(no subject)
В нашей семье новость о войне спокойнее всех встретила бабуля. Это вторая война в ее жизни. Она понимает, чего можно ожидать.
Хотя мой друг Лёша рассказал, что 24 февраля сразу вывез семью из Мариуполя. Друзья и знакомые говорили ему: "да что ты такое ссыкло! мы уже проходили это. побахкает - и перестанет". Они тоже представляли, чего можно ожидать, но, конечно, такого ожидать никто не мог.
Я смотрела военные фильмы и новости, но, как выяснилось, ничего не знала о том, что такое война. 24 февраля мне в полседьмого утра позвонил Кижаев. Я подумала, что он случайно набрал, но на всякий случай ответила. Кажется, когда он сказал "ну, началось", я даже тупо спросила "что началось?" Кижаев посоветовал на всякий случай снять немного налички и запастись водой. Если бы не его совет, что бы я делала? Наверное, вернулась бы под одеяло и обрабатывала новое событие, как печальный допотопный комп.
Сейчас смешно и чуть неловко вспоминать первую воздушную тревогу. Тогда я еще не понимала, что сирена не значит, будто небеса мгновенно разверзнутся и польют огнем. Я только знала, что, когда наша харьковская семья по сигналу сирены спешила в метро, за пятнадцать минут дороги дядя насчитал около тридцати взрывов.
Я шла по проспекту, в паре километров от дома, небо было низкое и тяжелое. И тут рядом взвыла сирена. Я никогда до этого не слышала даже учебных сигналов тревоги. С непривычки звук был жутковатым, во дворах люди куда-то бежали, а из здания навстречу мне высыпала группа военных. Я же перла увесистую коробку медицинских растворов, которые с трудом нашла, и решила, что даже если "что-то начнется", лучше уже донести их до места назначения. Донесла и собралась бежать домой, где прямо возле окна остался сидеть Макс. Военные наорали: воздушная тревога, а я шастаю по открытой местности, завели меня в нишу и окружили защитным кольцом (дай им бог здоровья). Потом я все-таки заторопилась домой к Максу, и один военный извинился за крик: "мы просто переживаем за наших женщин". А другой, пожилой и очень черноглазый, задорно сказал: "цём-цём!"
Сейчас под ежевечерние сирены мама говорит:
- Что мы делаем во время тревоги?
- Прячемся? - предполагает Макс.
- Нет, мы едим борщ!
В наш оазис пока прилетело только несколько ракет, в доме нет безопасных мест, не сидеть же голодными.
Мама тоже не представляла, чего ожидать от войны, и в растерянности принесла нам резинку для трусов и тройной одеколон. Увеличительное стекло ("это чтобы в голодные дни еды казалось больше", - объяснила я Максу.) Большой веник и сковородку ("будет с чем встретить оккупанта").
Я думаю, что поддерживать войну могут лишь те гражданские, которые никогда с ней не соприкасались. Для кого это абстракция, как для детей из "Кондуита и Швамбрании":
"В нашем представлении война происходила на особой, крепко утрамбованной и чисто выметенной, вроде плац-парада, площадке. Земля здесь не закруглялась. Место было ровное и гладкое.
- Вся война покрыта тротуаром, - убеждал я брата."
Одна дама, думая, что я из Харькова, написала по поводу моего текста про харьковскую семью, пережидающую обстрелы в коридоре квартиры: "если бы все было действительно так, она не смогла бы писать посты". Наверное, в ее понимании есть или мир и покой, или сразу: огненный котел, пропала связь, взорвался телефон, отсохли руки.
Только с абстрактной картинкой можно успокаиваться тем, что свои бомбят своих. В городе под обстрелами люди взяли и сделали постановочную фотосессию и видеосъемку в роддоме. Фотографы, модели и художники-декораторы просто попросили своих ручных нацистов подождать несколько часов, пока они закончат съемку.
А что тут такого.
Хотя мой друг Лёша рассказал, что 24 февраля сразу вывез семью из Мариуполя. Друзья и знакомые говорили ему: "да что ты такое ссыкло! мы уже проходили это. побахкает - и перестанет". Они тоже представляли, чего можно ожидать, но, конечно, такого ожидать никто не мог.
Я смотрела военные фильмы и новости, но, как выяснилось, ничего не знала о том, что такое война. 24 февраля мне в полседьмого утра позвонил Кижаев. Я подумала, что он случайно набрал, но на всякий случай ответила. Кажется, когда он сказал "ну, началось", я даже тупо спросила "что началось?" Кижаев посоветовал на всякий случай снять немного налички и запастись водой. Если бы не его совет, что бы я делала? Наверное, вернулась бы под одеяло и обрабатывала новое событие, как печальный допотопный комп.
Сейчас смешно и чуть неловко вспоминать первую воздушную тревогу. Тогда я еще не понимала, что сирена не значит, будто небеса мгновенно разверзнутся и польют огнем. Я только знала, что, когда наша харьковская семья по сигналу сирены спешила в метро, за пятнадцать минут дороги дядя насчитал около тридцати взрывов.
Я шла по проспекту, в паре километров от дома, небо было низкое и тяжелое. И тут рядом взвыла сирена. Я никогда до этого не слышала даже учебных сигналов тревоги. С непривычки звук был жутковатым, во дворах люди куда-то бежали, а из здания навстречу мне высыпала группа военных. Я же перла увесистую коробку медицинских растворов, которые с трудом нашла, и решила, что даже если "что-то начнется", лучше уже донести их до места назначения. Донесла и собралась бежать домой, где прямо возле окна остался сидеть Макс. Военные наорали: воздушная тревога, а я шастаю по открытой местности, завели меня в нишу и окружили защитным кольцом (дай им бог здоровья). Потом я все-таки заторопилась домой к Максу, и один военный извинился за крик: "мы просто переживаем за наших женщин". А другой, пожилой и очень черноглазый, задорно сказал: "цём-цём!"
Сейчас под ежевечерние сирены мама говорит:
- Что мы делаем во время тревоги?
- Прячемся? - предполагает Макс.
- Нет, мы едим борщ!
В наш оазис пока прилетело только несколько ракет, в доме нет безопасных мест, не сидеть же голодными.
Мама тоже не представляла, чего ожидать от войны, и в растерянности принесла нам резинку для трусов и тройной одеколон. Увеличительное стекло ("это чтобы в голодные дни еды казалось больше", - объяснила я Максу.) Большой веник и сковородку ("будет с чем встретить оккупанта").
Я думаю, что поддерживать войну могут лишь те гражданские, которые никогда с ней не соприкасались. Для кого это абстракция, как для детей из "Кондуита и Швамбрании":
"В нашем представлении война происходила на особой, крепко утрамбованной и чисто выметенной, вроде плац-парада, площадке. Земля здесь не закруглялась. Место было ровное и гладкое.
- Вся война покрыта тротуаром, - убеждал я брата."
Одна дама, думая, что я из Харькова, написала по поводу моего текста про харьковскую семью, пережидающую обстрелы в коридоре квартиры: "если бы все было действительно так, она не смогла бы писать посты". Наверное, в ее понимании есть или мир и покой, или сразу: огненный котел, пропала связь, взорвался телефон, отсохли руки.
Только с абстрактной картинкой можно успокаиваться тем, что свои бомбят своих. В городе под обстрелами люди взяли и сделали постановочную фотосессию и видеосъемку в роддоме. Фотографы, модели и художники-декораторы просто попросили своих ручных нацистов подождать несколько часов, пока они закончат съемку.
А что тут такого.