"Эффект Хрущева"
Началось все с того момента, когда Хрущев после довольно долгого молчаливого шествия остановился перед большой картиной Фалька «Обнаженная». «Это где же вы такую женщину видели?! - взвизгнул он.
- Товарищи, посмотрите на эту зеленую бабу! Не стыдно вам так уродовать нашу советскую женщину? Вы что, голых баб никогда не видели? Где вы такую зеленую бабу нашли? Уродуете нашу действительность?!» Никто так и не понял, к кому персонально обращается вождь, но все стояли вокруг драматическими истуканами. С этого и пошло. Он останавливался почти у каждой большой картины и распалялся все сильнее: «Килькичев, куда вы меня привели? Это же психиатричка! Только дегенераты такие картины рисуют! Ненормальные! Пидарасы! Пидарасы! Пидарасы!» По всей вероятности, он не знал слова «педерасты» и в «пидарасов» не вкладывал гомосексуальный смысл, а просто употреблял их как народное сквернословие по адресу всех ненормальных, несоветских. Возле картины Нифонтова «Строители ГЭС» он перестал кричать своих «пидарасов». Довольно долго всматривался в трех суровых парней, изображенных фронтально на вершине дамбы с цепями крепления, переброшенными через плечо. За ними простирался сибирский простор, не менее суровый, чем их лица. Странным контрастом среди нагромождения темных туч светилась узкая лиловая полоса заката.
- Это что же, заключенные тут, что ли, изображены? - довольно спокойным тоном спросил Хрущев.
Стоящая за ним толпа сподвижников немедленно заволновалась. Он сделал жест рукой: дескать, подать сюда художника. Тот оказался рядом с картиной - молодой человек в свитере грубой вязки, весьма похожий на своих персонажей.
- Заключенные сейчас на таких стройках не работают, - сказал он и вроде бы пожал плечами.
Глава правительства опять сорвался и едва ли не завизжал:
- Я лучше вас знаю, где кто работает! Работают веселые здоровые люди, а не затаившиеся враги! Наша страна, ведомая партией Ленина, бодро идет вперед, а вы тут такой мрак развесили, как будто конец света приближается!
Он пошел прочь от этой сугy6o производственной - картины, потрясая над головой обеими руками и иногда сжимая ладони в кулаки. Нифонтов остался возле своего творения, не зная, что делать - то ли дрожать от страха, то ли радоваться. По правде говоря, он ждал уничижительной критики со стороны эстегов и вдруг обнаружил себя всерьез и надолго в рядах крамолы. Самое серьезное столкновение искусства и партии произошло в конце экспозиции, где на столах были выставлены небольшие версии будущих гигантских фигур, задуманных скульптором Генрихом Известновым. Никита Сергеевич уже собирался покинуть мерзейшую антисоветскую выставку. Сами ноги гнали его прочь отсюда, быстрее, на свежий воздух столицы «щастья», пока он на ходу бросал через плечо различные указания о подготовке материалов Килькичеву. И вдруг он увидел безобразные и бессмысленные уменьшенные версии скульптур. Почти что споткнулся. Остановился.
- А это еще что-о-о такое?!
Килькичев отшатнулся и подтолкнул вперед эксперта из Академии художеств. Долговязый субъект, склонившись к побагровевшему от ярости уху, заблеял:
- Работы члена МОСХ Генриха Известнова; медь.
- Известного - кому? - гавкнул Хрущев.
- Нет, нет, Никита Сергеевич, - заторопился эксперт. - Этот скульптор пока что известен только в узких кругах. В широких кругах он неизвестен. Известнов - это просто его фамилия. Да вот и он сам. Генрих Карлович, прошу вас продвинуться вперед и ответить на вопросы Никиты Сергеевича. Хрущев недобрым взором смотрел на повисшую над ним голову эксперта, в которой ума, должно быть, было не больше, чем в головенции страуса. Он вообще не любил высоченных, как Кеннеди, субъектов. К чему таким образом мерзопакостно выделяться из масс? Почему всем массам не быть вот такого роста, как наш? Генрих Известное пробрался среди высокопоставленных и предстал перед вождем. Он приготовился было к рукопожатию, но вождь руки не подал. Смотрел на скульптора исподлобья, хотя было видно, что тот ему фактурно понравился. Крепыш «нашего» роста, в нормальном человеческом костюме с галстуком, неплохие зенки, живые, едва ль не горячие, как будто готов к бою. Не понравилась только тоненькая полоска усов под бульбоватым носом: что-то не наше в этих усиках просвечивало.
- Ну что, товарищ Известнов, пока что неизвестное, как вы мне, невежде, можете объяснить эти ваши кучи… ммм… эти ваши загогулины с крючками? Ну вот про эту, скажем, кучу… ммм… с загогулинами, про эту раздерганную лягушку что вы можете сказать?
- Эта композиция, товарищ Хрущев, называется «Раздавленный взрывом», - с полной уверенностью в своей правоте сказал Генри.
- Что это значит? Я не понимаю! - петухом вскинулся вождь. Самоуверенность так называемого скульптора вдруг взбесила его. От визуальной симпатии не осталось и следа. Генри усмехнулся. Осмелился усмехнуться прямо в лицо вождю.
- Для того, чтобы полностью понять идею композиции, надо самому однажды испытать взрыв, - четко произнес он.
- Что ты хочешь сказать? - Хрущев приблизился вплотную и взял Генриха Известнова за пуговицу. - Ты хочешь сказать, что на себе испытал действие взрыва?
- Так точно, товарищ Хрущев, - весело подтвердил Генри. - Во время боев в Померании в составе Третьего Белорусского фронта я был раздавлен взрывом. Практически я был просто-напросто убит, но, к счастью, в армейском госпитале хирурги собрали меня по кускам. Что касается всей моей экспозиции, то для глубокого понимания ее идей и средств выражения зритель, конечно, должен обладать определенной художественной подготовкой, товарищ Хрущев. Вождь молчал, ему не хотелось признаваться в отсутствии художественной подготовки. Он был поражен самообладанием этого скульптора, некогда раздавленного взрывом. Попробовал бы он при Сталине показать хоть десятую долю такой наглости! Как себя дальше вести? Приказать Шешелину изолировать негодяя? Нет, после Двадцатого съезда это невозможно. Министр госбезопасности Шешелин, отодвинув пару-другую никчемных идиотов, крепко взял Известнова за локоть и громко шепнул:
- Как ты смеешь так говорить с главой правительства? Я тебя в урановую шахту отправлю!
Еле сдерживая ненависть, Генри ответил так, чтобы слышно было окружающим:
- А вы не мешайте нашей беседе с главой правительства!
Шешелин выпустил его руку. Генри посмотрел на освобожденный локоть, как будто хотел проверить, не осталось ли на нем пятен. Далее произошло нечто странное: второй его локоть был взят лапой вождя:
- Проводишь меня до выхода?
- С удовольствием, товарищ Хрущев.
- Это почему же такая официально?
- Не понял, товарищ Хрущев.
- Все меня Никитой Сергеевичем величают, по-партийному, а вот ты с каким-то ревизионистским уклоном. Тебя-то как по батьке звать?
Генри что-то промычал, но Килькичев тут же подлез с информацией:
- Товарища Известнова зовут Генрихом Карловичем.
Впервые в очах вождя мелькнуло нечто юмористическое.
- Вот скажи мне, Карпович, прости, Карлович, что тебя движет в твоем, так сказать, творчестве?
Они медленно двигались к выходу. Впереди пятками вперед шли советские фотографы: иностранная пресса отсутствовала. Сзади, стараясь не опережать, шествовала толпа в протокольных костюмах. Растерянные, если только не тронувшиеся, «пидарасы» - художники остались у своих работ, до которых, как им казалось, еще вчера никому не было никакого дела.
- В моем творчестве меня движет революция Никита Сергеевич.
Вождь хитровато прищурился, как бы стараясь подловить «Карповича» на крючок.
- Это какая же революция? Ведь их много было в истории.
- Наша общая, Никита Сергеевич, Великая Октябрьская социалистическая революция, - категорически заявил Известнов и дальше пошел рубить отдельными, будто отшлифованными фразами.
- Дело в том, Никита Сергеевич, что в результате извращений периода культа личности у нас многие забыли, что эта революция родила великое авангардное искусство. Это искусство с его неистребимой тягой к эксперименту выдвинуло нас в двадцатые годы на позицию мирового лидера. К сожалению, культ личности Сталина отбросил наших художников назад, в девятнадцатый век. Теперь наше поколение советских художников, сознательно или спонтанно, тянется к тому, чтобы восстановить революционный пафос. Я много думал о том, что бы я сказал главе правительства, если бы он обратился ко мне с таким вопросом, с каким обратились вы. Невероятное произошло, я беседую с вами, и вы теперь знаете, что движет меня в моем творчестве.
Хрущев остановился и почесал свой затылок. Потом вдруг хлопнул Известнова по плечу и хохотнул:
- Много в твоей башке чепухи, однако характером природа не обидела. - Сказал Хрущев и покинул выставку.