О российских мистиках-сектантах начала 19 века - 6
(продолжение)
II.
Краткая характеристика общества в религиозно-нравственном отношении. - Наплыв эмигрантов и влияние их на русские нравы и обычаи - Французомания. - Меры правительства против иностранных учителей и гувернеров - Религиозная пропаганда против православия и ее последствия.
Верующие и неверующие французы, - все те, которые во время революции желали избавить свою голову от гильотины, искали спасения вне пределов отечества. В первый период революции бежали неверующие, люди пропитанные учением философов и энциклопедистов, разносившие повсюду безверие и сомнительную нравственность. Во второй период покинула Францию вся знать: графы, маркизы и виконты, с их тонкими аристократическими манерами и изящным вкусом. Самые громкие французские фамилии: принцесса де-Тарент, герцоги: Грамон, Ришелье, Полиньяк, Брольё, графы: Блакас, Дама, Шуазель-Гуфье, Сен-При и многие другие появились в России.
Ближайшая соседка Франции - Германия не только недоброжелательно смотрела на чуждых ей выходцев, но, напуганная учением Канта, заставила многих и своих профессоров закрыть кафедры философии в удалиться в Россию [1]. - В числе таких выходцев были: Фесслер, приглашенный в С.-Петербургскую духовную академию для преподавания еврейского языка и древностей греческой, римской и российской церквей; Буле - в Московский университет; Паррот - в Дерптский, Якоб - в Харьковский и другие. Харьковскому университету в особенности посчастливилось в этом отношении, и в самом начале его существования многие из профессоров были иностранцы, преимущественно выходцы: Шад был бежавший бенедектинский монах католического монастыря, в монашестве патер Роман; профессор Дюгур, переделавший свою фамилию в Дюгурова, был француз, бежавший из Парижа [2]. - Между ними попадались люди сомнительных знаний и нравственности. «Отовсюду пишут, говорит преосвященный Евгений [3], что профессоры спились с кругу и от большого жалованья не хотят думать об успехах. Даже и на Московский университет в этом же жалуются».
Подобные лица были удалены впоследствии, но в начале столетия приняты как желанные гости и подходящие наставники для возрастающего поколения. Нуждаясь в профессорах и не имея своих, русское правительство принуждено было искать их в иностранных государствах. Люди вполне образованные, ученые и нравственные редко соглашались оставить свое отечество, и потому только люди посредственные и часто порочные являлись в Россию, чтобы предложить за деньги свою мнимую ученость. Но воспитание, писал неизвестный нам современник [4], есть «основание частного и государственного благоденствия, а у нас не будет совершенного морального образования, пока не будет русских хороших учителей, которые единственно могут вселять в юное сердце чувства и правила доброго россиянина. Никогда иностранец не поймет нашего естественного или народного характера и следственно не может сообразоваться с ним в воспитании; никогда он с чувством не скажет слова о России, об ее героях, народной чести и не воспалит в ученике искры патриотизма. Иностранцы весьма редко отдают нам справедливость. Мы их ласкаем, награждаем, а они, выехав за курляндский шлагбаум, смеются над нами или бранят нас, выдумывают соблазнительные анекдоты и печатают нелепости о русских».
Изыскивая средства, как бы заменить иностранных учителей русскими, современник предлагал воспитывать для этой цели мещанских детей при кадетском корпусе, а до тех пор, говорил он, «не будет надежды когда-нибудь обойтись без иностранцев». Предложение это, более чем справедливое, могло дать плод только в будущем, а в то время, когда оно высказывалось, Россия покрывалась «пеною», которую выбрасывали в нее «политические бури соседних стран».
«Перебежчики эти, писал граф Иосиф де-Местр [5], приносят сюда (в Россию) одну наглость и пороки. Не имея ни любви, ни уважения к стране, без связей домашних, гражданских или религиозных, они смеются над теми непрозорливыми русскими, которые поручают им все, что есть дорогого у них на свете, т.е. своих детей».
Но Россия, по едкому замечанию мисс Вильмот, была еще тогда настолько неразвита, что отличалась добродетелью гостеприимства и сделалась убежищем всех, кто не находил себе приюта на Западе. Вместе с знаменитостями политическими и литературными, явились парикмахеры, модистки, преступники, побывавшие на галерах, беглые солдаты, лакеи и проч.
«После чумы, говорит Бантыш-Каменский, вспоминая то время, на Москву напала другая зараза - французолюбие; много французов и француженок наехали с разных сторон, и нет сомнения, что в числе их были люди очень вредные», находившие для своей пропаганды давно уже подготовленную почву. Французские эмигранты с удивлением нашли у нас людей, которые лучше их самих знали дела их родины, изучали Руссо и речи Мирабо.
Вместе с французским языком и литературою проникли в Россию и современные идеи философов и энциклопедистов и нашли себе, более чем где-либо, поклонников-фанатиков и самых ярых последователей.
Французская философия давала излишнее доверие к человеческим силам и убеждение, что человек сам по себе может достигнуть счастья и быть устроителем собственной судьбы, если обладает только разумом. - Проповедник этих идей - Вольтер, пользовался у нас большим уважением и популярностью и, к сожалению, преимущественно среди тех, которые знали о нем по наслышке и не были достаточно знакомы с его произведениями. Издали все кажется привлекательнее и интереснее; с приближением или знакомством многое изменяется. Граф Шувалов прожил в Фернее у Вольтера более двух недель и после того много убыло у него уважения к французскому философу [6]. Тем не менее, большинство русских преклонялось перед Вольтером, и библиотеки образованнейших русских людей того времени, занимавших важные государственные должности, были переполнены книгами французских писателей ХVІІІ века.
Император Павел старался изгнать французов из России, усилил цензуру и в апреле 1800 года запретил ввоз иностранных книг и даже нот. Тогда же было воспрещено отправлять за границу молодых людей для воспитания, и часть общества, послушная велениям императора, перестала хвастаться вольнодумством. «Влияние повелителя, говорит г-жа Сталь, здесь (в России) до того сильно, что с переменою царствования могут измениться понятия о всех предметах». В литературе хотя и говорили теперь о Вольтере, но уже об «изобличенном» или «обнаженном», и стали появляться переводы разных религиозных сочинений; но рядом с ними, при помощи контрабанды, проникали в Россию и запрещенные книги. «И так как идти на такой риск, говорит Шторх, какой связывался с ввозом книг, стоило только для самых пикантных вещей, то строгость мер была причиной, что из всех литературных произведений приходили в империю только такие, по поводу которых запрещение и было главным образом сделано. Некоторые букинисты, в числе которых были также и эмигранты, занимались этим опасным, но прибыльным промыслом с неслыханной смелостью. Их склады были известны почти всякому и однако не нашлось ни одного доносчика» [7].
Книг немецких или английских в наших библиотеках было мало, а русских и еще того менее. Исключение в этом отношении составляла библиотека графа Федора Андреевича Толстого, в которой находилось много славяно-русских рукописей и старопечатных славянских и русских книг. К сожалению, владелец библиотеки составлял ее исключительно из тщеславия и сам не понимал значения своего собрания [8].
В известной Салтыковской библиотеке считалось от 4 до 5 тысяч сочинений, большей частью на французском языке, содержания исторического, по разным наукам и словесности (между прочим многотомная энциклопедия); попадались кое-какие немецкие и английские сочинения, а русских книг в этой библиотеке, принадлежавшей одному из древнейших и славных русских домов, едва набиралась какая-нибудь сотня [9]. За знатью тянулось дворянство и среднее состояние. Приезжавшие на Макарьевскую ярмарку помещицы, следуя тогдашней моде, запасались не только чепцами, но и книгами; дворяне, имевшие дохода не более 500 руб., собирали библиотеки [10], но, конечно, без всякой системы, что попадалось под руку. Покупались преимущественно романы и притом переводные: Лафонтен и Крамер, Грандисон и Клариса составляли содержание библиотеки. «Странный был состав маленькой библиотеки молодых Пещуровых, пишет Ф.Вигель [11]: полное собрание сочинений Флориана, все творения Дорота, маленький том Буффлера, театр Мариво, письма к Эмилии о мифологии г. Демутье, Шольё и Лафор, Бернис и Жанти Бернар; все легкое, розовое, амурное, ни одной русской книги. Вместе с версальскими предрассудками вошла у нас в моду французская литература», и часто иностранные книги наполняли библиотеки таких владельцев, которые не знали ни одного из иностранных языков. Ряжского уезда, Рязанской губернии помещик А.С.Сербин, хотя и не владел языками, но имел у себя библиотеку, составленную преимущественно из творений французских литераторов XVIII века. В ней преобладали энциклопедисты, особенно Вольтер, и сам А.Сербин был горячим его последователем.
«Знакомство деда с сочинениями Вольтера, конечно в русском переводе, говорит современник [12], не осталось без последствий. Он заразился религиозным неверием, сделался безбожником. «Я ничему не веровал, сказал он мне однажды в откровенном разговоре, - хотя с малолетства был строго держан в правилах церковного учения».
«Проводя в деревне более половины года, говорит другой современник [13], без особого занятия по хозяйству, я занимался чтением, но выбор книг был для меня вредный. Читал я с жадностью сочинения так называемых философов XVIII столетия, пиронизм коих столь во мне запечатлелся, что в последующую жизнь мою даже и в преклонности лет моих, много мне стоило исправить впечатления и покорить разум к послушанию веры».
Пропитанные книжными идеями философов, наши деды в отцы, с наплывом эмигрантов, стали еще более воспринимать эти идеи при помощи живого и увлекательного слова. Своим лоском и светским образованием французы скоро подчинили себе тогдашнее общество и явились в качестве занимательных собеседников, учителей-наставников, содержателей пансионов не только в городах, но и в селах [14], содержателей модных магазинов и даже распорядителей имений. Пользуясь авторитетом представителей передовой нации, французы своим изяществом легко заслуживали расположение женщин, становились друзьями дома и через жен имели влияние на их мужей, детей и все семейство. Из обветшалой Франции нахлынуло к нам волокитство, в модных домах появились дамские будуары с мягкими диванами, а с ними истерики, мигрени, спазмы и другие болезни [15]. Большинство стало подражать во всем французам, этим остроумным, живым и болтливым людям, образцам вкуса и прогресса.
Русская женщина, обнажив свою талию, утонула во французской болтовне и, увлекшись кокетством, проводила время среди танцев, в рассеянной и пустой жизни.
- Смотрю в публичных собраниях на молодых красавиц XIX века, говорил В.Мулатов [16], и думаю, где я? в Мильтоновом ли раю, в котором милая натура обнажалась перед взором блаженного Адама, или в кабинете живописца, где красота являлась служить моделью для Венерина портрета во весь рост? Наши стыдливые девицы и супруги оскорбляют природную стыдливость свою, единственно для того, что француженки не имеют ее, без сомнения те, которые прыгали контрдансы на могилах родителей, мужей и любовников! Мы гнушаемся ужасами революции и перенимаем моды ее! - Какие женщины дают ныне тон в Париже? Роскошные супруги банкиров и подрядчиков, женщины низкого состояния, не имеющие понятия о любезности прежних знатных француженок, которые всего более отличались игрою ума и кокетничали нежным чувством пристойности.
- Увы! говорил другой современник [17], французский язык делается господствующим в русском образованном обществе и даже в провинциальном. И что удивительнее всего теперь - воюя с французами, имея тысячу причин брезгать ими, мы не оставляем своего пристрастия. - Мы не хотим видеть, что это походят уже на начало владычества над нами, ибо, следуя истории всех времен, только победителям было свойственно передавать побежденным свой язык и обычаи.
Высшее общество и большая часть среднего были вполне в иноземных руках. Матушки торопились отдавать своих дочерей за титулованных эмигрантов, чтобы иметь удовольствие называть их графинями, маркизами и герцогинями; батюшки щеголяли вольнодумством и безверием, а сынки кинулись в разврат, руководимые во всем выходцами-иностранцами [18]. Не было ни сговора, ни свадьбы, ни развода, ни похорон, ни завещания, ни крестин, где бы француз тем или другим образом не принимал участия. Семейные праздники, спектакли, где почти всегда играли французские пьесы - все находилось в распоряжении французов [19]. В знатных домах, по словам Погожева [20], няньки, даже горничные и барский камердинер говорили по-французски. Русская речь была забыта [21] и русские обычаи были в загоне. Вместо прежнего, исполненного достоинства приветствия легким наклонением головы, русские барыни целовались в обе щеки, потому что так делали француженки, говорили кучу любезностей, не сочувствуя собственным словам. Подражая во всем французам, они наивно бранили Наполеона и французов, забывая, что не могут похвастаться обедом, если он не был приготовлен поваром-французом. - «Русские переносят вас во Францию, писала мисс Вильмот [22], не сознавая ни мало, насколько это унизительно для их страны и для них самих». Национальные костюмы, танцы и музыка были покинуты и сохранились только среди простого народа.
«Все то, - писал A.С.Шишков - что собственное наше, стало становиться в глазах наших худо и презренно. Французы учат нас всему: как одеваться, как ходить, как стоять, как петь, как говорить, как кланяться и даже как сморкать и кашлять. Мы без знания языка их почитаем себя невеждами и дураками. Пишем друг к другу по-французски. Благородные девицы наши стыдятся спеть русскую песню. Мы кликнули клич, кто из французов, какого бы роду, звания и состояния он ни был, хочет за дорогую плату, сопряженную с великим уважением и доверенностью, принять на себя попечение о воспитании наших детей. Явились их престрашные толпы, стали нас брить, стричь, чесать. Научили нас удивляться всему тому, что они делают, презирать благочестивые нравы предков наших и насмехаться над всеми их мнениями и делами. Одним словом, они запрягли нас в колесницу, сели на оную торжественно и управляют нами, а мы их возим с гордостью, и те у нас в посмеянии, которые не спешат отличать себя честью возить их. Не могли они истребить в нас свойственного нам духа храбрости: но и тот не защищает нас от них: мы учителей своих побеждаем оружием; а они победителей своих побеждают комедиями, романами, пудрою и гребенками».
Побежденные ими наши маменьки, дочки и внучки, одетые по последней моде, целые дни проводили в роскошных будуарах, окруженные гостями. Их туалет, язык и манеры напоминали что-то французское; но при всем том они не могли назваться благовоспитанными, а исключительно подражательницами, далеко не усвоившими себе той гармонической прелести в обращении, которая преобладает и так пленяет во Франции. «Когда московские барыни, - писала мисс Вильмот, - оглядели вас с головы до ног, перецеловали вас раза четыре или раз шесть вместо двух, поручили себя вашей вечной дружбе, в шутливом тоне и прямо вам в лицо провозгласили, что вы прелестны, расспросили о цене каждого предмета в вашем наряде и выразили свои предположения на счет большей или меньшей удачи предстоящего бала в благородном собрании, - более от них уже ожидать нечего. Едва ли мысли их могут простираться далее, разве только, чтобы бранить русских ювелиров и восхищаться искусству французских» [23].
По словам современника, высшее русское общество, воспитанное французами, с детства приобретало предпочтение к этому народу, узнавало Францию только en beau и считало ее отечеством вкуса, светскости, искусства и изящных наслаждений. Она же считалась «убежищем свободы и разума, очагом священного огня, где они (русские) некогда зажгут светильник, долженствующий осветить их отечество» [24].
[1] Чтения в московском обществе истории и древностей 1859 года. Кн. II, 124.
[2] Записки Роммеля. „Южный Сборник" 1859 г. № 10, стр. 47 и 48.
[3] В письме В.И.Македонцеву „Русский Архив" 1870 г. T. I, стр. 861.
[4] „О новых благородных училищах, заводимых в России". Письмо из Т. „Вестник Европы" 1802 года № 8, стр. 363.
[5] Министру народного просвещения графу Разумовскому в июне 1810 г. Васильчиков. „Семейство Разумовских". T. II, 253.
[6] „Мое определение на службу". Ф.Тимковского, „Москвитянин" 1853 г. № 20, стр. 61.
[7] А.Н.Пыпин. „Общественное движение при Александре" стр. 69.
[8] „Русская Старина" T. VII, стр. 124.
[9] Воспоминания А.П.Бутенева. „Русский Архив" 1881 г. Кн. III (1), стр. 33.
[10] О книжной торговле и любви к чтению в России. „Вестник Европы" 1802 г., № 9, стр. 59.
[11] „Русский Архив" 1891 г. № 8, 148. См. также „Русский Архив" 1875 г. Т. I, стр. 19.
[12] Дед мой помещик Сербин, „Русский Вестник" 1875 г. № 11, стр. 65-71.
[13] Князь А.П.Оболенский в своих воспоминаниях. „Хроника недавней старины из архива князя Оболенского-Нелединского-Мелецкого", стр. 91.
[14] В селе Никольском, в 50 верстах от Симбирска, принадлежащем H.А.Дурасову, содержался французом пансион для дворянских детей. („Русский Вестник" 1875 г. № 5, стр. 181).
[15] Записки С.Н.Глинки. „Русский Вестник" 1863 г. № 4, стр. 397.
[16] В статье „О легкой одежде модных красавиц XIX века". „Вестник Европы" 1802 г., № 7, апрель, стр. 250-256.
[17] В.Н.Каразин, в записке, поданной императору Александру в ноябре 1806 года.
[18] Для биографии И.П.Сахарова. „Русский Архив". 1873 г. Т. І, стр.903.
[19] „Вестник Европы" 1823 г. № 5, стр. 11-20. Барсуков, жизнь Погодина, кн. I, стр. 223.
[20] „Исторический Вестник" 1893 г. № 6, стр. 702.
[21] Обедая однажды у графа Остермана, С.Н.Глинка был поражен тем, что за столом не слыхал ни одного французского слова. (Записки Глинки. „Русский Вестник" 1865 г. № 7, стр. 264).
[22] Письма из России в Ирландию 1805-1807 гг. „Русский Архив" 1873 г. T. II, 1842.
[23] Письма из России в Ирландию 1805-1807 гг. „Русский Архив" 1873 г. T. II, стр. 1860, 1861.
[24] А.Н.Пыпин. „Общественное движение при императоре Александре" стр. 68.
(продолжение следует)
II.
Краткая характеристика общества в религиозно-нравственном отношении. - Наплыв эмигрантов и влияние их на русские нравы и обычаи - Французомания. - Меры правительства против иностранных учителей и гувернеров - Религиозная пропаганда против православия и ее последствия.
Верующие и неверующие французы, - все те, которые во время революции желали избавить свою голову от гильотины, искали спасения вне пределов отечества. В первый период революции бежали неверующие, люди пропитанные учением философов и энциклопедистов, разносившие повсюду безверие и сомнительную нравственность. Во второй период покинула Францию вся знать: графы, маркизы и виконты, с их тонкими аристократическими манерами и изящным вкусом. Самые громкие французские фамилии: принцесса де-Тарент, герцоги: Грамон, Ришелье, Полиньяк, Брольё, графы: Блакас, Дама, Шуазель-Гуфье, Сен-При и многие другие появились в России.
Ближайшая соседка Франции - Германия не только недоброжелательно смотрела на чуждых ей выходцев, но, напуганная учением Канта, заставила многих и своих профессоров закрыть кафедры философии в удалиться в Россию [1]. - В числе таких выходцев были: Фесслер, приглашенный в С.-Петербургскую духовную академию для преподавания еврейского языка и древностей греческой, римской и российской церквей; Буле - в Московский университет; Паррот - в Дерптский, Якоб - в Харьковский и другие. Харьковскому университету в особенности посчастливилось в этом отношении, и в самом начале его существования многие из профессоров были иностранцы, преимущественно выходцы: Шад был бежавший бенедектинский монах католического монастыря, в монашестве патер Роман; профессор Дюгур, переделавший свою фамилию в Дюгурова, был француз, бежавший из Парижа [2]. - Между ними попадались люди сомнительных знаний и нравственности. «Отовсюду пишут, говорит преосвященный Евгений [3], что профессоры спились с кругу и от большого жалованья не хотят думать об успехах. Даже и на Московский университет в этом же жалуются».
Подобные лица были удалены впоследствии, но в начале столетия приняты как желанные гости и подходящие наставники для возрастающего поколения. Нуждаясь в профессорах и не имея своих, русское правительство принуждено было искать их в иностранных государствах. Люди вполне образованные, ученые и нравственные редко соглашались оставить свое отечество, и потому только люди посредственные и часто порочные являлись в Россию, чтобы предложить за деньги свою мнимую ученость. Но воспитание, писал неизвестный нам современник [4], есть «основание частного и государственного благоденствия, а у нас не будет совершенного морального образования, пока не будет русских хороших учителей, которые единственно могут вселять в юное сердце чувства и правила доброго россиянина. Никогда иностранец не поймет нашего естественного или народного характера и следственно не может сообразоваться с ним в воспитании; никогда он с чувством не скажет слова о России, об ее героях, народной чести и не воспалит в ученике искры патриотизма. Иностранцы весьма редко отдают нам справедливость. Мы их ласкаем, награждаем, а они, выехав за курляндский шлагбаум, смеются над нами или бранят нас, выдумывают соблазнительные анекдоты и печатают нелепости о русских».
Изыскивая средства, как бы заменить иностранных учителей русскими, современник предлагал воспитывать для этой цели мещанских детей при кадетском корпусе, а до тех пор, говорил он, «не будет надежды когда-нибудь обойтись без иностранцев». Предложение это, более чем справедливое, могло дать плод только в будущем, а в то время, когда оно высказывалось, Россия покрывалась «пеною», которую выбрасывали в нее «политические бури соседних стран».
«Перебежчики эти, писал граф Иосиф де-Местр [5], приносят сюда (в Россию) одну наглость и пороки. Не имея ни любви, ни уважения к стране, без связей домашних, гражданских или религиозных, они смеются над теми непрозорливыми русскими, которые поручают им все, что есть дорогого у них на свете, т.е. своих детей».
Но Россия, по едкому замечанию мисс Вильмот, была еще тогда настолько неразвита, что отличалась добродетелью гостеприимства и сделалась убежищем всех, кто не находил себе приюта на Западе. Вместе с знаменитостями политическими и литературными, явились парикмахеры, модистки, преступники, побывавшие на галерах, беглые солдаты, лакеи и проч.
«После чумы, говорит Бантыш-Каменский, вспоминая то время, на Москву напала другая зараза - французолюбие; много французов и француженок наехали с разных сторон, и нет сомнения, что в числе их были люди очень вредные», находившие для своей пропаганды давно уже подготовленную почву. Французские эмигранты с удивлением нашли у нас людей, которые лучше их самих знали дела их родины, изучали Руссо и речи Мирабо.
Вместе с французским языком и литературою проникли в Россию и современные идеи философов и энциклопедистов и нашли себе, более чем где-либо, поклонников-фанатиков и самых ярых последователей.
Французская философия давала излишнее доверие к человеческим силам и убеждение, что человек сам по себе может достигнуть счастья и быть устроителем собственной судьбы, если обладает только разумом. - Проповедник этих идей - Вольтер, пользовался у нас большим уважением и популярностью и, к сожалению, преимущественно среди тех, которые знали о нем по наслышке и не были достаточно знакомы с его произведениями. Издали все кажется привлекательнее и интереснее; с приближением или знакомством многое изменяется. Граф Шувалов прожил в Фернее у Вольтера более двух недель и после того много убыло у него уважения к французскому философу [6]. Тем не менее, большинство русских преклонялось перед Вольтером, и библиотеки образованнейших русских людей того времени, занимавших важные государственные должности, были переполнены книгами французских писателей ХVІІІ века.
Император Павел старался изгнать французов из России, усилил цензуру и в апреле 1800 года запретил ввоз иностранных книг и даже нот. Тогда же было воспрещено отправлять за границу молодых людей для воспитания, и часть общества, послушная велениям императора, перестала хвастаться вольнодумством. «Влияние повелителя, говорит г-жа Сталь, здесь (в России) до того сильно, что с переменою царствования могут измениться понятия о всех предметах». В литературе хотя и говорили теперь о Вольтере, но уже об «изобличенном» или «обнаженном», и стали появляться переводы разных религиозных сочинений; но рядом с ними, при помощи контрабанды, проникали в Россию и запрещенные книги. «И так как идти на такой риск, говорит Шторх, какой связывался с ввозом книг, стоило только для самых пикантных вещей, то строгость мер была причиной, что из всех литературных произведений приходили в империю только такие, по поводу которых запрещение и было главным образом сделано. Некоторые букинисты, в числе которых были также и эмигранты, занимались этим опасным, но прибыльным промыслом с неслыханной смелостью. Их склады были известны почти всякому и однако не нашлось ни одного доносчика» [7].
Книг немецких или английских в наших библиотеках было мало, а русских и еще того менее. Исключение в этом отношении составляла библиотека графа Федора Андреевича Толстого, в которой находилось много славяно-русских рукописей и старопечатных славянских и русских книг. К сожалению, владелец библиотеки составлял ее исключительно из тщеславия и сам не понимал значения своего собрания [8].
В известной Салтыковской библиотеке считалось от 4 до 5 тысяч сочинений, большей частью на французском языке, содержания исторического, по разным наукам и словесности (между прочим многотомная энциклопедия); попадались кое-какие немецкие и английские сочинения, а русских книг в этой библиотеке, принадлежавшей одному из древнейших и славных русских домов, едва набиралась какая-нибудь сотня [9]. За знатью тянулось дворянство и среднее состояние. Приезжавшие на Макарьевскую ярмарку помещицы, следуя тогдашней моде, запасались не только чепцами, но и книгами; дворяне, имевшие дохода не более 500 руб., собирали библиотеки [10], но, конечно, без всякой системы, что попадалось под руку. Покупались преимущественно романы и притом переводные: Лафонтен и Крамер, Грандисон и Клариса составляли содержание библиотеки. «Странный был состав маленькой библиотеки молодых Пещуровых, пишет Ф.Вигель [11]: полное собрание сочинений Флориана, все творения Дорота, маленький том Буффлера, театр Мариво, письма к Эмилии о мифологии г. Демутье, Шольё и Лафор, Бернис и Жанти Бернар; все легкое, розовое, амурное, ни одной русской книги. Вместе с версальскими предрассудками вошла у нас в моду французская литература», и часто иностранные книги наполняли библиотеки таких владельцев, которые не знали ни одного из иностранных языков. Ряжского уезда, Рязанской губернии помещик А.С.Сербин, хотя и не владел языками, но имел у себя библиотеку, составленную преимущественно из творений французских литераторов XVIII века. В ней преобладали энциклопедисты, особенно Вольтер, и сам А.Сербин был горячим его последователем.
«Знакомство деда с сочинениями Вольтера, конечно в русском переводе, говорит современник [12], не осталось без последствий. Он заразился религиозным неверием, сделался безбожником. «Я ничему не веровал, сказал он мне однажды в откровенном разговоре, - хотя с малолетства был строго держан в правилах церковного учения».
«Проводя в деревне более половины года, говорит другой современник [13], без особого занятия по хозяйству, я занимался чтением, но выбор книг был для меня вредный. Читал я с жадностью сочинения так называемых философов XVIII столетия, пиронизм коих столь во мне запечатлелся, что в последующую жизнь мою даже и в преклонности лет моих, много мне стоило исправить впечатления и покорить разум к послушанию веры».
Пропитанные книжными идеями философов, наши деды в отцы, с наплывом эмигрантов, стали еще более воспринимать эти идеи при помощи живого и увлекательного слова. Своим лоском и светским образованием французы скоро подчинили себе тогдашнее общество и явились в качестве занимательных собеседников, учителей-наставников, содержателей пансионов не только в городах, но и в селах [14], содержателей модных магазинов и даже распорядителей имений. Пользуясь авторитетом представителей передовой нации, французы своим изяществом легко заслуживали расположение женщин, становились друзьями дома и через жен имели влияние на их мужей, детей и все семейство. Из обветшалой Франции нахлынуло к нам волокитство, в модных домах появились дамские будуары с мягкими диванами, а с ними истерики, мигрени, спазмы и другие болезни [15]. Большинство стало подражать во всем французам, этим остроумным, живым и болтливым людям, образцам вкуса и прогресса.
Русская женщина, обнажив свою талию, утонула во французской болтовне и, увлекшись кокетством, проводила время среди танцев, в рассеянной и пустой жизни.
- Смотрю в публичных собраниях на молодых красавиц XIX века, говорил В.Мулатов [16], и думаю, где я? в Мильтоновом ли раю, в котором милая натура обнажалась перед взором блаженного Адама, или в кабинете живописца, где красота являлась служить моделью для Венерина портрета во весь рост? Наши стыдливые девицы и супруги оскорбляют природную стыдливость свою, единственно для того, что француженки не имеют ее, без сомнения те, которые прыгали контрдансы на могилах родителей, мужей и любовников! Мы гнушаемся ужасами революции и перенимаем моды ее! - Какие женщины дают ныне тон в Париже? Роскошные супруги банкиров и подрядчиков, женщины низкого состояния, не имеющие понятия о любезности прежних знатных француженок, которые всего более отличались игрою ума и кокетничали нежным чувством пристойности.
- Увы! говорил другой современник [17], французский язык делается господствующим в русском образованном обществе и даже в провинциальном. И что удивительнее всего теперь - воюя с французами, имея тысячу причин брезгать ими, мы не оставляем своего пристрастия. - Мы не хотим видеть, что это походят уже на начало владычества над нами, ибо, следуя истории всех времен, только победителям было свойственно передавать побежденным свой язык и обычаи.
Высшее общество и большая часть среднего были вполне в иноземных руках. Матушки торопились отдавать своих дочерей за титулованных эмигрантов, чтобы иметь удовольствие называть их графинями, маркизами и герцогинями; батюшки щеголяли вольнодумством и безверием, а сынки кинулись в разврат, руководимые во всем выходцами-иностранцами [18]. Не было ни сговора, ни свадьбы, ни развода, ни похорон, ни завещания, ни крестин, где бы француз тем или другим образом не принимал участия. Семейные праздники, спектакли, где почти всегда играли французские пьесы - все находилось в распоряжении французов [19]. В знатных домах, по словам Погожева [20], няньки, даже горничные и барский камердинер говорили по-французски. Русская речь была забыта [21] и русские обычаи были в загоне. Вместо прежнего, исполненного достоинства приветствия легким наклонением головы, русские барыни целовались в обе щеки, потому что так делали француженки, говорили кучу любезностей, не сочувствуя собственным словам. Подражая во всем французам, они наивно бранили Наполеона и французов, забывая, что не могут похвастаться обедом, если он не был приготовлен поваром-французом. - «Русские переносят вас во Францию, писала мисс Вильмот [22], не сознавая ни мало, насколько это унизительно для их страны и для них самих». Национальные костюмы, танцы и музыка были покинуты и сохранились только среди простого народа.
«Все то, - писал A.С.Шишков - что собственное наше, стало становиться в глазах наших худо и презренно. Французы учат нас всему: как одеваться, как ходить, как стоять, как петь, как говорить, как кланяться и даже как сморкать и кашлять. Мы без знания языка их почитаем себя невеждами и дураками. Пишем друг к другу по-французски. Благородные девицы наши стыдятся спеть русскую песню. Мы кликнули клич, кто из французов, какого бы роду, звания и состояния он ни был, хочет за дорогую плату, сопряженную с великим уважением и доверенностью, принять на себя попечение о воспитании наших детей. Явились их престрашные толпы, стали нас брить, стричь, чесать. Научили нас удивляться всему тому, что они делают, презирать благочестивые нравы предков наших и насмехаться над всеми их мнениями и делами. Одним словом, они запрягли нас в колесницу, сели на оную торжественно и управляют нами, а мы их возим с гордостью, и те у нас в посмеянии, которые не спешат отличать себя честью возить их. Не могли они истребить в нас свойственного нам духа храбрости: но и тот не защищает нас от них: мы учителей своих побеждаем оружием; а они победителей своих побеждают комедиями, романами, пудрою и гребенками».
Побежденные ими наши маменьки, дочки и внучки, одетые по последней моде, целые дни проводили в роскошных будуарах, окруженные гостями. Их туалет, язык и манеры напоминали что-то французское; но при всем том они не могли назваться благовоспитанными, а исключительно подражательницами, далеко не усвоившими себе той гармонической прелести в обращении, которая преобладает и так пленяет во Франции. «Когда московские барыни, - писала мисс Вильмот, - оглядели вас с головы до ног, перецеловали вас раза четыре или раз шесть вместо двух, поручили себя вашей вечной дружбе, в шутливом тоне и прямо вам в лицо провозгласили, что вы прелестны, расспросили о цене каждого предмета в вашем наряде и выразили свои предположения на счет большей или меньшей удачи предстоящего бала в благородном собрании, - более от них уже ожидать нечего. Едва ли мысли их могут простираться далее, разве только, чтобы бранить русских ювелиров и восхищаться искусству французских» [23].
По словам современника, высшее русское общество, воспитанное французами, с детства приобретало предпочтение к этому народу, узнавало Францию только en beau и считало ее отечеством вкуса, светскости, искусства и изящных наслаждений. Она же считалась «убежищем свободы и разума, очагом священного огня, где они (русские) некогда зажгут светильник, долженствующий осветить их отечество» [24].
[1] Чтения в московском обществе истории и древностей 1859 года. Кн. II, 124.
[2] Записки Роммеля. „Южный Сборник" 1859 г. № 10, стр. 47 и 48.
[3] В письме В.И.Македонцеву „Русский Архив" 1870 г. T. I, стр. 861.
[4] „О новых благородных училищах, заводимых в России". Письмо из Т. „Вестник Европы" 1802 года № 8, стр. 363.
[5] Министру народного просвещения графу Разумовскому в июне 1810 г. Васильчиков. „Семейство Разумовских". T. II, 253.
[6] „Мое определение на службу". Ф.Тимковского, „Москвитянин" 1853 г. № 20, стр. 61.
[7] А.Н.Пыпин. „Общественное движение при Александре" стр. 69.
[8] „Русская Старина" T. VII, стр. 124.
[9] Воспоминания А.П.Бутенева. „Русский Архив" 1881 г. Кн. III (1), стр. 33.
[10] О книжной торговле и любви к чтению в России. „Вестник Европы" 1802 г., № 9, стр. 59.
[11] „Русский Архив" 1891 г. № 8, 148. См. также „Русский Архив" 1875 г. Т. I, стр. 19.
[12] Дед мой помещик Сербин, „Русский Вестник" 1875 г. № 11, стр. 65-71.
[13] Князь А.П.Оболенский в своих воспоминаниях. „Хроника недавней старины из архива князя Оболенского-Нелединского-Мелецкого", стр. 91.
[14] В селе Никольском, в 50 верстах от Симбирска, принадлежащем H.А.Дурасову, содержался французом пансион для дворянских детей. („Русский Вестник" 1875 г. № 5, стр. 181).
[15] Записки С.Н.Глинки. „Русский Вестник" 1863 г. № 4, стр. 397.
[16] В статье „О легкой одежде модных красавиц XIX века". „Вестник Европы" 1802 г., № 7, апрель, стр. 250-256.
[17] В.Н.Каразин, в записке, поданной императору Александру в ноябре 1806 года.
[18] Для биографии И.П.Сахарова. „Русский Архив". 1873 г. Т. І, стр.903.
[19] „Вестник Европы" 1823 г. № 5, стр. 11-20. Барсуков, жизнь Погодина, кн. I, стр. 223.
[20] „Исторический Вестник" 1893 г. № 6, стр. 702.
[21] Обедая однажды у графа Остермана, С.Н.Глинка был поражен тем, что за столом не слыхал ни одного французского слова. (Записки Глинки. „Русский Вестник" 1865 г. № 7, стр. 264).
[22] Письма из России в Ирландию 1805-1807 гг. „Русский Архив" 1873 г. T. II, 1842.
[23] Письма из России в Ирландию 1805-1807 гг. „Русский Архив" 1873 г. T. II, стр. 1860, 1861.
[24] А.Н.Пыпин. „Общественное движение при императоре Александре" стр. 68.
(продолжение следует)