РАСПЕЧАТКА
Что-то вроде мемуаров
Туда, где Дант, Шекспир, Гомер и Овидий
Читают распечатки самых лучших стихов…
Константин Арбенин
В начале 1998 года я узнал о том, что в Вологде есть клуб-артель «Ступени», где собираются поэты и писатели нетрадиционного толка. Узнав от руководителя нашего поэтского кружка И. Чурбановой о месте и времени заседаний, я отправился на улицу Орлова, в пединститут. Быть может сейчас, 11 лет спустя, память мне немного изменяет, но, по-моему, это произошло 22 февраля. Мои волнение и интерес были просто неописуемы. Наконец-то я увижу настоящих живых писателей…
Аудитория номер 110. До этого Я никогда не бывал в институте. Мне шел 16-й год, и многое было в новинку. Первый этаж старинного здания поразил меня узким длинным коридором со сводчатыми потолками. В полутьме, в этом чреве кита я нашел нужную дверь и вошел в литературу. Было холодно. Живые писатели сидели за институтскими партами, не снимая верхней одежды, и оживленно переговаривались. Непонятно, кто у них тут главный. Шуршали куртки, много смеялась коротко стриженная девушка на последней парте (Н.Сучкова). Какая-то полная женщина, потрясая копной аспидно-черных волос, бушевала в углу (Г.Щекина). Она распекала поэтов. Не помню, в чем же была суть, запомнились только ее резкие слова:
- …Вам вообще на все наплевать! Галя тут одна бьется. Конечно, сидите каждый в своем углу. Пусть лучше Галю отымеют!
Кто и за что хотел отыметь Галю, я так и не понял. Здесь же, как я потом узнал, присутствовали Яков Авербух, Данил Файзов, еще кто-то. Кажется, по рукам ходила книжица «ВанСуАв» (сборник: Вандышев, Сучкова, Авербух). Наконец, меня спросили, кто я такой и что я пишу. Я не был готов читать им свои стихи. Вся эта артель была для меня пока чем-то вроде бесплатного зоопарка, где можно посмотреть каждой литературной твари по паре. Я смутился и уклончиво ответил: «Позже».
Потом они что-то читали, обсуждали. Сучкова сидела в углу, уткнувшись в газету. Рядом с ней все так же бушевала черноволосая дама, призывая Наталью к участию, но читательница газеты только отвечала: «Молчать - это мое право». Я плохо помню, о чем шла речь именно потому, что в тот вечер я не столько слушал, сколько смотрел на них.
А потом была распечатка. Кусочек бумаги, перевернувший все мое представление о литературе, самих принципах ее существования. Ее раздавал небрежными движениями аристократического вида смуглый молодой человек. Пять или шесть листочков формата А4. Один из них достался мне. На нем было написано: «Данил Файзов. ЭКСКУРСОВОД». Дальше шел маловразумительный текст: не то рассказ, не то стихотворение в прозе, не то запись какого-то бредового сна. Впрочем, весьма художественно и многозначительно, как и все у Файзова. Дочитав до конца, я уже хотел было отложить листочек в сторону, но уперся глазами в последнюю строчку. Вы не поверите, самым мощным откровением в этом тексте в тот вечер для меня стала дата его написания. Отбитая одной строкой вниз, она значилась внизу как нечто само собой разумеющееся: «21 февраля 1998 года». То есть за один день до этого. Внезапно до меня как будто волной дошло: вся многозначительность этого текста, его формально-литературная законченность, его важность заключалась в этот момент уже хотя бы в том, что он напечатан. Причем напечатан на следующий день после написания. Пять-шесть копий - это уже небольшой тираж.
Для того, чтобы нынешним молодым поэтам понять важность этой распечатки в 1998 году, необходимо небольшое отступление. Компьютер в то время был очень редкой дичью, тем более домашний. Я уж не говорю о принтере. Пристанищем стихов все еще оставалась заветная тетрадочка. Строчки, написанные на бумаге, жили и существовали в виде твоего собственного почерка. Это были, может быть, последние годы в истории русской поэзии, когда преобразование написанных строк в печатный шрифт оставалось маленьким таинством. Между написанием и созданием отпечатанного листка могли пройти месяцы: найти компьютер, уговорить наборщика (печатать сам я еще не умел), достать бумаги и…
Я до сих пор храню свою первую распечатку. Желтая бумага, скрипучий матричный принтер. Стихи набирал на своем допотопном «Спектруме» под диктовку мой сосед. Примитивная программа, в которой набивался текст имела одну гадкую особенность: нельзя было удалить одну букву - только целую строку. То есть малейшая ошибка - и все заново. Изготовление распечатки становилось новым рождением текста, и довольно мучительным.
И тут вдруг: 21-го написано, 22-го уже сделан небольшой тиражик. Живые писатели спорили о чем-то своем, а я сидел за партой в полном оцепенении. В моей отдельно взятой голове в этот момент происходила техническая революция. Стихи перестали быть чем-то тяжелым, трудноносимым. Они рождались и сразу же, тепленькие - летели к читателю, критику, ценителю. Волна невообразимой свободы нахлынула на меня. Я представлял себе книги стихов, написанные в один день и изданные на следующий. Писатель слился с издателем. XXI век отчаянно колотился в двери, и та распечатка Файзова была первым его ударом.
Потом и у меня были книги, изготовленные своими руками, распечатки стихов, дописанных за минуту до этого. Как и во всем вокруг, качество было задавлено количеством. Тонны свежайших распечаток захлестнули русскую поэзию. А потом пришел интернет. Но это уже совсем другая история и другие люди. Энтропия растет, разжижая творческое поле до полной невозможности движения. Как писал Вальтер Беньямин в статье «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости», ««Репродукционная техника, так можно было бы выразить это в общем виде, выводит репродуцируемый предмет из сферы традиции»». Что до моего поколения последних советских детей, то нашим поэтическим символом останется не интернет-страница, а распечатка. Символом и надгробием.
Петербург
26 июня 2009 г
20 часов 45 минут
(опубликовано на сайте «Проза.ру» спустя 5 минут)
Туда, где Дант, Шекспир, Гомер и Овидий
Читают распечатки самых лучших стихов…
Константин Арбенин
В начале 1998 года я узнал о том, что в Вологде есть клуб-артель «Ступени», где собираются поэты и писатели нетрадиционного толка. Узнав от руководителя нашего поэтского кружка И. Чурбановой о месте и времени заседаний, я отправился на улицу Орлова, в пединститут. Быть может сейчас, 11 лет спустя, память мне немного изменяет, но, по-моему, это произошло 22 февраля. Мои волнение и интерес были просто неописуемы. Наконец-то я увижу настоящих живых писателей…
Аудитория номер 110. До этого Я никогда не бывал в институте. Мне шел 16-й год, и многое было в новинку. Первый этаж старинного здания поразил меня узким длинным коридором со сводчатыми потолками. В полутьме, в этом чреве кита я нашел нужную дверь и вошел в литературу. Было холодно. Живые писатели сидели за институтскими партами, не снимая верхней одежды, и оживленно переговаривались. Непонятно, кто у них тут главный. Шуршали куртки, много смеялась коротко стриженная девушка на последней парте (Н.Сучкова). Какая-то полная женщина, потрясая копной аспидно-черных волос, бушевала в углу (Г.Щекина). Она распекала поэтов. Не помню, в чем же была суть, запомнились только ее резкие слова:
- …Вам вообще на все наплевать! Галя тут одна бьется. Конечно, сидите каждый в своем углу. Пусть лучше Галю отымеют!
Кто и за что хотел отыметь Галю, я так и не понял. Здесь же, как я потом узнал, присутствовали Яков Авербух, Данил Файзов, еще кто-то. Кажется, по рукам ходила книжица «ВанСуАв» (сборник: Вандышев, Сучкова, Авербух). Наконец, меня спросили, кто я такой и что я пишу. Я не был готов читать им свои стихи. Вся эта артель была для меня пока чем-то вроде бесплатного зоопарка, где можно посмотреть каждой литературной твари по паре. Я смутился и уклончиво ответил: «Позже».
Потом они что-то читали, обсуждали. Сучкова сидела в углу, уткнувшись в газету. Рядом с ней все так же бушевала черноволосая дама, призывая Наталью к участию, но читательница газеты только отвечала: «Молчать - это мое право». Я плохо помню, о чем шла речь именно потому, что в тот вечер я не столько слушал, сколько смотрел на них.
А потом была распечатка. Кусочек бумаги, перевернувший все мое представление о литературе, самих принципах ее существования. Ее раздавал небрежными движениями аристократического вида смуглый молодой человек. Пять или шесть листочков формата А4. Один из них достался мне. На нем было написано: «Данил Файзов. ЭКСКУРСОВОД». Дальше шел маловразумительный текст: не то рассказ, не то стихотворение в прозе, не то запись какого-то бредового сна. Впрочем, весьма художественно и многозначительно, как и все у Файзова. Дочитав до конца, я уже хотел было отложить листочек в сторону, но уперся глазами в последнюю строчку. Вы не поверите, самым мощным откровением в этом тексте в тот вечер для меня стала дата его написания. Отбитая одной строкой вниз, она значилась внизу как нечто само собой разумеющееся: «21 февраля 1998 года». То есть за один день до этого. Внезапно до меня как будто волной дошло: вся многозначительность этого текста, его формально-литературная законченность, его важность заключалась в этот момент уже хотя бы в том, что он напечатан. Причем напечатан на следующий день после написания. Пять-шесть копий - это уже небольшой тираж.
Для того, чтобы нынешним молодым поэтам понять важность этой распечатки в 1998 году, необходимо небольшое отступление. Компьютер в то время был очень редкой дичью, тем более домашний. Я уж не говорю о принтере. Пристанищем стихов все еще оставалась заветная тетрадочка. Строчки, написанные на бумаге, жили и существовали в виде твоего собственного почерка. Это были, может быть, последние годы в истории русской поэзии, когда преобразование написанных строк в печатный шрифт оставалось маленьким таинством. Между написанием и созданием отпечатанного листка могли пройти месяцы: найти компьютер, уговорить наборщика (печатать сам я еще не умел), достать бумаги и…
Я до сих пор храню свою первую распечатку. Желтая бумага, скрипучий матричный принтер. Стихи набирал на своем допотопном «Спектруме» под диктовку мой сосед. Примитивная программа, в которой набивался текст имела одну гадкую особенность: нельзя было удалить одну букву - только целую строку. То есть малейшая ошибка - и все заново. Изготовление распечатки становилось новым рождением текста, и довольно мучительным.
И тут вдруг: 21-го написано, 22-го уже сделан небольшой тиражик. Живые писатели спорили о чем-то своем, а я сидел за партой в полном оцепенении. В моей отдельно взятой голове в этот момент происходила техническая революция. Стихи перестали быть чем-то тяжелым, трудноносимым. Они рождались и сразу же, тепленькие - летели к читателю, критику, ценителю. Волна невообразимой свободы нахлынула на меня. Я представлял себе книги стихов, написанные в один день и изданные на следующий. Писатель слился с издателем. XXI век отчаянно колотился в двери, и та распечатка Файзова была первым его ударом.
Потом и у меня были книги, изготовленные своими руками, распечатки стихов, дописанных за минуту до этого. Как и во всем вокруг, качество было задавлено количеством. Тонны свежайших распечаток захлестнули русскую поэзию. А потом пришел интернет. Но это уже совсем другая история и другие люди. Энтропия растет, разжижая творческое поле до полной невозможности движения. Как писал Вальтер Беньямин в статье «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости», ««Репродукционная техника, так можно было бы выразить это в общем виде, выводит репродуцируемый предмет из сферы традиции»». Что до моего поколения последних советских детей, то нашим поэтическим символом останется не интернет-страница, а распечатка. Символом и надгробием.
Петербург
26 июня 2009 г
20 часов 45 минут
(опубликовано на сайте «Проза.ру» спустя 5 минут)