В.Черкасов-Георгиевский «Иван Герасимович и Карл Отто. 1941-43 гг.». Фрагмент повести "Зимние рамы"
Прототип героя повести Ивана Герасимовича Пулина - дед по материнской линии В.Черкасова-Георгиевского Семен Киреевич Романенков до революции на своем венчании с супругой Екатериной.
Прототип героя повести Ивана Герасимовича Пулина - дед по материнской линии В.Черкасова-Георгиевского Семен Киреевич Романенков в 1950-х годах
Автобиографическая «Повесть о сталинском детстве. Зимние рамы» В.Черкасова-Георгиевского опубликована в его книге «Избранное» (Москва, «Ваш формат», 2016), а так же на сайте писателя «Меч и Трость» - http://archive.apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=1359
+ + +
Когда летом сорок первого года на начавшейся войне Смоленск и Белый пали и по деревне отступили потные последние русские солдаты, отец Мани, Иван Герасимович Пулин, приказал жене и дочкам таскать воду на пасеку к ульям, густо гудящим перед медосбором. Липы вокруг были в самом соку.
Припадая на деревянный обрубок вместо ступни, потерянной в первую войну с немцами, с кривой длинной улыбкой он открывал колоды, пахнущие воском и свежим медом. Пчелы, ласково взлетая, роясь, садились на его руки, на лицо, путаясь в завитках волос бороды и склоненной головы хозяина... Он залил водой все ульи до единого, чтобы не поели его меда те, кто пулеметной очередью лишил ноги на прожженной, просоленной кровью передовой, где Иван Герасимович шел солдатом в атаку в 1914 году.
Тогда до ухода на фронт Иван Герасимович был справным хозяином, крестьянские дела у него поднимались бывало так, что открывал свой заводик по переработке льна, могуче рождавшегося на Смоленщине. Но после тяжелого ранения уж не мог по-прежнему развернуться, и все же после революции не пошел под ярмо большевиков. Чтобы не вступать в колхоз, Иван Герасимович открыл собственную пасеку.
Немецкие квартиранты пришли в деревню только поздно осенью, пожилые, призванные по тотальной мобилизации рейха. Саперная их команда, в прошлом, должно быть, крестьяне и плотники, заняла каменный дом сельсовета, быстро возвела вокруг подсобные постройки для складов и мастерских. Они работали на проходящей вблизи узкоколейке из Белого, наводили взорванные советской армией мосты, чинили автодороги, где под надзором охранников трудились и женщины, молодежь с округи.
На усадьбу к Ивану Герасимовичу зачастил немецкий солдат Карл Отто, как он представился с именем-отчеством по-русскому обыкновению. Сверстник Ивана Герасимовича и тоже участник Первой мировой войны, он помнил некоторые русские слова по плену, в который угодил к русским вскоре после того, как Императорская русская армия рванулась вперед по Пруссии летом 1914 года.
Отец многодетной семьи, размноженной по отдельности пачкой фото в его ранце, где был и набор превосходного столярного инструмента, Карл Отто появлялся со сластями. Мачеха делила этот сахар, шоколад на девочек после его ухода, всякий раз торопливо и неровно, когда и отец, чтобы того не видеть, удалялся из накуренной им с немцем избы.
Зимними вечерами Карл Отто, худой, с красными прожилками на узком морщинистом лице, ссутулившясь, нескончаемо тянул свои тонкие вонючие сигареты за обеденным столом у окна. Отец Мани дымил козляками острого самосада с его огорода, сидя на чурбаке у печки, вытянув протез. Слушал долгие несвязные немецкие разговоры.
С восклицаниями, со слезой и в без того водянистых круглых глазах, Карл Отто говорил о своей усадьбе тоже в маленьком селе, о его семье и назидательно - о хозяйстве, о пасеке отца, которые были “зер гут” и теперь “требовайт умный арбайт”.
Карл Отто доставал маленький пистолет из кителя, расстегнутого поверх шерстяной фуфайки, щелкал им по столешнице и всплескивал руками, щурясь от дыма сигареты, зажатой в широком рту:
- Зечас - это майн мутер!
Из другого кармана он извлекал и потрясал пластмассовым футляром с НЗ, “неприкосновенным запасом”, - галетами и коробочкой консервов:
- Зечас - это майн либер фрау!
Отец Мани покашливал, возился с кочергой, дровами перед огнем, сумрачно глядел мимо немца в заиндевевшее окно на улицу. И лишь когда Карл Отто, обнажая желтые зубы, весело посмеиваясь, произносил: ”Карл бил плен, зечас - Иван плен”, - Иван Герасимович по новой его привычке криво, врастяжку улыбался будто контуженный...
иСвое последнее ранение - контузию уже из-за этих самых немцев в их деревне отец Мани получил ранней весной сорок третьего.
Это был финал изнурительно-кровопролитной Ржевской битвы, взять в которой хоть какой-то верх над вермахтом Советская армия бездарно пыталась с октября 1941 года. Сталинские военачальники положили под беспощадным огнем более двух миллионов бойцов, которые методически натыкались на кинжалы немецкой артиллерии и пулеметов повсюду, погибая будто на расстреле, и везде была непробиваемая оборона как в городе Белом - мощном германском укрепрайоне. Фронтовики окрестили Бельские места "Долиной смерти".
В марте вслед за наступающими советскими танками пехота прорвалась к деревенской околице и, рассчитывая на сумятицу, попыталась взять село с ходу. Размахивая автоматами с круглыми дисками, бойцы шли по крутому склону снизу от реки в атаку на село почти не пригибаясь, без счету брошенные под лобовой огонь каким-то очередным советским штабным подлецом.
Так же прилежно, как с отлично вычищенным, смазанным, наточенным инструментом в саперном деле, немцы с автоматами заняли оборону в господствующих над увалом домах. Из окон кирпичного бывшего сельсовета секло два их пулемета.
Из своей избы от сельсовета через улицу Маня видела, как цепи в краснозвездных шапках с поднятыми ушами двигались снизу, скользя сапогами в оттаявшей, развороченной гусеницами танков земле. Падали, откатывались, снова шагали навстречу невидимым, снующим как пчелы пулям. Они были несметной и завороженной ордой, ловящей свинцовые рои досмерти...
- Маня! - закричал из дальней комнаты отец.
Он отодвигал комод над люком в подпол, и поняв, что не справится, навалился плечом и опрокинул его. Иван Герасимович отбросил крышку люка и, схватив Маню за руку, толкнул к проему в полу:
- Лезай! В уголку, под мешками, сумку-противогаз давай!
Ее, брошенную при отступлении в их деревне со многим военным имуществом разбитой армии товарища Сталина, заховал запасливый Иван Герасимович.
Маня спрыгнула и, пригибаясь под сосульками паутины, пробежала к дальней кладке фундамента. Под пустыми дерюгами нащупала брезентовую сумку, вернулась и протянула ее отцу наверх, выбралась. Иван Герасимович расстегнул застежку и вытащил из-под резиновой маски припрятанные там две зеленые круглые ребристые гранаты-”лимонки”. Он сунул их за пазуху.
Отец накинул телогрейку, выскользнул в пороховой ветер на дворе под стук автоматов, пулеметов, вой русских раненых, корчащихся в кровавых лужах по всему склону атаки. Маня увидела, как пригибаясь, он быстро проковылял не к калитке, а к плетню в углу и, раздвинув хворостины, исчез на улице...
Иван Герасимович лежал в зарослях кустарника у задней, глухой стены сельсовета. Уже вяло взлетало и сразу опадало “ура” под бугром в смертных русских атаках. Иван Герасимович подполз к штабелю кирпича у стены до самой крыши и, чтобы ловчее взбираться на одной-то ноге, скинул телогрейку. Балансируя неровным телом, забрался, вскарабкался по осыпающемуся кирпичу в чердачное окно. Столб пыли под стропилами дрожал от бешеного перестука немецких автоматов и пулеметов внизу.
Иван Герасимович отодрал скобу на полу у трубы, взломал ею заколоченный лаз вниз в “предбанник“ перед бывшим председательским кабинетом, откуда немцы палили. В “предбаннике” никого не было.
Спрыгнул, умудрившись упасть на здоровую ногу, в пустой коридорчик. Подполз к распахнутой двери кабинета. Иван Герасимович заглянул в комнату, окинул налившимися глазами задымленное помещение, серые спины немецких автоматчиков и их пулеметных расчетов у окон. Он словно снова захлебывался свистящим воздухом в той, своей последней атаке, когда потом грыз зубами землю от боли в посеченной пулеметом ноге. Опираясь на стену, подволакивая в кровь расшибленную в мороках по чердаку культю с гирево тянущим протезом, Иван Герасимович солдатски выпрямился у дверного косяка.
- Карл Отто! - закричал Иван Герасимович, рванув косоворотку на груди, и выхватил первую гранату.
Он со страстным счастьем увидел, что именно Карл Отто, его односумец-куряка, обернулся от пулемета в дальнем углу. Иван Герасимович отомкнул кольцо на “лимонке” и плавно пустил ее к нему. А вторую метнул почти рядом с собой, к пулемету у окна напротив... Упал без памяти в аду двух, хоронящих всех немцев, гранатных взрывов...
После боя, который кончился после гибели пулеметного немецкого дзота на горе, русские рыли братскую могилу у сельсовета. Молодой командир, в полушубке уже не по сезону, все еще держа наперевес горячий автомат, сбивчиво произнес короткую приветственную речь с крыльца сельчанам, в основном девушкам, столпившимся на весенней сырой поземке. Потом он сел на ступеньки, положив автомат рядом, вздернул подбородок и скомандовал шутливо:
- Девчата, ко мне!
Он достал, размял, жадно закурил папиросу, выдохнув дым, молочный в унявшемся до прозрачности воздухе. Сказал в девичью стайку, опустив глаза:
- Сейчас ребят хоронить будем. Не побрезгуйте, возьмите у павших документы, фотокарточки, ну, что родным важно... Мы - Сталинская дивизия, сибиряки.
Швырнул в грязевую кашу испепеленный окурок.
Маня переворачивала, распрямляла уже застывшие мертвые тела и, не глядя в лица, выбирала бумаги из окровавленно-застывших карманов, вытирая руки о подол юбки.
Вдруг екнуло сердце: вон тот упавший лицом вниз солдат стриженным белобрысым затылком, линией шеи, оттопыренного посиневшего уха - Коля Азаров! Из их деревни, какого обещала ждать с победой!
Перевернула труп, и с ужасом глядя на застывшее чужое лицо, вздохнула: ”Нет, не он. Они ж сибирские...”
Она наощупь вытянула, оторвав пуговицу с кармана гимнастерки, солдатскую книжку и на дрогнувшем от поземки листке прочла год рождения убитого: 1924. Тогда, вынув замотанные в платок документы других, Маня стала раскрывать обложки и сверять даты рождения его товарищей. Две цифры: 1924, 1923, - неразлучно значились везде.
Она обвела взглядом поле с кочками неподвижных шинелей, фигурки ее подруг, склонявшихся к земле.
- Господи, - невольно сказала вслух, - это ж наши женихи лежат...