Рождественская быль от соратника.
Оригинал взят у rainhard_15 в Рождественская быль от соратника.
П.Н.Краснов
Елочка
Против празднования Рождества.
Советские власти запретили рождественские
выставки в магазинах.
Рождественский товар спешно убран из витрин,
в которых он был уже выставлен.
Это запрещение вызвано ходатайством общества безбожников.
Во дни праздников, как и в предыдущие годы,
в театрах будут устроены лекция безбожников.
Из газет.
Это было 4-го декабря, когда Миша почувствовал:
- Вот она!.. Елка!..
Он вышел, как всегда в девятом часу, в гимназию. Всё было так обыкновенно. В утренней, предрассветной, туманной мгле по побелевшему за ночь снегу тянулись обозом сани с рогожными койками и в них белыми кубами лежали глыбы снега - совсем - сахар-рафинад. Широкая Кабинетская упиралась в туманы, и в них едва намечались на сером небе староегерские низкие казармы и казались прозрачными. Теплело. Раскидистые липы и дубы гимназического сада сбросили вчерашний иней и проглянули черные ветви над улицей. У немецкой булочной Бетткера стояло у окна три гимназиста. Миша узнал сейчас же по ранцевой крышке, - рыжей с белыми крапинами, Гольмстена, своего одноклассника. С ним были Леонов и Молохов... Миша перебежал к ним и остановился, затаив дыхание... Ёлочка...
Правду сказать, она мало походила на настоящую ёлку. При ярких, жёлтыми бабочками, горящих газовых рожках Миша увидал на полке над грудами французских, солёных и маковых булок, плюшек и сладких “гуськов” с коричневой коркой, усыпанных крупным сахаром, сделанного из гипса сахарного деда. На нём была коричневая, колпаком, шапка, коричневый на белом бараньем меху полушубок и валенки. Весь он был немного больше четверти аршина и в руках у него была, ну, совсем маленькая-маленькая ёлочка, но Миша сразу понял - не настоящая ёлка. Иголочки хвои были бледно-зелёные и лежали каким-то пухом. На ветвях висели крошечные яблоки красные и синие свечечки стояли на концах веток, а на вершине была фольговая звезда. По сторонам деда в коробках лежали пёстрые пряники, парафиновые свечи и переливавшиеся разноцветными огнями бусы, из дутого стекла.
Леонов точно угадал Мишины мысли и, дуя в красные, иззябшие кулаки, сказал:
- На рынок... На Разъезжей... Ночью... привезли настоящие... я видал... Целый лес...
И то, что привезли ночью, и “целый лес” - показалось Мише важным, знаменательным и будто даже таинственным. Он представил себе, как везли ёлки ночью по тёмным, затихшим улицам, как курчавилась и белела от инея шерсть на маленьких круглозадых лошадках с подвязанными хвостами и скрипели широкими ободами низкие, разлатые сани, а подле шли мужики и пахло от них так сладко: дёгтем, овчиной и махоркой. Эта в миг представившаяся Мише картина сделала эти ёлки у круглого рынка значительными и важными. Их непременно было нужно посмотреть.
В гимназии всё шло обычным порядком, и ничто не говорило о Рождестве. Колоколов звучным голосом, напирая на “о”, диктовал и надо было вдумываться, где поставить “ять” и где “е”. И в голове под диктовку прыгала затверженная таблица: “белый, венок, вено... лекарь, лень, лепить”... На латинском склоняли “aquila” и спрягали “ато” и длинная грамматика Ходобая была раскрыта, а Леонов стоял за наказание у доски и строил за спиною учителя страшные рожи: - нельзя было не рассмеяться. На “чистописании” - Вильгельм Каспарович Брок каллиграфически вывел на доске - мел так славно трещал под его пальцами - “Без Бога не до порога” и заставлял писать под его команду. Счёт обозначал нажим. Ритмично звучал по затихшему классу его голос:
- Раз-два-три-четыре, раз-два, раз-два, раз-два-три.
Миша усердно выводил буквы, а сам косил глазом на соседа Леонова. Он заметил, что прозрачная капля накоплялась на кончике его носа и теперь следил, упадёт она на его тетрадь, или нет. От этого двойного внимания косили и падали чёрные, блестящие буквы и не попадали на бледно-зелёные линейки “каллиграфической” тетради.
Ёлка забывалась.
После большой перемены, когда на узких лакированных скамьях без спинок “жали масло”, носились по большому двусветному залу, прыгали и визжали, а Миша со слов Леонова заучивал: “Ты картина - я портрет, ты скотина, а я нет”, ужасно как казалось это умно и смешно, - в мёртвой тишине класса арифметики, где свирепствовал Вым Палыч Кондратьев, и где Молохов, чётко постукивая мелом по чёрной деревянной доске, высчитывал, когда наполнится водою бассейн, а все остальные сидели истуканами в тоскливом ожидании, кого вызовут дальше, - Миша и совсем начал забывать про Рождество.
Но, когда пробил на лестнице звонок и вслед за Вым Палычем, чёрной стайкой выбежали в коридор гимназисты, - оно сразу напомнило о себе. Из-за запертой двери большого зала доносились медленные звуки фис-гармонии и большой гимназический хор, ещё неуверенно, сбиваясь и повторяя, пел:
“Рождество Твое Христе Боже наш!..” Потянуло глядеть ёлки.
* * *
На улице стало светлее. Небо было сумрачно, дали туманны. И мягко, не скрипя, скользили извощичьи санки. Иногда резко стукнет подкова по камню, брызнет загадочной золотой искрой и опять лёгкое прикосновение к рыхлому снегу лёгких конских копыт. Пахло каменным углем, свежестью и... ёлкой. Панели были густо посыпаны жёлтым пушистым песком. И уже издали учуял Миша запах хвои, увидал у рын ка тёмный лес стройных ёлок и с Леоновым, и Молоховым кинулся туда.
У рынка, в той части, что выходила на Николаевскую, всё было, как и всегда. Громадные обледенелые белуги стояли, как колоды, прислонённые к стенам. В широких берестяных корзинах лежали мороженные судаки, и серебристый снеток казался маленькими червяками. В круглых зелёных коротых под сетью, в студёной воде плавали живые сиги, лещи и окуни, и прямо на рогожах, горами была навалена желто-спинная корюшка. Крутые лестницы, посыпанные песком, вели в подвалы. Рыбники в длинных полушубках, с белыми холщовыми передниками Похаживали подле лавок. Загибая на Разъезжую, висели и стояли кроваво-красные бычьи туши и телята, и целые шеренги серых и белых зайцев лежали прямо на панели, как убитые лесные солдаты.
И вот за ними то, за зайцами, пришельцами из тёмных лесов, и раскинулась роща ёлок.
Одни стояли, воткнутые в снег, широко раскинув лапы ветвей, другие имели ветви задранные к верху, перевязанные мочалой, третьи лежали горою в санях с выпряженными лошадьми и поднятыми к верху кривыми некрашеными оглоблями.
Синий сумрак был среди них. И густо, и пряно пахло свежей мглою.
Миша долго стоял между стеною ёлок и рынком в узком душистом проходе и его мысли неслись в леса, где росли эти ёлки, что ночью привезли в город. Ему казалось, что он видит их ещё живыми. Под их широкими лапами укрываются зайцы, и снегири, и чижи порхают по их зелёным ветвям... Лесною отрадою веяло от них.
Ему было жалко ёлок и вместе с тем поднималось в душе чувство благодарности им за то, что, пожертвовав собою, они приехали в город, чтобы украсить их городское Рождество.
* * *
С этого дня для Миши всё переменилось в тёмном Петербурге. Дни были всё такие же короткие и сумрачные. Вставать приходилось при огне и первый урок шёл при пахнущих керосином лампах. На улице был туман и лёгкий мороз, и в сумрак уходили улицы с горящими с трёх часов дня фонарями и ярко сверкающими окнами магазинов, но всё стало иным, всё зажило напряжённою жизнью в ожидании Рождества Христова.
По всему городу вестниками Господня Праздника стали ёлки, везде появились выставки Рождественских подарков и ёлочных украшений. И улицы, такие раньше чинные, холодные, скучные - расцветились, приоделись и стало интересно ходить по ним.
На Троицкой, на углу Лештукова, в “Мастерской учебных пособий и игр” такие интересные появились вещи. Настоящие кирпичики белые и красные. Из них можно строить дома, печи, фабрики - всё, что угодно... или, - формы и к ним гипс, и краски, и можно делать отливки прекрасных барельефов, белых, розовых, голубых... Настоящий переплётчик... Материалы для делания цветов - ну это больше для девочек... Столяр и плотник... Выпиловочные станки и целые кипы громадных листов с рисунками для выпиливания... Кружилась голова от думы -что испросишь у мамы, о чём намекнуть?.. А, может быть, сама мама ещё лучше придумает?
По пути к Невскому и на самом Невском ёлки своими зелёными рощами завоёвывали всё новые и новые места. Они выстроились у Пяти углов, они большим густым лесом стали между широкой панелью Невского и Гостиным Двором от Публичной библиотеки до Думской башни. Сколько их там было! Наверно не меньше тысячи!
У Вольфа - книги. В красных с золотом переплётах. В пёстрых обложках, где были индейцы в уборах из перьев орла, слоны, львы, кораблекрушения... Майн-Рид, Купер, Густав-Эмар, Жаколлио... и между ними скромный Карамзин, певец Средней Азии и Туркестана, милый Немирович-Данченко, Полевой, Сысоева...
В конце Невского, в громадных окнах магазина Александра, горела сотнею огней величественная ёлка. Серебристый иней осыпал её сверху до низу, ватный снег лежал на широких лапах, отягощённых игрушками, - а кругом: - и лошади, и собаки, и слоны, и целые зверинцы, и армии солдат, и барабаны, и ружья, и лики со стрелами, и настольный бильярд, и фокусник в доме... и куклы... куклы... куклы...
Против Александра горели окна у Кнопа, а дальше опять по теневой стороне манили выставками красок Крих и Дациоро своими картинами...
Или и правда стать художником?.. Акварелистом?.. Или начать писать картины масляными красками? Так, должно быть, вкусно выжимать из серебряных трубочек на тёмную палитру яркие, пёстрые краски, Миша видел в Эрмитаже, Миша знает, как это делается. Он подолгу смотрел, как в просторных тёплых залах Эрмитажа художники копировали картины. Как упадал на полотно нежный малиновый “Крап-лак”, и, смешиваясь с белилами, давал такие дивные, розовые тона...
А, когда в воскресенье, - это уже перед самым Рождеством, - пришло “Новое Время” необычно толстое, в десять страниц -всё объявления о ёлках, о подарках, об игрушках, всё стало ясно. Миша читал его и мечты бродили в возбужденной голове. Кем быть? Кем стать? Что делать в часы праздничного досуга, в дни Рождественских каникул? Тяжёлая, холодная зима делилась праздником Рождества Христова на две части и проходила незаметно. С неба, прикрытого вечными тучами, младенец Христос будто вспоминал о тысячах детей на земле и посылал им в сверкающей ёлке свою улыбку.
В ёлках, в блеске магазинных выставок” в праздничной сутолке Гостиного двора, в оживлении улиц, где густою вереницею неслись извощики и где так красиво басисто раздавались голоса кучеров: “Э-ей!? Поберегись!”, в толпе прохожих, с радостными оживлённо-озабоченными лицами, идущих с пакетами, увязанными бумагой, в ёлках, несомых посыльными в алых шапках, Миша чувствовал, видел всеми нежными струнами своей детской души, ощущал, что близится день благости Господа, день радости Рождения Сына Божия -Иисуса Христа, день завета вечной жизни. Это говорила ему вечная зелень милых душистых ёлочек.
И, когда в ярко озарённой свечами, - множеством свечей, -гимназической церкви, дружный хор вдруг стройно и звонко грянул:
“Рождество Твоё, Христе Боже наш, возсия мирови свет Разума”, всё всколыхнулось в Мише нежною глубокою благодарностью Господу за все те радости, что Он ему посылает.
Миша знал: за запертыми с утра дверями гостиной его ожидает блестящая ёлка... Миша знал, что дома, после службы, его ждут милые мамины, палицы и тётины подарки - знаки той любви человеческой, что греет теплее солнца.
И Миша всю жизнь хранил память об этой ёлочке, об этих ёлочках своего Петербургского детства.
И уже не стало ёлок... Не было подарков... Умерла милая мама... Никого не осталось... Одинокий, бездомный, всем чужой Миша бродил бобылём по белу свету, лишённый Родины, лишённый всего дорогого.
А всё же... Когда грянет в сочельник церковный хор: - “Рождество Твоё Христе Боже наш” - вдруг встанут, поплывут картины детства, ёлочка, не похожая на ёлочку, всего в вершок, в руках у деда из раскрашенного гипса в булочной Бетткера, и тысячи ёлок славного милого старого Петербурга вспомнятся в чужой, далекой стране.
И в эти дни крепче станет вера, что не оставит Христос - Младенец и его старого-младенца и пошлёт ему на Рождество подарок, о чём так страстно молит он у Господа вот уже одиннадцатый год!..
Как раньше дарил солдатиков, дарил книги в красных с золотом переплётах, дарил холст и краски, дарил радости счастливой семейной жизни у себя дома...
Смилуется... и подарит теперь самым дорогим подарком -выстраданной бесконечно любимой Родиной...
“Новое Время”,
№2305, 7 января 1929 года.
г. Белград (Югославия)
П.Н.Краснов
Елочка
Против празднования Рождества.
Советские власти запретили рождественские
выставки в магазинах.
Рождественский товар спешно убран из витрин,
в которых он был уже выставлен.
Это запрещение вызвано ходатайством общества безбожников.
Во дни праздников, как и в предыдущие годы,
в театрах будут устроены лекция безбожников.
Из газет.
Это было 4-го декабря, когда Миша почувствовал:
- Вот она!.. Елка!..
Он вышел, как всегда в девятом часу, в гимназию. Всё было так обыкновенно. В утренней, предрассветной, туманной мгле по побелевшему за ночь снегу тянулись обозом сани с рогожными койками и в них белыми кубами лежали глыбы снега - совсем - сахар-рафинад. Широкая Кабинетская упиралась в туманы, и в них едва намечались на сером небе староегерские низкие казармы и казались прозрачными. Теплело. Раскидистые липы и дубы гимназического сада сбросили вчерашний иней и проглянули черные ветви над улицей. У немецкой булочной Бетткера стояло у окна три гимназиста. Миша узнал сейчас же по ранцевой крышке, - рыжей с белыми крапинами, Гольмстена, своего одноклассника. С ним были Леонов и Молохов... Миша перебежал к ним и остановился, затаив дыхание... Ёлочка...
Правду сказать, она мало походила на настоящую ёлку. При ярких, жёлтыми бабочками, горящих газовых рожках Миша увидал на полке над грудами французских, солёных и маковых булок, плюшек и сладких “гуськов” с коричневой коркой, усыпанных крупным сахаром, сделанного из гипса сахарного деда. На нём была коричневая, колпаком, шапка, коричневый на белом бараньем меху полушубок и валенки. Весь он был немного больше четверти аршина и в руках у него была, ну, совсем маленькая-маленькая ёлочка, но Миша сразу понял - не настоящая ёлка. Иголочки хвои были бледно-зелёные и лежали каким-то пухом. На ветвях висели крошечные яблоки красные и синие свечечки стояли на концах веток, а на вершине была фольговая звезда. По сторонам деда в коробках лежали пёстрые пряники, парафиновые свечи и переливавшиеся разноцветными огнями бусы, из дутого стекла.
Леонов точно угадал Мишины мысли и, дуя в красные, иззябшие кулаки, сказал:
- На рынок... На Разъезжей... Ночью... привезли настоящие... я видал... Целый лес...
И то, что привезли ночью, и “целый лес” - показалось Мише важным, знаменательным и будто даже таинственным. Он представил себе, как везли ёлки ночью по тёмным, затихшим улицам, как курчавилась и белела от инея шерсть на маленьких круглозадых лошадках с подвязанными хвостами и скрипели широкими ободами низкие, разлатые сани, а подле шли мужики и пахло от них так сладко: дёгтем, овчиной и махоркой. Эта в миг представившаяся Мише картина сделала эти ёлки у круглого рынка значительными и важными. Их непременно было нужно посмотреть.
В гимназии всё шло обычным порядком, и ничто не говорило о Рождестве. Колоколов звучным голосом, напирая на “о”, диктовал и надо было вдумываться, где поставить “ять” и где “е”. И в голове под диктовку прыгала затверженная таблица: “белый, венок, вено... лекарь, лень, лепить”... На латинском склоняли “aquila” и спрягали “ато” и длинная грамматика Ходобая была раскрыта, а Леонов стоял за наказание у доски и строил за спиною учителя страшные рожи: - нельзя было не рассмеяться. На “чистописании” - Вильгельм Каспарович Брок каллиграфически вывел на доске - мел так славно трещал под его пальцами - “Без Бога не до порога” и заставлял писать под его команду. Счёт обозначал нажим. Ритмично звучал по затихшему классу его голос:
- Раз-два-три-четыре, раз-два, раз-два, раз-два-три.
Миша усердно выводил буквы, а сам косил глазом на соседа Леонова. Он заметил, что прозрачная капля накоплялась на кончике его носа и теперь следил, упадёт она на его тетрадь, или нет. От этого двойного внимания косили и падали чёрные, блестящие буквы и не попадали на бледно-зелёные линейки “каллиграфической” тетради.
Ёлка забывалась.
После большой перемены, когда на узких лакированных скамьях без спинок “жали масло”, носились по большому двусветному залу, прыгали и визжали, а Миша со слов Леонова заучивал: “Ты картина - я портрет, ты скотина, а я нет”, ужасно как казалось это умно и смешно, - в мёртвой тишине класса арифметики, где свирепствовал Вым Палыч Кондратьев, и где Молохов, чётко постукивая мелом по чёрной деревянной доске, высчитывал, когда наполнится водою бассейн, а все остальные сидели истуканами в тоскливом ожидании, кого вызовут дальше, - Миша и совсем начал забывать про Рождество.
Но, когда пробил на лестнице звонок и вслед за Вым Палычем, чёрной стайкой выбежали в коридор гимназисты, - оно сразу напомнило о себе. Из-за запертой двери большого зала доносились медленные звуки фис-гармонии и большой гимназический хор, ещё неуверенно, сбиваясь и повторяя, пел:
“Рождество Твое Христе Боже наш!..” Потянуло глядеть ёлки.
* * *
На улице стало светлее. Небо было сумрачно, дали туманны. И мягко, не скрипя, скользили извощичьи санки. Иногда резко стукнет подкова по камню, брызнет загадочной золотой искрой и опять лёгкое прикосновение к рыхлому снегу лёгких конских копыт. Пахло каменным углем, свежестью и... ёлкой. Панели были густо посыпаны жёлтым пушистым песком. И уже издали учуял Миша запах хвои, увидал у рын ка тёмный лес стройных ёлок и с Леоновым, и Молоховым кинулся туда.
У рынка, в той части, что выходила на Николаевскую, всё было, как и всегда. Громадные обледенелые белуги стояли, как колоды, прислонённые к стенам. В широких берестяных корзинах лежали мороженные судаки, и серебристый снеток казался маленькими червяками. В круглых зелёных коротых под сетью, в студёной воде плавали живые сиги, лещи и окуни, и прямо на рогожах, горами была навалена желто-спинная корюшка. Крутые лестницы, посыпанные песком, вели в подвалы. Рыбники в длинных полушубках, с белыми холщовыми передниками Похаживали подле лавок. Загибая на Разъезжую, висели и стояли кроваво-красные бычьи туши и телята, и целые шеренги серых и белых зайцев лежали прямо на панели, как убитые лесные солдаты.
И вот за ними то, за зайцами, пришельцами из тёмных лесов, и раскинулась роща ёлок.
Одни стояли, воткнутые в снег, широко раскинув лапы ветвей, другие имели ветви задранные к верху, перевязанные мочалой, третьи лежали горою в санях с выпряженными лошадьми и поднятыми к верху кривыми некрашеными оглоблями.
Синий сумрак был среди них. И густо, и пряно пахло свежей мглою.
Миша долго стоял между стеною ёлок и рынком в узком душистом проходе и его мысли неслись в леса, где росли эти ёлки, что ночью привезли в город. Ему казалось, что он видит их ещё живыми. Под их широкими лапами укрываются зайцы, и снегири, и чижи порхают по их зелёным ветвям... Лесною отрадою веяло от них.
Ему было жалко ёлок и вместе с тем поднималось в душе чувство благодарности им за то, что, пожертвовав собою, они приехали в город, чтобы украсить их городское Рождество.
* * *
С этого дня для Миши всё переменилось в тёмном Петербурге. Дни были всё такие же короткие и сумрачные. Вставать приходилось при огне и первый урок шёл при пахнущих керосином лампах. На улице был туман и лёгкий мороз, и в сумрак уходили улицы с горящими с трёх часов дня фонарями и ярко сверкающими окнами магазинов, но всё стало иным, всё зажило напряжённою жизнью в ожидании Рождества Христова.
По всему городу вестниками Господня Праздника стали ёлки, везде появились выставки Рождественских подарков и ёлочных украшений. И улицы, такие раньше чинные, холодные, скучные - расцветились, приоделись и стало интересно ходить по ним.
На Троицкой, на углу Лештукова, в “Мастерской учебных пособий и игр” такие интересные появились вещи. Настоящие кирпичики белые и красные. Из них можно строить дома, печи, фабрики - всё, что угодно... или, - формы и к ним гипс, и краски, и можно делать отливки прекрасных барельефов, белых, розовых, голубых... Настоящий переплётчик... Материалы для делания цветов - ну это больше для девочек... Столяр и плотник... Выпиловочные станки и целые кипы громадных листов с рисунками для выпиливания... Кружилась голова от думы -что испросишь у мамы, о чём намекнуть?.. А, может быть, сама мама ещё лучше придумает?
По пути к Невскому и на самом Невском ёлки своими зелёными рощами завоёвывали всё новые и новые места. Они выстроились у Пяти углов, они большим густым лесом стали между широкой панелью Невского и Гостиным Двором от Публичной библиотеки до Думской башни. Сколько их там было! Наверно не меньше тысячи!
У Вольфа - книги. В красных с золотом переплётах. В пёстрых обложках, где были индейцы в уборах из перьев орла, слоны, львы, кораблекрушения... Майн-Рид, Купер, Густав-Эмар, Жаколлио... и между ними скромный Карамзин, певец Средней Азии и Туркестана, милый Немирович-Данченко, Полевой, Сысоева...
В конце Невского, в громадных окнах магазина Александра, горела сотнею огней величественная ёлка. Серебристый иней осыпал её сверху до низу, ватный снег лежал на широких лапах, отягощённых игрушками, - а кругом: - и лошади, и собаки, и слоны, и целые зверинцы, и армии солдат, и барабаны, и ружья, и лики со стрелами, и настольный бильярд, и фокусник в доме... и куклы... куклы... куклы...
Против Александра горели окна у Кнопа, а дальше опять по теневой стороне манили выставками красок Крих и Дациоро своими картинами...
Или и правда стать художником?.. Акварелистом?.. Или начать писать картины масляными красками? Так, должно быть, вкусно выжимать из серебряных трубочек на тёмную палитру яркие, пёстрые краски, Миша видел в Эрмитаже, Миша знает, как это делается. Он подолгу смотрел, как в просторных тёплых залах Эрмитажа художники копировали картины. Как упадал на полотно нежный малиновый “Крап-лак”, и, смешиваясь с белилами, давал такие дивные, розовые тона...
А, когда в воскресенье, - это уже перед самым Рождеством, - пришло “Новое Время” необычно толстое, в десять страниц -всё объявления о ёлках, о подарках, об игрушках, всё стало ясно. Миша читал его и мечты бродили в возбужденной голове. Кем быть? Кем стать? Что делать в часы праздничного досуга, в дни Рождественских каникул? Тяжёлая, холодная зима делилась праздником Рождества Христова на две части и проходила незаметно. С неба, прикрытого вечными тучами, младенец Христос будто вспоминал о тысячах детей на земле и посылал им в сверкающей ёлке свою улыбку.
В ёлках, в блеске магазинных выставок” в праздничной сутолке Гостиного двора, в оживлении улиц, где густою вереницею неслись извощики и где так красиво басисто раздавались голоса кучеров: “Э-ей!? Поберегись!”, в толпе прохожих, с радостными оживлённо-озабоченными лицами, идущих с пакетами, увязанными бумагой, в ёлках, несомых посыльными в алых шапках, Миша чувствовал, видел всеми нежными струнами своей детской души, ощущал, что близится день благости Господа, день радости Рождения Сына Божия -Иисуса Христа, день завета вечной жизни. Это говорила ему вечная зелень милых душистых ёлочек.
И, когда в ярко озарённой свечами, - множеством свечей, -гимназической церкви, дружный хор вдруг стройно и звонко грянул:
“Рождество Твоё, Христе Боже наш, возсия мирови свет Разума”, всё всколыхнулось в Мише нежною глубокою благодарностью Господу за все те радости, что Он ему посылает.
Миша знал: за запертыми с утра дверями гостиной его ожидает блестящая ёлка... Миша знал, что дома, после службы, его ждут милые мамины, палицы и тётины подарки - знаки той любви человеческой, что греет теплее солнца.
И Миша всю жизнь хранил память об этой ёлочке, об этих ёлочках своего Петербургского детства.
И уже не стало ёлок... Не было подарков... Умерла милая мама... Никого не осталось... Одинокий, бездомный, всем чужой Миша бродил бобылём по белу свету, лишённый Родины, лишённый всего дорогого.
А всё же... Когда грянет в сочельник церковный хор: - “Рождество Твоё Христе Боже наш” - вдруг встанут, поплывут картины детства, ёлочка, не похожая на ёлочку, всего в вершок, в руках у деда из раскрашенного гипса в булочной Бетткера, и тысячи ёлок славного милого старого Петербурга вспомнятся в чужой, далекой стране.
И в эти дни крепче станет вера, что не оставит Христос - Младенец и его старого-младенца и пошлёт ему на Рождество подарок, о чём так страстно молит он у Господа вот уже одиннадцатый год!..
Как раньше дарил солдатиков, дарил книги в красных с золотом переплётах, дарил холст и краски, дарил радости счастливой семейной жизни у себя дома...
Смилуется... и подарит теперь самым дорогим подарком -выстраданной бесконечно любимой Родиной...
“Новое Время”,
№2305, 7 января 1929 года.
г. Белград (Югославия)