в потоке
32 { &. Че=-- -< . .. Х }
Лед тяжелый, прозрачный,
трещины белыми дугами -
следы незримого (что в твоей камере
Вильсона).
Зеленоватый асфальт тротуара - река,
что уже никуда не течет, рябью песка
как заклинаниями
исписана.
Одного арестанта
сопровождала пятилетняя девочка, его дочь,
которая,
когда он поднимался по трапу,
держалась за его
кандалы.
Манна февральская, крошка, скрипучая пыль
с неба летит, прямо под ноги, под ноги, в глаза -
придется принять
как дары.
О, эти дыры небесного свода,
по ним к нам просачивается свобода
быть беззащитным, без стен, потолков,
только что был - и уже был таков!
Мыс Нисиноторо,
Луи-Бальбес деКрильон.
Вот имена! А я ничего
не значу.
Одна вторая генетического кода,
жизнь еще только подкарауливающая у входа,
чужие воспоминания
испитого чая
на сдачу.
А за четверть века до этой ходки,
до ходки через Цейлон до Находки,
пароход «Крильон» прозван был философским,
а потом коптил паромом отцовским.
Тени воспоминаний,
потяни за веревочку - дверь и откроется,
и память стариком помоечным роется
в надежде найти одежду и что на закуску,
узкие узы.
И ты выгладишь блузку,
наденешь эти в тон и с невысокими кублучками,
и взгляд украсишь почти нулевыми очками.
Забудешь про то, что нужно удержать прошлое,
как тут поют, с частицей «не» - не пошлое.
Не будешь сводить новое к тому, из чего оно тянется,
не пойдешь, не сползешь назад (а то с тебя станется!)
Станция, поезд тронулся, перрон… Ах, да! Я же гордая,
вчерашняя песня сегодня уже ни на что не годная.
От Сахалина уже чуть-чуть до деревень на Хоккайдо.
Айда туда, где айны, в тесноту косоглазого прайда,
где кавайный смешок и стишок - тату по над попой,
и (как уже в песне другой) - по любви ты, милый, не топай,
ступай по траве, она скоро уже, снег чернеет,
забывай сахалинскую зиму. Забыла?
- Мне кажется... Неет!
Лед тяжелый, прозрачный,
трещины белыми дугами -
следы незримого (что в твоей камере
Вильсона).
Зеленоватый асфальт тротуара - река,
что уже никуда не течет, рябью песка
как заклинаниями
исписана.
Одного арестанта
сопровождала пятилетняя девочка, его дочь,
которая,
когда он поднимался по трапу,
держалась за его
кандалы.
Манна февральская, крошка, скрипучая пыль
с неба летит, прямо под ноги, под ноги, в глаза -
придется принять
как дары.
О, эти дыры небесного свода,
по ним к нам просачивается свобода
быть беззащитным, без стен, потолков,
только что был - и уже был таков!
Мыс Нисиноторо,
Луи-Бальбес деКрильон.
Вот имена! А я ничего
не значу.
Одна вторая генетического кода,
жизнь еще только подкарауливающая у входа,
чужие воспоминания
испитого чая
на сдачу.
А за четверть века до этой ходки,
до ходки через Цейлон до Находки,
пароход «Крильон» прозван был философским,
а потом коптил паромом отцовским.
Тени воспоминаний,
потяни за веревочку - дверь и откроется,
и память стариком помоечным роется
в надежде найти одежду и что на закуску,
узкие узы.
И ты выгладишь блузку,
наденешь эти в тон и с невысокими кублучками,
и взгляд украсишь почти нулевыми очками.
Забудешь про то, что нужно удержать прошлое,
как тут поют, с частицей «не» - не пошлое.
Не будешь сводить новое к тому, из чего оно тянется,
не пойдешь, не сползешь назад (а то с тебя станется!)
Станция, поезд тронулся, перрон… Ах, да! Я же гордая,
вчерашняя песня сегодня уже ни на что не годная.
От Сахалина уже чуть-чуть до деревень на Хоккайдо.
Айда туда, где айны, в тесноту косоглазого прайда,
где кавайный смешок и стишок - тату по над попой,
и (как уже в песне другой) - по любви ты, милый, не топай,
ступай по траве, она скоро уже, снег чернеет,
забывай сахалинскую зиму. Забыла?
- Мне кажется... Неет!