неловко как-то, непринято, неудобно.
Летом 61-го года я на что-то или на кого-то обиделся.
Сегодня догорел закат,
С ним молодость моя сгорела,
И улыбаться невпопад
Мне вдруг смертельно надоело.
И без особенных причин,
Как в дни большого расставанья,
Несбывшегося палачи,
Пришли ко мне воспоминанья… и проч..
Как в дни большого расставанья - через три месяца умерла Ирина. Знал бы я, что эти строки таят в себе промысел Божий, что они мне предвещают…
Через несколько лет я написал стихотворение «Хиросима»:
…Я видел облак грибовидный
Не над Гоморрой и Содомом,
А над моей краиной ридной,
А у себя в саду за домом…
Стихотворение было написано за семнадцать лет до Чернобыльской катастрофы, и для меня «Хиросима» была символом сталинщины. «Я был поэтом Хиросимы, не той далекой Хиросимы, а нашей собственной, родимой, что запалили на Руси мы…». Однако сегодняшние слушатели или читатели пропускают этот смысл мимо ушей и принимают «облак грибовидный» за ядовитый облак, взметнувшийся над Чернобыльским реактором. Ей богу, я мог бы избежать украинизмов - «над моей краиной ридной», найти другие слова и рифму, мне это ничего не стоило, но что-то меня заставило высказаться на украинской мове.
Мальчишка у Шолома Алейхема, зная, что его не оторвет от вечерних игр ни мать, ни бабушка, кричит: мне хорошо, я сирота! Мы, поэты, можем сказать про себя: нам хорошо, мы Кассандры. Пушкин и Лермонтов нечаянно описали места и обстоятельства своей гибели. Лермонтов еще предвидел «России черный год, когда царей корона упадет…». Маяковский орал про название улицы: «она Маяковского тысячу лет, он здесь застрелился у двери любимой…». Прозаик Бабель зациклился на черепе, расколовшимся от ружейного выстрела (я нашел этот образ в семи его текстах), и, по всей вероятности, в коридорах Лубянки получил пулю в затылок. Гумилев, Есенин и Рубцов предчувствовали свой конец, это всем известно, это банальность.
Но мне хочется рассказать случай с Пастернаком, на который, кажется, не обратили внимания. Влюбленная в Б.Л. Марина Цветаева не могла понять, на кой ляд поэту понадобилось писать про лейтенанта Шмидта. Пастернак - Пан, бог поэзии, световой ливень… зачем ему выполнять политический заказ? Марина удивлялась и мягко корила Б.Л. Но вот возникла история с «Живаго». Пастернака травили, вызывали на секретариат союза. Поэт хворал, не мог и не хотел прийти. Стал писать товарищам, искал слова, чтобы объяснить Алеше Суркову, для чего и зачем роман, но объяснительная записка никак не склеивалась. Б.Л. рвал черновики один за другим. Между тем, готовый ответ находился в двух шагах от него на книжной полке.
Напрасно в годы хаоса
Искать конца благого.
Одним карать и каяться.
Другим - кончать голгофой.
Как вы, я - часть великого
Перемещенья сроков,
И я приму ваш приговор
Без гнева и упрека.
Наверно, вы не дрогнете,
Сметая человека.
Что ж, мученики догмата,
Вы тоже - жертвы века.
Я тридцать лет вынашивал
Любовь к родному краю,
И снисхожденья вашего
Не жду и не теряю.
В те дни, - а вы их видели,
И помните, в какие, -
Я был из ряда выделен
Волной самой стихии.
Не встать со всею Родиной
Мне было б тяжелее,
И о дороге пройденной
Теперь не сожалею.
Я знаю, что столб, у которого
Я стану, будет гранью
Двух разных эпох истории,
И радуюсь избранью" .
«Лейтенант Шмидт» был написан ровнехонько за тридцать лет до того, как началось шельмование романа и травля великого поэта. Я стихи эти читал много раз и не переставал удивляться. Вот и сейчас хочется немедленно с кем-нибудь поделиться своим удивлением. Думаю, почему бы не постучаться в первую попавшуюся дверь нашего Дома творчества, прочесть ветерану кино эти строки, и сказать: послушайте, это же чудо - Господь загодя написал ответ Пастернака товарищам. Но не полагается, нельзя вламываться в чужой номер. Неловко как-то, непринято, неудобно.