ч.3
Эйнштейн и Спиноза
Среди мыслителей, участвовавших в духовной жизни Эйнштейна, особую близость он ощущал -- умом и сердцем -- к Спинозе. И этике Спинозы было присуще то же трудное сочетание -- полный детерминизм «в теории» и свобода -- ответственность человека за свои поступки -- «на практике». В предисловии к книге о Спинозе Эйнштейн писал:
«Хотя Спиноза жил триста лет назад, духовная обстановка, в которой ему приходилось бороться, напоминает нашу. Спиноза был убежден в причинной зависимости всех явлений еще в то время, когда попытки достичь понимания причинных связей между явлениями природы имели весьма скромный успех. Эта убежденность относилась не только к неодушевленной природе, но и к человеческим чувствам и поступкам. У Спинозы не было сомнений относительно того, что наша свободная (то есть не подчиняющаяся причинности) воля является иллюзией, обусловленной тем, что мы не принимаем во внимание причины, действующие внутри нас. В изучении этой причинной связи он видел средство излечения от страха, ненависти и горечи, единственное средство, к которому может обратиться мыслящий человек. Обоснованность своих убеждений он доказал не только с помощью ясного и точного изложения своих рассуждений, но и примером всей своей жизни».
Иногда Эйнштейн говорил попросту, что верит в бога Спинозы, иногда объяснял более пространно: «Мне вполне понятно ваше упорное нежелание пользоваться словом «религия» в тех случаях, когда речь идет о некотором эмоционально-психическом складе, наиболее отчетливо проявившемся у Спинозы. Однако я не могу найти выражения лучше, чем «религия», для уверенности в рациональной природе реальности в той мере, в которой она доступна человеческому разуму».
Книгу «Этики» Спинозы молодой Эйнштейн вместе с двумя друзьями прорабатывал на заседаниях Академии Олимпии. Смешно, конечно, думать, что двадцатилетний физик учился по этой книге этике. Тем более - этике, «изложенной геометрическим способом», как указано в заглавии. Однако этот физик мог обнаружить глубинное родство с «эмоционально-психическим складом» философа, жившего за три века до него. И, как мы видели, обнаружил.
Сходство мировосприятий Эйнштейна и Спинозы помогает выяснить условия и причины их формирования. Ведь триста лет, разделившие их, оставили похожими очень немногие внешние обстоятельства их биографий.
Однако прежде чем пуститься в выяснение, присяду перед дорогой и отдам себе отчет в рискованности самого предприятия. Возможно, читатель и согласится признать сходство гуманитарных представлений философа, тихо шлифовавшего линзы на окраине Амстердама, и физика, ставшего при жизни одним из символов века,- все-таки об этом сходстве заявил сам Эйнштейн. Но чтобы сравнивать формирование таких представлений, надо углубиться в личную жизнь двух великих мыслителей - причем в ранние годы их жизни, когда гуманитарные представления складываются,- тут читатель будет вправе с негодованием осудить легкомыслие автора.
Как можно надеяться проникнуть в начало духовной жизни человека, не располагая солидным запасом документальных свидетельств о его детских годах?! А беда в том, что солидный запас свидетельств в подобных случаях вообще невозможен -великим человек, как правило, становится в зрелом возрасте (если не после смерти), когда подробности детства уже забыты.
Говорят, что если нельзя, но очень хочется, то можно. Поэтому рискну и лишь попрошу читателя не принимать слишком всерьез предлагаемую попытку, отнестись к ней лишь как к возможной гипотезе.
Итак, Эйнштейн и Спиноза: что у них общего?
От иудаизма - к космонотеизму
И Спиноза, и Эйнштейн в юном возрасте были глубоко религиозны. И Спиноза, и Эйнштейн самостоятельно пришли к решительному отказу от общепринятых форм религиозности. Если ранняя религиозность Спинозы вполне понятна (все-таки XVII век!), то глубокая религиозность Эйнштейна (по его словам, до 12 лет) кажется весьма странной, особенно, если учесть либеральную атмосферу его семейного окружения.
Религиозность юного Эйнштейна столь же требует объяснения, как и пантеизм взрослого Спинозы. Но если пантеизм Спинозы - объект изучения многих исследователей, то ранняя религиозность Эйнштейна воспринимается обычно лишь как курьез и не привлекает особого внимания. Однако так ли уж удивительны и пантеизм взрослого Спинозы, и религиозность юного Эйнштейна, и сходство их духовных эволюций вообще? В подобной эволюции не провялятся ли глубокая личность, жаждущая мысленно охватить мироздание в целом. Ведь религия - первая форма целостного восприятия мира, доступная юному сознанию.
От конкретных биографических обстоятельств зависит, овладеет ли эта форма сознанием. Какие обстоятельства эйнштейновской биографии способствовали этому?
Судя по жизнеописаниям Эйнштейна, по воспоминаниям его сестры, их родители, в соответствии с духом времени и места, к религии были равнодушны. Однако в силу своего социального (мелкобуржуазно-, простите за выражение, провинциального) положения они все-таки помнили о своем еврейском происхождении. Когда родился сын, мальчику, согласно обычаю, дали имя покойного деда, и в метрической книге еврейской общины Ульма появилась запись о рождении Альберта (Авраама) Эйнштейна в пятницу, 19 адара 5639 года от сотворения мира, или 14 марта 1879 года от рождества Христова. В те далекие времена загсов еще не было, и зарегистрировать рождение ребенка можно было только под присмотром священнослужителей.
В других отношениях семейная атмосфера Эйнштейнов была свободна от религиозных догм и ритуалов, не было и разговоров на религиозные темы. Начальная школа, в которую отдали сына, была католической, но, подчиняясь социальной инерции, родители позаботились о его иудейском образовании, взяв частного учителя. Этому человеку, видимо, наделенному педагогическим даром, удалось возбудить в мальчике глубокие религиозные чувства и, разумеется, мысли. Будущий физик и, стало быть, «стихийный материалист» в течение нескольких лет, очень важных для формирования личности, относился к религиозным заповедям гораздо ревностнее, чем кто-либо в семье, и даже - по дороге в школу - распевал гимны во славу Божию собственного сочинения.
Можно себе представить, что при других семейных обстоятельствах, когда библейские истории и заповеди внедрялись бы со всей силой родительского и учительского авторитетов, юный Эйнштейн со свойственными ему независимостью и силой духа с негодованием отверг бы навязываемые духовные оковы. В условиях же либерального равнодушия семьи к религии и, возможно, талантливого проповедничества домашнего вероучителя мальчик с энтузиазмом принял религиозную картину мира, доставшуюся в наследство от предков. Эмоциональная целостность этой картины, ее единство, обеспеченное принципиальным монотеизмом, в детском сознании могло заслонять вопиющее «естествоНЕзнание».
Однако, долго так продолжаться не могло. С ростом интеллектуальных ресурсов и запросов юного Эйнштейна (как и за три века до него - Спинозы) религиозная картина становилась все более тесной. Осознал он эту тесноту еще до религиозного совершеннолетия, которое в иудаизме наступает в 13 лет, и по времени это совпало с переходом в гимназической программе от библейских текстов к обременительным, во всяком случае, по объему, законоучениям Талмуда. Картину мира не спасала ее освященность самим Всевышним. Во-первых, не было надежных доказательств святости, а главное - пытливый ум искал не освЯщенную, а хорошо освЕщенную картину мира. И свет разума в таких случаях надежнее всего.
После разрыва с традиционной религиозной картиной мира духовное развитие Эйнштейна шло уже в обычных для его эпохи рамках естествознания. Но за три века до того подобный переход от глубокой религиозности к столь же глубокому свободомыслию был, конечно, очень необычен. А в целом Эйнштейн и Спиноза помогают объяснить один другого.
Вернемся теперь к формированию религиозности этих двух мальчиков, далеких только в физическом пространстве-времени, но не в духовном, -- ведь складывающиеся в детстве отношения с внешним миром очень важны для формирования личности взрослого человека.
В иудаизме прошлых веков начальное обучение (мальчиков) основам религии и грамоте - обязанность родителей и всей общины. При этом главным учебным пособием была Библия (вторая ступень образования - изучение Талмуда - считалась желательной, но не строго обязательной). Интенсивный контакт с библейскими текстами участвовал в формировании духовного мира. Иллюстрация подобного влияния - Тевье-молочник, персонаж Шолом-Алейхема. Речь Тевье, вовсе не принадлежащего к интеллектуальной или клерикальной среде, обильно уснащена библейскими образами и выражениями.
Контакт с Библией не прошел также бесследно для Спинозы и Эйнштейна. Спиноза, получивший основательное иудейское образование, стал одним из лучших знатоков Библии своего времени. Его «Богословско-политический трактат» опирается на анализ библейского текста. При этом скептицизм автора направлен лишь на абсолютную святость, богоданность каждой буквы текста Библии. К самой же книге он относился с глубоким уважением. Это следует хотя бы из предложенного им принципа анализировать текст Библии, основываясь только на самом этом тексте, а не на предании и посторонних источниках.
Эйнштейн не был таким знатоком Библии, как его любимый герой, но относился к ней с уважением. Пятидесятилетний физик писал своему учителю закона Божьего, что часто читает Библию, хотя и не в оригинале. А в статье «Религия и наука», проповедуя свою «космическую религию», указал, что «зачатки космического религиозного чувства можно обнаружить в некоторых псалмах Давида и в книгах пророков Ветхого завета». Вот в какой глубине видел Эйнштейн корни своего космонотеизма.
Слова «глубокая религиозность» сами по себе мало о чем говорят. Духовный мир Библии, будучи результатом многообразного социально-культурного опыта, предоставляет верующему разнообразные возможности для осмысления реального мира, в котором он живет и действует: от мистического полного порабощения собственной личности до практического атеизма, от фанатической нетерпимости к инакомыслию до признания свободных и различных путей к истине, от высокомерного богоизбранничества до универсального космополитизма. В зависимости от своих интеллектуальных потребностей и душевного склада человек фактически выбирает, что «его душе угодно».
Воздействие Библии на формирование личности особенно велико, если религиозное юное сознание воспринимает эту книгу как действительно Священное Писание.
Глазами шестилетнего Эйнштейна
Когда в поисках корней гуманитарных, этических представлений Эйнштейна обращаешься к Библии, необходимо перевоплотиться в шестилетнего мальчика, чтобы посмотреть на эту книгу его глазами. Мальчик этот часто бывал сосредоточенным и не склонным к шумным играм. Может, он и был отмечен печатью гения, но родители эту печать не замечали. Скорее наоборот - их беспокоило, что ребенок слишком долго не начинает говорить.
Если читателю сумел перевоплотиться в такого ребенка и освоиться в пространственно-временных декорациях: мюнхенский дом с большим тенистым садом и восьмидесятые годы XIX века, откроем самую первую из книг Моисеевых.
После энергично краткого описания основных этапов сотворения мира и демографической предыстории начинается собственно история сознательного отношения человека к Творцу. История эта начинается с Аврама, который получил от Всевышнего новое имя Авраам вместе с Заветом.
Первые люди, жившие в сознательном согласии с заветом Божьим, должны вызвать особое внимание того читателя, глазами которого мы смотрим на текст Библии. Из-за возраста читателя, это внимание не только рационально, -- Аврааму и его ближайшим потомкам Библия уделяет гораздо больше внимания_ чем схематическим-символическим героями предшествующих глав. Обилие подробностей жизни библейских праотцев позволяет- а нашего юного читателя и побуждает - воплощаться в каждого из них, чтобы испытать на себе благословение Божье.
Что же наш юный читатель испытал? Он пошел вместе с Авраамом, который, покорно и безропотно повинуясь Божьей воле, увел своего сына - долгожданного и богоданного - подальше от дома, связал его и занес над ним нож для жертвоприношения. Вместе с Авраамом юный читатель испытал невероятное облегчение, когда Божья длань остановила занесенную руку. А всего через несколько страниц этот читатель вместе с Иаковом - богопослушным, казалось бы, внуком Авраама - боролся, Бог знает с кем, и в результате получил имя Израиль, что в переводе означает «боровшийся с Богом».
Такое сочетание богопокорности и собственной активности, доходящей до богоборчества, разве менее противоречиво, чем сочетание волновых и корпускулярных свойств электрона?
Можно ли домыслы о впечатлениях и перевоплощениях шестилетнего Эйнштейна обосновать хоть чем-нибудь, кроме общих соображений о детской психологии интеллектуально интравертного типа?
Например тем, что взрослый Эйнштейн свое отношение к квантовой механике выразил как-то с помощью библейского образа:
«внутренний голос подсказывает мне, что это не настоящий Иаков».
Эйнштейн, очевидно, подразумевал эпизод, когда Иаков, формально не вполне праведным путем, получал (вместо своего брата-близнеца Исава) благословение от ослепшего к старости отца - Исаака. Если следовать букве Библии, следовало бы сказать «не настоящий Исав», однако фраза Эйнштейна вполне следует духу Библии, ее отношению к сыновьям Исаака.
Человек, глубоко прочувствовавший указанные перевоплощения, может прийти если не к формулировке, то к чувству, запечатленному в знаменитой заповеди Эйнштейна: «Господь изощрен, но не злонамерен». Каменная скрижаль с этой заповедью была помещена не в Храме Иерусалимском, а в одном из храмов науки - в Принстонском университете, в зале, над камином. А логически эйнштейновская заповедь предшествует заповедям Моисея, поскольку характеризует самого Творца - Бога Авраама, Бога Иакова... Бога Спинозы.
Впрочем, для нас сейчас важнее не логическое предшествование, а психологическое. И если предлагаемая психологическая реконструкция имеет право на существование, то этическая позиция Эйнштейна (и Спинозы) может быть результатом интенсивного раннего контакта с библейским текстом, с соответствующей культурной традицией. Суть этой позиции - противоречивое, на первый взгляд, «дополнительное» сочетание полного детерминизма в теории и свободы действий человека на практике. Поскольку речь идет о вещах нефизико-нематематических, противоречие можно и устранить: если свободное действие человека начинается с явственно услышанного внутреннего голоса, который можно приписать Вседержителю, фаталистическое следование этому голосу станет внешне неотличимо от безбожно волюнтаристского. Впрочем, подобные гуманитарные выкладки способны усыпить не только шестилетнего мальчика.
Даже если кому-то предыдущие рассуждения показались неубедительными, и независимо от того, как формировалась жизненная позиция Эйнштейна, не вызывает сомнений сам его этический детерминизм. И этот детерминизм относился именно к его теоретическим представлениям о человеке. Эйнштейновское целостное мировосприятие требовало согласованности, соответствия этического и физического компонентов. Неудивительна поэтому и привязанность Эйнштейна к физическому детерминизму.
Нефизические доводы - в физике
Но, может быть, все-таки этические доводы в дискуссии о квантовой теории - это лишь издержки производства физических идей, метафоры, приобретающие смысл только после перевода их на язык физики? Нет, похоже, это важная составляющая дискуссии, и о значении этого компонента, пропитанного эмоциями, говорит уже само применение ненаучных доводов в научной дискуссии.
Эйнштейн говорил о неприятии вероятностного фундамента физики на основе «чутья», «инстинкта»; подчеркивал, что у него нет логических аргументов, что ему трудно поверить и т. п. А что же это такое - нелогичное, инстинктивное, не основанное на научных аргументах? Что остается, если из личности «вычесть» логику, рациональное, науку?
Может ли нечто ненаучное быть мотивом, стимулом (или помехой!) для научного творчества? На такой вопрос сам Эйнштейн ответил бы утвердительно:
«Все здание научной истины можно возвести из камня и извести ее же собственных учений, расположенных в логическом порядке. Но чтобы осуществить такое построение и понять его, необходимы творческие способности художника. Ни один дом нельзя построить только из камня и извести. Особенно важным я считаю совместное использование самых разнообразных способов постижения истины. Под этим я понимаю, что наши моральные наклонности и вкусы, наше чувство прекрасного и религиозные инстинкты вносят свой вклад, помогая нашей мыслительной способности прийти к ее наивысшим достижениям».
Помогая или мешая, добавим мы с надлежащей почтительностью. И непочтительно предположим: Эйнштейн не принял квантово-вероятностный идеал потому, что был «обременен» детерминистскими этическими представлениями.
Эта гипотеза вовсе не означает, что исследователю «вредно» быть сложной личностью. Ведь кроме восприимчивости к новым идеям не менее важна способностьрождать идеи, а для этого как раз нужна сложность личности, насыщенность эмоциональной сферы, богатство ассоциативного мышления. Плодотворность эйнштейновского склада личности проявилась в его известных достижениях. А тот факт, что даже эйнштейновский склад оказался неуниверсальным, свидетельствует о пользе многообразия мировосприятий, живущих одновременно в науке (и, тем более, за ее пределами).
Добавим, что богатство личности может реализоваться при наличии еще одного важнейшего качества - силы духа, способности к интеллектуальному и моральному одиночеству. Эта способность ясно видна, например, в такой фразе Эйнштейна из письма Борну:
«В наших научных ожиданиях мы стали антиподами. Ты веришь в Бога, играющего в кости, а я в Совершенную Закономерность чего-то объективно должного существовать в мире, закономерность, которую я грубо спекулятивным образом пытаюсь ухватить... Большие первоначальные успехи квантовой теории не заставят меня поверить в фундаментальность игры в кости, хотя я хорошо знаю, что более молодые коллеги считают это следствием моего склероза».
Гуманитарный компонент в дискуссии о квантовой теории дает возможность заглянуть в творческую лабораторию великого физика и обнаружить, что в ней сотрудничают не только Опыт, Математика, странные субъекты Случай и Везение, но также и Этика, Справедливость, Совесть и т. д. Участие ведущих ненаучных сотрудников в работе всей лаборатории особенно важно в период революционных изменений фундамента науки. В такой период продвижение вперед не может быть достигнуто решением хорошо поставленных задач, требуются логические скачки.
Чтобы сделать великое, «нелогичное» открытие, необходимо напряжение всех сил, поддержка и творческие импульсы со стороны этики и других «ненаучных» компонентов личности. Такая поддержка может противостоять научной логике, еще не перестроенной в соответствии с «нелогичной» идеей, противостоять в течение времени, необходимого для такой перестройки.
Можно усомниться в плодотворности любого гуманитарно-физического влияния, поскольку то гипотетическое влияние, о котором шла речь, мешало научному прогрессу. Это -- обычная ситуация: ищут под фонарем только потому, что в других местах просто ничего не видно. Когда физик смело решается на упомянутые логические скачки, он слишком поглощен физикой, чтобы отвлекаться на не относящиеся к делу гуманитарные комментария. Кроме того, в активный творческий период физик еще молод и не чувствует себя столь независимо, чтобы «нести всякую чушь» (с физико-математической точки зрения). Так что нам, убедившись в существовании самого физико-этического взаимодействия, остается поверить взятому в эпиграф голословному заверению Эйнштейна в потенциальной его плодотворности.
Чтобы квантовая физика не казалась совершенно уникальной по связи гуманитарных и физических идей, приведем пример, отстоящий на полвека,- доклад Максвелла «Молекулы», посвященный первым успехам атомно-молекулярной теории. Этот доклад кончается словами:
«Сейчас молекулы так же неизменны по своему числу, по своим размерам и по весу, как и в то время, когда они были сотворены. Из этой неизменности их свойств мы можем заключить, что стремление к точности измерений, к правдивости в суждениях и к справедливости в поступках, почитаемых нами как благороднейшие черты человека, присущи нам потому, что они представляют сущность образа того, кто сотворил не только небо и Землю, но и материю, из которой они сотворены».
Поставленные здесь в один ряд понятия точности, правдивости и справедливости Максвелл объединяет идеей Творца, но важнее для нас сейчас не то, чем он их объединяет, а то, что он их объединяет.
Связь физико-математических идей и морально-этических оценок ощущается не только великими физиками. Это я понял, услышав однажды, как непринужденно 4-летний Матвей перенес идею симметрии из мира детских мозаик и конструкторов в реальную жизнь с ее несправедливостями. Он возмутился: "Это не симметрично - Любка [старшая сестра] уже три раза включала пылесос, а я - только один!"
Но раз подобная связь видна не только нобелевским лауреатам, но и младшим дошкольникам, пора спросить: Что же объединяет геометрию и этику? Как назвать способность оценивать стройность-соразмерность физической теории в ее соответствии реальному миру и стройность-соразмерность человеческих устремлений и действий в их соответствии реальной жизни? Как назвать чувство соразмерности, гармонии? Это - эстетическая способность, это - чувство прекрасного. Так что в древней триаде «истина, добро и красота» последней принадлежит не последняя роль.
Разумеется, не каждый человек наделен чувством красоты в равной мере и в одинаковом роде. Одному более доступен мир линий и цветов, другим - миры звуков, поступков, физико-математических идей... Меньшему числу людей доступны сразу несколько миров.
Оценивая роль ненаучного фактора в психологии научного творчества, следует учитывать, что гуманитарные представления формируются в относительно раннем возрасте, их не формулируют систематически и тем более аксиоматически. Поэтому этический компонент оказывается более косным, более устойчивым, чем научный. Этические представления гораздо труднее экспериментально проверить, чем научно сформулированные утверждения. Однако для цельных, гармонично развитых личностей, убежденны в единстве мира, какими были Эйнштейн и Бор, этический компонент не менее важен.
Сила и форма взаимодействия столь удаленных компонентов личности различны для двух разных типов мышления физиков-теоретиков. Их можно условно назвать «мыслитель» и «прагматик». Прагматики считают краткость человеческой жизни достаточной причиной для того, чтобы не размышлять над вопросами, не обещающими скорого решения. А для мыслителей физика не сводится к возможности решить увлекательно-трудные задачи раньше других, изящнее и в большем количестве; для них целостная картина мироздания - предмет жизненной необходимости.
Среди выдающихся физиков есть представители обоих типов, и их сотрудничество необходимо для эффективного развития науки. Мыслителям жить в некотором смысле труднее, поскольку они заботятся о гораздо большем сооружении, но зато история показывает, что наиболее значительные изменения в картине мира происходят именно благодаря им.