(no subject)
Я снимаю с прутьев высохшие футболки, катаю по ладони стеклянную сережку. Всего две недели назад на эти предметы плевало хохочущее море. А теперь мы обезморены, обессолнечены.
В Одессе - как в гостях, где тетешкают и обволакивают. У меня под веками толпятся сине-зеленые улицы, низкорослые дома, солнечные лезвия рельсов, изобилие белого. Каждый день мы шастали к волнам и смешным птицам. (Я позвонила Максу, чтобы тот услыхал шум моря. "Только быстро! Я варю вермишель", - деловито ответил Макс.)
В один вечер пили у морпорта. Я обмякла, созерцая величие судов - белые бока и красные огни сквозь черный воздух. С каждым горячим глотком яхты становились все значительнее, а огни склеивались в алый кушак. К счастью, алкоголь иссяк прежде чем меня окончательно придавило величие яхт. (На следующее утро Араик, который так любезно всех угощал вискарем, интересовался ходом событий после опустошения бутылки. "Ну, ты заговорил по-английски", - начала я. "Произношение хоть хорошее было?" - вскинулся Араик.)
И вот сырая днепропетровская ночь, кругом унывают девятиэтажки, меж рам застряли жухлые листья. И я вспоминаю, с какой досадой, сидя на деревянной лестнице, отряхивала с мокрых штанин песок и обломки ракушек. Дура. Дура!
* * *
Дальше был Львов. Один из немногих городов, которые не потчуют историями, а ведут с тобой диалог. На каждой улице сердце лезло в горло, и хотелось крикнуть: "Ну хватит! Я и так уже умерла на прошлом перекрестке!"
Старость камня и юность духа, сплав смерти и бессмертия. (Как-то я проходила мимо древнего сутулого дома. Из одного окна, обсаженного розовыми цветами, вдруг вынырнули руки и бережно выбивали пыль из плюшевого медведя.)
Украинский язык там быстрый и мелодичный, словно бусины скачут по металлическим ступеням. Мне особенно по душе изысканное "пыздэць" и апатичное "зайибалы". Еще Араик открыл истерически смешное слово "вуйко" (в переводе с иностр. - дядя).
До чего нелепа жизнь! Человек из России учит меня украинскому и показал два прекраснейших города моей страны. Во мне плещутся благодарность и недоумение.
* * *
По дороге во Львов я провела целое утро в пустом и солнечном купе. Соседи из купе слева вгрызались друг другу в политические взгляды. Справа - целовались. Сидя в одиночестве меж войной и любовью, я была в таком упоении, что сожрала весь шоколад у проводников.
На обратном пути мне выпала койка номер тринадцать. В купе бастовали все лампы. Окно было завешено верблюжьим одеялом, заменяющим одну раму. Сквозняки пахли сырой землей и прелостью. (Теперь меня утешает мысль, что из носа струятся львовские сопли.)
Мой седовласый попутчик по имени Орест под конец путешествия предложил "обменяться мобильниками". Я абсолютно искренне изумилась:
- Зачем вам мой? Он же - видите? - облез и скотчем вот обмотан.
Орест обиделся.
* * *
Кстати про телефон. Вчера мне позвонили с незнакомого номера. Веселый девчачий голос спросил:
- Это няня Родионовна?
- Это мать Есенина, - царственно ответила я. - Нас часто путают.
Моя собеседница бросила трубку. Через минуту перезвонила и спросила:
- Извините, это Аня Родионова?
Мать Есенина! Надо было сразу представляться Бетховеном, чего уж.
* * *
Рассказываю Максу, что ненавижу просыпаться в промежуток между 4 и 8 утра. В эти часы у меня настолько остро чувство вины за все прошедшие, настоящие и будущие грехи, что хочется затолкать голову в унитаз и дернуть цепочку.
- А у меня так и среди дня бывает, - говорит Макс. - Вообще я нормально с этим живу. Кроме моментов, когда думаю, что порчу тебе жизнь.
- Так ведь и я утром больше всего переживаю из-за этого, - удивленно отвечаю я. - Что порчу тебе жизнь.
И мы ржем взахлеб, два совестливых валенка пара, способные и в ушанке вырастить грандиозного монстра.
Он уехал на несколько дней. Я смотрю фильмы Андерсона, глажу кошачьи носы и радуюсь, когда положенные четыре часа сна остаются позади. Я - часть той силы, что вечно хочет уединения и вечно обнаруживает себя вцепившейся в свитер Макса, будто это и впрямь достойная замена.
В Одессе - как в гостях, где тетешкают и обволакивают. У меня под веками толпятся сине-зеленые улицы, низкорослые дома, солнечные лезвия рельсов, изобилие белого. Каждый день мы шастали к волнам и смешным птицам. (Я позвонила Максу, чтобы тот услыхал шум моря. "Только быстро! Я варю вермишель", - деловито ответил Макс.)
В один вечер пили у морпорта. Я обмякла, созерцая величие судов - белые бока и красные огни сквозь черный воздух. С каждым горячим глотком яхты становились все значительнее, а огни склеивались в алый кушак. К счастью, алкоголь иссяк прежде чем меня окончательно придавило величие яхт. (На следующее утро Араик, который так любезно всех угощал вискарем, интересовался ходом событий после опустошения бутылки. "Ну, ты заговорил по-английски", - начала я. "Произношение хоть хорошее было?" - вскинулся Араик.)
И вот сырая днепропетровская ночь, кругом унывают девятиэтажки, меж рам застряли жухлые листья. И я вспоминаю, с какой досадой, сидя на деревянной лестнице, отряхивала с мокрых штанин песок и обломки ракушек. Дура. Дура!
* * *
Дальше был Львов. Один из немногих городов, которые не потчуют историями, а ведут с тобой диалог. На каждой улице сердце лезло в горло, и хотелось крикнуть: "Ну хватит! Я и так уже умерла на прошлом перекрестке!"
Старость камня и юность духа, сплав смерти и бессмертия. (Как-то я проходила мимо древнего сутулого дома. Из одного окна, обсаженного розовыми цветами, вдруг вынырнули руки и бережно выбивали пыль из плюшевого медведя.)
Украинский язык там быстрый и мелодичный, словно бусины скачут по металлическим ступеням. Мне особенно по душе изысканное "пыздэць" и апатичное "зайибалы". Еще Араик открыл истерически смешное слово "вуйко" (в переводе с иностр. - дядя).
До чего нелепа жизнь! Человек из России учит меня украинскому и показал два прекраснейших города моей страны. Во мне плещутся благодарность и недоумение.
* * *
По дороге во Львов я провела целое утро в пустом и солнечном купе. Соседи из купе слева вгрызались друг другу в политические взгляды. Справа - целовались. Сидя в одиночестве меж войной и любовью, я была в таком упоении, что сожрала весь шоколад у проводников.
На обратном пути мне выпала койка номер тринадцать. В купе бастовали все лампы. Окно было завешено верблюжьим одеялом, заменяющим одну раму. Сквозняки пахли сырой землей и прелостью. (Теперь меня утешает мысль, что из носа струятся львовские сопли.)
Мой седовласый попутчик по имени Орест под конец путешествия предложил "обменяться мобильниками". Я абсолютно искренне изумилась:
- Зачем вам мой? Он же - видите? - облез и скотчем вот обмотан.
Орест обиделся.
* * *
Кстати про телефон. Вчера мне позвонили с незнакомого номера. Веселый девчачий голос спросил:
- Это няня Родионовна?
- Это мать Есенина, - царственно ответила я. - Нас часто путают.
Моя собеседница бросила трубку. Через минуту перезвонила и спросила:
- Извините, это Аня Родионова?
Мать Есенина! Надо было сразу представляться Бетховеном, чего уж.
* * *
Рассказываю Максу, что ненавижу просыпаться в промежуток между 4 и 8 утра. В эти часы у меня настолько остро чувство вины за все прошедшие, настоящие и будущие грехи, что хочется затолкать голову в унитаз и дернуть цепочку.
- А у меня так и среди дня бывает, - говорит Макс. - Вообще я нормально с этим живу. Кроме моментов, когда думаю, что порчу тебе жизнь.
- Так ведь и я утром больше всего переживаю из-за этого, - удивленно отвечаю я. - Что порчу тебе жизнь.
И мы ржем взахлеб, два совестливых валенка пара, способные и в ушанке вырастить грандиозного монстра.
Он уехал на несколько дней. Я смотрю фильмы Андерсона, глажу кошачьи носы и радуюсь, когда положенные четыре часа сна остаются позади. Я - часть той силы, что вечно хочет уединения и вечно обнаруживает себя вцепившейся в свитер Макса, будто это и впрямь достойная замена.