Об иллюминатах-7
(продолжение)
Журнал "Русская старина", т.97, февраль 1899 (стр.289-314)
Два доноса в 1831 году.
ІV.
Всеподданнейшие письма М. Магницкого императору Николаю об иллюминатах.
3.
Ревель, февраля 14-го 1831 г.
О водворении иллюминатства под разными его видами в России. Для удобнейшего обозрения иллюминатства в России оно разделится в записке сей на четыре главные его y нас рода. Я буду говорить о каждом отдельно, сколько можно, в исторической его постепенности. Иллюминатство в России можно разделить на четыре рода: 1-е. Политическое. 2-е. Духовное. 3-е. Академическое и 4-е. Народное.
1) Об иллюминатстве политическом.
Иллюминатство политическое вошло к нам, сколько мне известно, следующими путями:
1-е. В шестидесятых годах привез или получил его бывший при императрице Екатерине ІІ-й Елагин из Швеции и, как говорят, учредил первую ложу в Петербурге, ибо до сего покровительство энциклопедистов составляло иллюминатство того времени, и главные оного адепты, Гримм, живший в Париже и переписывавшийся с императрицею, князь Голицын, бывший там послом ее, и граф И. И. Шувалов, были единственными, сколько мне известно, укоренителями его в России, поколику то возможно было, ободрениями патриарха сих иллюминатов, Вольтера, вызовом и приглашением Даламберта, для воспитания великого князя наследника и пр. Примечание: при начале записок моих не коснулся я сего периода; он составляет древнюю, так сказать, историю иллюминатства и, по отдалению сего времени, более занимателен, нежели нужен; но, чтоб показать степень преобладания y нас энциклопедистов и соблазнительную наглость их, я расскажу происшествие, которое в предании дошло до нас.
Даламберт, выходя из кабинета императрицы, встретил, при множестве свидетелей, иеромонаха Платона, бывшего после московским митрополитом, a тогда законоучителем государя наследника и проповедником двора, и, желая привести его в замешательство, внезапно спросил: «Существует ли Бог?» Платон, по счастью, не смешавшийся, отвечал на латинском языке из псалтыри: «Рече безумен, в сердце своем, несть Бог!» и пошел далее.
Это представляет образчик духа времени. Обращаюсь к моему предмету.
В то время служил в гвардии сержантом бедный, но очень умный и особливо хорошо писавший и велеречивый Новиков. Он вступил в масонство, неизвестно мне, в Швеции ли или в ложе Елагина, ибо мои о нем сведения идут не далее, как когда сделался он известен прекраснейшим сатирическим сочинением, которое издавал, под именем «Живописца», и, приехав в Москву, завел типографию, купил огромнейший дом и учредил общество, под названием мартинистов, от учения St.Martin, иллюмината французского, которого сочинение привез из Парижа Плещеев (книгу «Des erreurs et de la vérité»). Я учился тогда в Московском университете и знал только, чрез отца, что секта сия весьма сильна богатством и соединением в ней многих знатных лиц (князей Трубецких, Юрия и Николая Никитичей, Ив. Владимировича Лопухина, о котором часто будет упоминаемо, князя Гавриила Петровича Гагарина и пр.). Между тем сии московские иллюминаты в течение нескольких лет, в которые не было обращено на них никакого другого внимания, кроме литературных насмешек (ибо императрица сочиняла сама на них пьесу для эрмитажного театра), учили на свой счет многих бедных студентов Московского университета, посылали их на своем иждивении в чужие края, выставляли большую благотворительность, раздавая тулупы отправляемым партиям рекрут и пр., и таким образом старались приобресть любовь народную. Куратором университета был поставлен ими Херасков, их сочлен. Многие профессоры вступили в их общество и два, славнейшие того времени, Страхов и Чеботарев; первый видел всю Москву на своих лекциях физики, а последний воспитывал на дому тех студентов, коих общество особо ему поручало (из них остались теперь, сколько мне известно, два, т. е. Корнеев, директор горного корпуса, и Лубяновский, бывший пензенским губернатором. Первый-известен в бытность уже его харьковским попечителем, на месте дяди, переводом иллюминатской книги: «Христианская философия», a второй - такою же, «Тоска по отчизне», сочинением Штилинга, в которой есть многие намеки в виде иллюминатских надежд, довольно ясные, и на Россию и именно, сколько припомню, на Тобольск).
Посреди сих успехов общества начальник его, с главными адептами, схвачены правительством, бумаги взяты, огромнейшая типография, которая уже несколько лет наводняла Россию иллюминатскими книгами, дом и библиотека мартинистов опечатаны, и начались допросы и обследование; но как все дело сие поручено было московскому генерал-губернатору князю Прозоровскому, который имел в себе одно то достоинство, что донес императрице об опасности распространяющегося общества, а впрочем ничего не мог понимать в его учении, то розыскание сие и кончилось только тем, что Новиков отправлен, под конвоем, с важнейшими его бумагами в Петербург, а оттуда в Шлиссельбургскую крепость, где и пробыл до воцарения императора Павла I, а сообщники его, знатнейшие по их фамилии или званиям, получили повеление жить в деревнях своих; важнейшие же, по иллюминатской значительности, пользуясь неведением допрашивавших (как сами они после рассказывали и именно И. В. Лопухин, о коем впоследствия говорено будет), так осторожно и коварно отвечали, что не оставили ни малейшего следа для притязания в свободе их лиц. В числе спасшихся от сего кораблекрушения значительнейшие, и коих опять увидим на сцене иллюминатства, были: Лопухин, Поздеев, Лабзин. Между тем союзники московских мартинистов рассевали слухи в своем смысле. Из них главнейший был тот примечательный Плещеев (муж статс-дамы), который, будучи учителем государя наследника и потом доверенным при нем лицом, успел, как уверяли, расположить его высочество к некоторому соболезнованию о жестокой участи такого общества, которое (якобы) друг церкви и законности, потерпело гонение от преобладающих в правительстве вольтерианцев и энциклопедистов. И сие то, вероятно, было поводом к освобождению Новикова и к употреблению, впоследствии, Лопухина в доверенной должности.
Женатый на сестре сего Плещеева, Кошелев, который скоро предстанет в роли весьма значительной, был, по сей связи, тоже мартинистом; но, человек без дарований, неприятной наружности, оглашенный смешным дипломатом, по странному слогу депеш его из Копенгагена, где был посланником, он почитался более фанатиком, нежели важным адептом ложи.
Дело мартинистов затихло, но не уничтожилось их общество.
При князе Репнине оставался иллюминат Шварц, упомянутый в первой моей записке, я, вероятно, распространял учение сие в своем кругу. Один из оставшихся от того времени репнинских мартинистов, генерал Инзов, управляет, кажется, ныне чем-то в Бессарабии и был постоянно покровительствуем методистами и давал, в свое время, убежище Линделю, когда его гнали в Одессе (как показано будет во второй статье сей записке). Другой, Лубяновский, бывший при Репнине молодым офицером. (Ф. И. Энгель служил при сем генерале с Инзовым и Лубяновским). Третий-князь Г. П. Гагарин, жил в своей деревне, близ Москвы и написал иллюминатскую книгу, сколько помнится: «Прогулки или вечера в селе Знаменском», которая после была напечатана. Четвертый-Лопухин, готовил иллюминатские сочинения и в числе их одно: «Изильсофос или Духовный рыцарь», заключающее самоважнейшее учение русского иллюминатства, и до такой степени дерзкого, что нигде не можно было его напечатать в самое благоприятное для секты сей время, и оно тиснуто в типографии какой-то ложи. Оно y меня было, но я отдал его одной из значащих особ при покойном государе, для представления его величеству, и не знаю, что с ним сделано. Пятый-Лабзин, готовясь сделаться начальником секты при первом удобном случае, занимался приготовлением важнейших рукописей-как говорят, из ложи Новикова им похищенных, для их преподавания(?) и печати, как увидим впоследствии. Шестой-Поздеев, жил отшельником в своей деревне; но все они сохраняли прежнюю связь возможными в их положении сношениями. Плещеев, сколько мне известно, оставался при государе наследнике.
В сем положении нашего иллюминатства последовала кончина императрицы.
Новиков освобожден после, как уверяют, свидания и продолжительного разговора с императором; но, отягченный последствиями строгого заключения и летами, он поехал жить в свою деревню, сделавшуюся Меккою наших иллюминатов, кои разделяли и носили, как святыню, бороду, отросшую y него в крепости. Плещеев сделался лицом случайным и значительным. Лопухин назван статс-секретарем. Князь Гагарин-президентом коммерц-коллегии. Освобожден Костюшко, которому, как говорят, объявил сие сам император, вошедший в темницу крепости и щедро его обогативший с тем, чтобы он, на честное слово, ехал в Америку.
Это было первое действие влияния иллюминатов. Второе-состояло в том, чтобы на новой монете не было изображения царского.
Обстоятельство, о котором много важного говорить, но не писать можно.
Преобладание иллюминатов не было впрочем ни весьма значительно, ни долговременно, и они только, можно сказать, тогда воскресли, но не могли или не успели произвести ничего, в своем смысле, систематического. Лопухин вскоре уволен, а Плещеев- умер, действительно или политически, не знаю, ибо вообще сие время весьма мало мне знакомо, потому что во все царствование императора Павла I я находился при посольствах в Вене и Париже.
При воцарении покойного государя идеи самого преувеличенного либерализма дали свободу иллюминатам, разных родов, вступить на широкое поприще интриг и происков, как личных, так и сектаторских. Молодой, неопытный и прекраснейших свойств сердца государь, пламенно желающий счастья не только своей империи, но и всему человечеству, так жаждал достигнуть скорее до сей великой цели, что не только открыл совершенно свободный к себе доступ всем лицам, которые бы ему содействовать в том пожелали, всем дарованиям, кои бы могли указать кратчайший путь к сей священной его цели, к сей, если смею так выразиться, ангельской мечте души необыкновенной, но издал о сем указ и назначил человека, которому поручен доклад по сему предмету (Новосильцева). Кругом сего великодушного молодого царя составилось, совершенно в духе его, молодое, неопытное, либеральное министерство. Явились, в Москве-Каразин, а в Петербурге-бесчисленное множество иллюминатов и несколько искренних либералов. (В числе коих, т. е. последних, чрез три года после воцарения Александра, и Магницкий, возвратившийся из Парижа с проектом конституции и запискою о легком способе ввести ее). Государь всех допускал к себе, всех выслушивал, многих обнимал в восхищении, а Магницкому, между прочим, приказал сказать, чрез генерал-адьютанта Уварова, что его не забудет, и, действительно, чрез семь лет сдержал слово, назначив его статс-секретарем и, при первом ему представлении, удивил его и всех предстоявших, сказав Оленину и Энгелю, тогдашним его сотоварищам: «Хоть в первый раз его вижу, но и мысли его и руку знаю, как свои».
В числе примечательнейших проектеров сего времени, с коим государю угодно было наиболее сблизиться, был Паррот (академик) и потом Каразин. Первый-старинный член майнцкого иллюминатского клуба и одно из действующих лиц французской революции, войдя в кабинет императора, под модною тогда личиной либерала, долго имел самое сильное и опасное влияние. Он, как говорят, был между прочим крепкой опорой одного из важнейших и самых известных безбожностью своих сочинений и умом, в роде Вольтера, иллюмината генерала Клингера, который, начальствуя впоследствии над кадетским корпусом и дерптским университетом, в то же время ужасал своими богохулениями Германию, в коей печатал и распространял свои сочинения. Весьма вероятно, что Паррот, после швейцарского-Лагарпа, был важнейшим из адептов того времени, из Франции к нам присланных. Потом он был ректором дерптского университета. Второй-Каразин, малороссиянин, хорошо учившийся, знающий, красноречивый, но более всего гордый и пламенный, переговорив с императором о всех политических материях, в самом либеральном смысле, достав из ничего и без всякой определительной службы чины и кресты, образовал на родине своей, в Харькове, университет и кончил тем, что перессорясь со всеми, и особенно с Новосильцевым, в большой силе тогда бывшим, обратился к иллюминатству академическому, пристав к бывшему министру просвещения графу Завадовскому и соединясь с подобным ему, но холодным и рассчетливым иллюминатом Мартыновым, который был тогда директором департамента просвещения, а ныне правителем дел совета о военных училищах и членом многих других ученых мест.
В порядке политическом Каразин скоро потерял значение и, войдя в толпу тех недовольных крикунов, которые, заявляя образ мыслей, противный правительству, хотят главнейше дать чувствовать, что самый важный его проступок состоит в том, что оно их оценить не умело, женился, стал жить в деревне и, выезжая оттуда до временам в Петербург, в нетерпеливости чем-нибудь напомянуть о себе, то подавал проекты и советы разным правительственным лицам, которых двери наконец для него закрылись, то, занимая экономическое общество разными предположениями об усовершении сельского хозяйства; и таким образом я, в числе прочих, потерял было совершенно из вида сие докучливое и, как мне казалось, пустое и безопасное лицо. Как вдруг, вскоре после происшествия, в Семеновском полку бывшего, т. е., сколько припомню, на другой же день, чрез одно лицо, весьма благонамеренное и, по месту своему тогда, не могшее не знать всех происшествий достоверно, узнал я, что рано поутру, после семеновского смятения, найдены у ворот разных гвардейских казарм подброшенные возмутительные тетради, в коих говорилось о конституции; что многие из них подняты полициею, а прочие, вероятно, взяты уже в казармы и тем более кажутся опасными, что нашедшие их молчат. Узнав от лица, со мною говорившего, что по обыкновенному его начальству принято сие важное донесение равнодушно и может остаться не наблюденным, я ему советовал взять на свою ответственность и тотчас рассказать графу Кочубею, который, несмотря на то, что я уже был с ним в холодном положении, казался мне из всех, составлявших тогда управляющий, в отсутствие государя, комитет ближайшим к приличному внушению нужных мер. Совет мой, кажется, принят и исполнен с успехом, ибо, увидясь с тем же лицом, по возвращении уже государя в Петербург, узнал я, что делу сему не только дан был ход, но, по всем соображениям, особливо же, по почерку возмутительных бумаг, пало подозрение на Каразина, и что государь, не решаясь по одному, хотя и весьма сильному, подозрению приступить к какой-либо решительной против него мере, встретив его на прогулке, спросил, как бы в удивлении, зачем он в Петербурге, и, узнав, что живет для тяжбы о 30.000 рублях, прислал ему сии деньги из собственных своих и приказал ехать домой[1].
Увлеченный вперед речью о Каразине, для полного очерка политического бытия его, я обращаюсь к связи иллюминатских происшествий.
По либеральным проектам Новосильцов был первое лицо из всего министерства и потому был он главным начальником комиссии законов, где тогда важнейшею работою было сочинение такой первой главы к первой части гражданского уложения, которая бы служила началом конституции, вместив в общие права лиц постановление об императорской фамилии, кои бы ограничили самодержавие. Известный Розенкамф был, по счастью, тупым орудием сих затей.
Неподвижность сих конституционных предприятий происходила особенно от того, что либеральное министерство наше не знало ни России, ни самой науки о представительных правительствах систематически и только путаясь в смешанных о сем предмете понятиях, отрывочно из чтения, наслышки и путешествий заимствованных, обмануло надежды императора, и, видя, что и в нем охота к установлениям сего рода охлаждается от того, что правление, чем более он входил в него, представлялось ему практикою, a не теориею, как оно и есть действительно, и озабочивало его занятиями гораздо существеннейшими, нежели мечтательные умозрения, то министерство, гогорю, начало и само мало-по-малу обращаться к частным целям и выгодам личным. Вскоре остался один тон либерализма, но самое дело упало, и связь между лицами, составлявшими министерство, ослабла и расторглась. Внешние обстоятельства, неудачи и опасности совершенно уронили систему политических мечтаний. Между тем, однако же, иллюминаты не потеряли времени, столь благоприятного для преуспеяния в их видах: Лопухин издал свои сочинения о внутренней церкви и проч., Лабзин напечатал похищенную, как говорили в ложе Новикова, рукопись: «Пастырское послание», составляющую один из самоважнейших иллюминатских манифестов о причинах приостановления их обществ, об ожиданиях и тайном их действии. Сверх того начал он издавать «Сионский Вестник», журнал совершенно иллюминатский. Новосильцов был причиною запрещения сей опасной книги, но через несколько лет, и именно по возвращении государя из Парижа, продолжение сего издания дозволено, и тот же Лабзин получил вторую степень Владимира за распространение благочестивых сочинений[2]. Это относится впрочем к статье духовного иллюминатства, здесь же поставлено только для разительнейшего сближения сих противоположных обстоятельств одного и того же лица.
Не помню точно в котором году, но, кажется, около 1807 года, явилось на горизонте петербургского иллюминатства новое светило: Грабянко(граф), поляк, член авиньонского общества пророков. В весьма короткое время сделал он великие успехи через m-me d'Atigny, жившую в доме Марии Антоновны Нарышкиной. Он познакомился с сею последнею и в комнатах Озерова, гофмаршала государя цесаревича, в Мраморном дворце, открыл ложу, в которую ездили: Нарышкина, m-me d'Atigny, Озеров с женою, Сперанский, служивший директором министерства внутренних дел, Лубяновский; бывший секретарем при графе Кочубее, и многие другие, которых имена можно видеть в бумагах Грабянки.
Как собрания сии открывались молитвою «Отче наш», ограничивались изъяснением Евангелия, не довольствуя пытливости некоторых слушателей, простиравших виды свои далее, то два из них, мне известные, Сперанский и Лубяновский, дошли до особенных свиданий с Грабянкою, y него на дому; но в то самое время, как они наиболее с ним сблизились, полиция взяла его под стражу, и в захваченных y него бумагах найдены не только список всех членов, но и дневник, в который записывал он с подробностью все разговоры бывших y него посетителей.
Смерть Грабянки под стражею кончила существование его общества в Петербурге, прежде нежели успел он дойти до распространения высших степеней, ибо в Авиньоне состояли они в том, что от молитвенных упражнений избраннейшие переводились в школу пророков, в которой каждый обязан был развивать в себе дар предведения, наблюдая за снами, вдохновениями и видениями, кои иметь может. Сии наблюдения записывались каждым членом, в виде журнала, представлялись обществу и, изъясняясь в его смысле начальниками, вносились в общую книгу сего нелепого прорицалища.
Около, сколько помню теперь, 1810 года приехал в Петербург, вызванный Сперанским, неизвестно кем ему указанный, славнейший иллюминат, католицкий монах, содействовавший Иосифу ІІ-му в предприятиях его против церкви, бежавший из Австрии, оставивший духовное звание и веру свою и сделавшийся преобразователем масонства в Пруссии-Феслер[3], человек с отличным умом, дарованиями и глубоким знанием наук философских, языков: латинского, греческого и еврейского, обративший все сии способы на систематическое опровержение св. Писания для замены учения веры иллюминатским. И сей человек выписан, с большими издержками, для преподавания еврейского языка и обучения его в критическом разборе книг библейских-и где же?-в Петербургской духовной академии!
Как действия его там принадлежат к иллюминатству духовному, то и будут представлены в своем месте.
Он вступил в самые короткие сношения с Сперанским, которого кабинет сделался ложею, ибо Феслер обещал преподать ему все высшие степени, без дальнейших обрядов, за письменным его столом и даже дать, впоследствии, такой перстень, который будет служить талисманом для расположения всеми иллюминатами Германии и действительно дал нечто на то похожее. Все сие было, вероятно, обычный обман иллюминатов, кои ищут, как показано в первой записке моей, обольстив значащих в правительстве людей разными обманами, поддельных нарочно для них таинств, управлять ими в видах своего общества. Но как Сперанский тогда ничего не знал о сем, а, при пытливости обширного ума, все знать хотел, то он не только совершенно попал в сети сего коварного иллюмината, да и, говоря о нем с восхищением, как о великом человеке, Магницкому, бывшему в дружеских с ним отношениях, до того пленил сего последнего, что уговорил его вступить в ложу, Феслером открытую, под названием: «Полярной звезды» в саду комиссии законов. Ложа сия, председательствуемая в тот день Сперанским, состояла из Феслера, Дерябина, Пезаровиуса, Злобина, Гогеншильда, и Розенкамфа. Протоколы сей ложи должны были поступить в руки правительства, при закрытии масонских лож, и впрочем Магницкий, в то время, как от всех отбирали подписки о масонстве, показал о сей ложе, к которой он принадлежал, объявив письменно, что оставил ее в 1811 году, по опасным ее началам, именовав и установителя ее, но не прочих членов, ибо сего не требовали.
Магницкий, не довольствуясь сим принятием, присутствовал на многих беседах Феслера с Сперанским в кабинете Сперанского, а о тех, на которых быть не мог, сей последний ему рассказывал. Таким образом выслушал он от него: теорию сотворения мира, теорию молитвы, веры, видений и пр., словом, все те обморочивания, коими древний иллюминатский обаятель сей искал приобрести двух пылких и, по положению их, значащих молодых людей. Прошло довольно времени в удивлении ему, ибо, действительно, не можно лучше злоупотреблять ума обширного и вместе тонкого, красноречия разительного и самых глубоких познаний в древностях, выворотив все сие наизнанку, самым коварным образом, для своей цели. Дошло дело до систематического и уже прямого опровержения христианства. Магницкий, хотя и весьма не набожный тогда, почувствовал какое-то непреоборимое отвращение от богохульств сего лжеучителя, особенно, когда он начал представлять Спасителя сыном Эсеянина, обманывавшим народ, для утверждения своего учения. «Как же вознесся Он при пятистах очевидных свидетелях?» возразил Магницкий. «Как все сии свидетели, до одного, умерли в пытках, утверждая сию истину?». «Это очень просто», отвечал Феслер. «Он стоял на горе и мог уйти зa камень». Сей безрассудный ответ так поразил Магницкого, что он объявил Сперанскому, что с сей минуты оставляет общество, презирает его, Феслера, и сим кончилось его иллюминатское поприще.
За сим вскоре последовало изгнание Феслера из Духовной академии, как во второй статье сей записки подробно будет рассказано; но Сперанский, обязанный по многим причинам и опасениям куда-нибудь пристроить сего изгнанника, который им выписан, определил его, для жалованья, в комиссию законов и потом поместил к одному из собратий ложи, свояку своему, К. С. Злобину, в саратовскую деревню, где он, сколько мне известно, завел училища и жил, доколе сделался в судьбе его новый благоприятный переворот, о коем будет говорено в своем месте.
[1] М. Л. Магницкий, сообщая эти сведения на память, несколько ошибается. Ред.
[2] Об А. Ф. Лабзине и его „Сионском Вестнике". См. „Рус. Стар.". 1894 г. № 9-12 И 1895 г., № 1 и 2. Ред.
[3] M. А. Магницкий писал свою записку на память ему изменившую. Феслер приехал гораздо ранее. Ред.
(продолжение следует)
Журнал "Русская старина", т.97, февраль 1899 (стр.289-314)
Два доноса в 1831 году.
ІV.
Всеподданнейшие письма М. Магницкого императору Николаю об иллюминатах.
3.
Ревель, февраля 14-го 1831 г.
О водворении иллюминатства под разными его видами в России. Для удобнейшего обозрения иллюминатства в России оно разделится в записке сей на четыре главные его y нас рода. Я буду говорить о каждом отдельно, сколько можно, в исторической его постепенности. Иллюминатство в России можно разделить на четыре рода: 1-е. Политическое. 2-е. Духовное. 3-е. Академическое и 4-е. Народное.
1) Об иллюминатстве политическом.
Иллюминатство политическое вошло к нам, сколько мне известно, следующими путями:
1-е. В шестидесятых годах привез или получил его бывший при императрице Екатерине ІІ-й Елагин из Швеции и, как говорят, учредил первую ложу в Петербурге, ибо до сего покровительство энциклопедистов составляло иллюминатство того времени, и главные оного адепты, Гримм, живший в Париже и переписывавшийся с императрицею, князь Голицын, бывший там послом ее, и граф И. И. Шувалов, были единственными, сколько мне известно, укоренителями его в России, поколику то возможно было, ободрениями патриарха сих иллюминатов, Вольтера, вызовом и приглашением Даламберта, для воспитания великого князя наследника и пр. Примечание: при начале записок моих не коснулся я сего периода; он составляет древнюю, так сказать, историю иллюминатства и, по отдалению сего времени, более занимателен, нежели нужен; но, чтоб показать степень преобладания y нас энциклопедистов и соблазнительную наглость их, я расскажу происшествие, которое в предании дошло до нас.
Даламберт, выходя из кабинета императрицы, встретил, при множестве свидетелей, иеромонаха Платона, бывшего после московским митрополитом, a тогда законоучителем государя наследника и проповедником двора, и, желая привести его в замешательство, внезапно спросил: «Существует ли Бог?» Платон, по счастью, не смешавшийся, отвечал на латинском языке из псалтыри: «Рече безумен, в сердце своем, несть Бог!» и пошел далее.
Это представляет образчик духа времени. Обращаюсь к моему предмету.
В то время служил в гвардии сержантом бедный, но очень умный и особливо хорошо писавший и велеречивый Новиков. Он вступил в масонство, неизвестно мне, в Швеции ли или в ложе Елагина, ибо мои о нем сведения идут не далее, как когда сделался он известен прекраснейшим сатирическим сочинением, которое издавал, под именем «Живописца», и, приехав в Москву, завел типографию, купил огромнейший дом и учредил общество, под названием мартинистов, от учения St.Martin, иллюмината французского, которого сочинение привез из Парижа Плещеев (книгу «Des erreurs et de la vérité»). Я учился тогда в Московском университете и знал только, чрез отца, что секта сия весьма сильна богатством и соединением в ней многих знатных лиц (князей Трубецких, Юрия и Николая Никитичей, Ив. Владимировича Лопухина, о котором часто будет упоминаемо, князя Гавриила Петровича Гагарина и пр.). Между тем сии московские иллюминаты в течение нескольких лет, в которые не было обращено на них никакого другого внимания, кроме литературных насмешек (ибо императрица сочиняла сама на них пьесу для эрмитажного театра), учили на свой счет многих бедных студентов Московского университета, посылали их на своем иждивении в чужие края, выставляли большую благотворительность, раздавая тулупы отправляемым партиям рекрут и пр., и таким образом старались приобресть любовь народную. Куратором университета был поставлен ими Херасков, их сочлен. Многие профессоры вступили в их общество и два, славнейшие того времени, Страхов и Чеботарев; первый видел всю Москву на своих лекциях физики, а последний воспитывал на дому тех студентов, коих общество особо ему поручало (из них остались теперь, сколько мне известно, два, т. е. Корнеев, директор горного корпуса, и Лубяновский, бывший пензенским губернатором. Первый-известен в бытность уже его харьковским попечителем, на месте дяди, переводом иллюминатской книги: «Христианская философия», a второй - такою же, «Тоска по отчизне», сочинением Штилинга, в которой есть многие намеки в виде иллюминатских надежд, довольно ясные, и на Россию и именно, сколько припомню, на Тобольск).
Посреди сих успехов общества начальник его, с главными адептами, схвачены правительством, бумаги взяты, огромнейшая типография, которая уже несколько лет наводняла Россию иллюминатскими книгами, дом и библиотека мартинистов опечатаны, и начались допросы и обследование; но как все дело сие поручено было московскому генерал-губернатору князю Прозоровскому, который имел в себе одно то достоинство, что донес императрице об опасности распространяющегося общества, а впрочем ничего не мог понимать в его учении, то розыскание сие и кончилось только тем, что Новиков отправлен, под конвоем, с важнейшими его бумагами в Петербург, а оттуда в Шлиссельбургскую крепость, где и пробыл до воцарения императора Павла I, а сообщники его, знатнейшие по их фамилии или званиям, получили повеление жить в деревнях своих; важнейшие же, по иллюминатской значительности, пользуясь неведением допрашивавших (как сами они после рассказывали и именно И. В. Лопухин, о коем впоследствия говорено будет), так осторожно и коварно отвечали, что не оставили ни малейшего следа для притязания в свободе их лиц. В числе спасшихся от сего кораблекрушения значительнейшие, и коих опять увидим на сцене иллюминатства, были: Лопухин, Поздеев, Лабзин. Между тем союзники московских мартинистов рассевали слухи в своем смысле. Из них главнейший был тот примечательный Плещеев (муж статс-дамы), который, будучи учителем государя наследника и потом доверенным при нем лицом, успел, как уверяли, расположить его высочество к некоторому соболезнованию о жестокой участи такого общества, которое (якобы) друг церкви и законности, потерпело гонение от преобладающих в правительстве вольтерианцев и энциклопедистов. И сие то, вероятно, было поводом к освобождению Новикова и к употреблению, впоследствии, Лопухина в доверенной должности.
Женатый на сестре сего Плещеева, Кошелев, который скоро предстанет в роли весьма значительной, был, по сей связи, тоже мартинистом; но, человек без дарований, неприятной наружности, оглашенный смешным дипломатом, по странному слогу депеш его из Копенгагена, где был посланником, он почитался более фанатиком, нежели важным адептом ложи.
Дело мартинистов затихло, но не уничтожилось их общество.
При князе Репнине оставался иллюминат Шварц, упомянутый в первой моей записке, я, вероятно, распространял учение сие в своем кругу. Один из оставшихся от того времени репнинских мартинистов, генерал Инзов, управляет, кажется, ныне чем-то в Бессарабии и был постоянно покровительствуем методистами и давал, в свое время, убежище Линделю, когда его гнали в Одессе (как показано будет во второй статье сей записке). Другой, Лубяновский, бывший при Репнине молодым офицером. (Ф. И. Энгель служил при сем генерале с Инзовым и Лубяновским). Третий-князь Г. П. Гагарин, жил в своей деревне, близ Москвы и написал иллюминатскую книгу, сколько помнится: «Прогулки или вечера в селе Знаменском», которая после была напечатана. Четвертый-Лопухин, готовил иллюминатские сочинения и в числе их одно: «Изильсофос или Духовный рыцарь», заключающее самоважнейшее учение русского иллюминатства, и до такой степени дерзкого, что нигде не можно было его напечатать в самое благоприятное для секты сей время, и оно тиснуто в типографии какой-то ложи. Оно y меня было, но я отдал его одной из значащих особ при покойном государе, для представления его величеству, и не знаю, что с ним сделано. Пятый-Лабзин, готовясь сделаться начальником секты при первом удобном случае, занимался приготовлением важнейших рукописей-как говорят, из ложи Новикова им похищенных, для их преподавания(?) и печати, как увидим впоследствии. Шестой-Поздеев, жил отшельником в своей деревне; но все они сохраняли прежнюю связь возможными в их положении сношениями. Плещеев, сколько мне известно, оставался при государе наследнике.
В сем положении нашего иллюминатства последовала кончина императрицы.
Новиков освобожден после, как уверяют, свидания и продолжительного разговора с императором; но, отягченный последствиями строгого заключения и летами, он поехал жить в свою деревню, сделавшуюся Меккою наших иллюминатов, кои разделяли и носили, как святыню, бороду, отросшую y него в крепости. Плещеев сделался лицом случайным и значительным. Лопухин назван статс-секретарем. Князь Гагарин-президентом коммерц-коллегии. Освобожден Костюшко, которому, как говорят, объявил сие сам император, вошедший в темницу крепости и щедро его обогативший с тем, чтобы он, на честное слово, ехал в Америку.
Это было первое действие влияния иллюминатов. Второе-состояло в том, чтобы на новой монете не было изображения царского.
Обстоятельство, о котором много важного говорить, но не писать можно.
Преобладание иллюминатов не было впрочем ни весьма значительно, ни долговременно, и они только, можно сказать, тогда воскресли, но не могли или не успели произвести ничего, в своем смысле, систематического. Лопухин вскоре уволен, а Плещеев- умер, действительно или политически, не знаю, ибо вообще сие время весьма мало мне знакомо, потому что во все царствование императора Павла I я находился при посольствах в Вене и Париже.
При воцарении покойного государя идеи самого преувеличенного либерализма дали свободу иллюминатам, разных родов, вступить на широкое поприще интриг и происков, как личных, так и сектаторских. Молодой, неопытный и прекраснейших свойств сердца государь, пламенно желающий счастья не только своей империи, но и всему человечеству, так жаждал достигнуть скорее до сей великой цели, что не только открыл совершенно свободный к себе доступ всем лицам, которые бы ему содействовать в том пожелали, всем дарованиям, кои бы могли указать кратчайший путь к сей священной его цели, к сей, если смею так выразиться, ангельской мечте души необыкновенной, но издал о сем указ и назначил человека, которому поручен доклад по сему предмету (Новосильцева). Кругом сего великодушного молодого царя составилось, совершенно в духе его, молодое, неопытное, либеральное министерство. Явились, в Москве-Каразин, а в Петербурге-бесчисленное множество иллюминатов и несколько искренних либералов. (В числе коих, т. е. последних, чрез три года после воцарения Александра, и Магницкий, возвратившийся из Парижа с проектом конституции и запискою о легком способе ввести ее). Государь всех допускал к себе, всех выслушивал, многих обнимал в восхищении, а Магницкому, между прочим, приказал сказать, чрез генерал-адьютанта Уварова, что его не забудет, и, действительно, чрез семь лет сдержал слово, назначив его статс-секретарем и, при первом ему представлении, удивил его и всех предстоявших, сказав Оленину и Энгелю, тогдашним его сотоварищам: «Хоть в первый раз его вижу, но и мысли его и руку знаю, как свои».
В числе примечательнейших проектеров сего времени, с коим государю угодно было наиболее сблизиться, был Паррот (академик) и потом Каразин. Первый-старинный член майнцкого иллюминатского клуба и одно из действующих лиц французской революции, войдя в кабинет императора, под модною тогда личиной либерала, долго имел самое сильное и опасное влияние. Он, как говорят, был между прочим крепкой опорой одного из важнейших и самых известных безбожностью своих сочинений и умом, в роде Вольтера, иллюмината генерала Клингера, который, начальствуя впоследствии над кадетским корпусом и дерптским университетом, в то же время ужасал своими богохулениями Германию, в коей печатал и распространял свои сочинения. Весьма вероятно, что Паррот, после швейцарского-Лагарпа, был важнейшим из адептов того времени, из Франции к нам присланных. Потом он был ректором дерптского университета. Второй-Каразин, малороссиянин, хорошо учившийся, знающий, красноречивый, но более всего гордый и пламенный, переговорив с императором о всех политических материях, в самом либеральном смысле, достав из ничего и без всякой определительной службы чины и кресты, образовал на родине своей, в Харькове, университет и кончил тем, что перессорясь со всеми, и особенно с Новосильцевым, в большой силе тогда бывшим, обратился к иллюминатству академическому, пристав к бывшему министру просвещения графу Завадовскому и соединясь с подобным ему, но холодным и рассчетливым иллюминатом Мартыновым, который был тогда директором департамента просвещения, а ныне правителем дел совета о военных училищах и членом многих других ученых мест.
В порядке политическом Каразин скоро потерял значение и, войдя в толпу тех недовольных крикунов, которые, заявляя образ мыслей, противный правительству, хотят главнейше дать чувствовать, что самый важный его проступок состоит в том, что оно их оценить не умело, женился, стал жить в деревне и, выезжая оттуда до временам в Петербург, в нетерпеливости чем-нибудь напомянуть о себе, то подавал проекты и советы разным правительственным лицам, которых двери наконец для него закрылись, то, занимая экономическое общество разными предположениями об усовершении сельского хозяйства; и таким образом я, в числе прочих, потерял было совершенно из вида сие докучливое и, как мне казалось, пустое и безопасное лицо. Как вдруг, вскоре после происшествия, в Семеновском полку бывшего, т. е., сколько припомню, на другой же день, чрез одно лицо, весьма благонамеренное и, по месту своему тогда, не могшее не знать всех происшествий достоверно, узнал я, что рано поутру, после семеновского смятения, найдены у ворот разных гвардейских казарм подброшенные возмутительные тетради, в коих говорилось о конституции; что многие из них подняты полициею, а прочие, вероятно, взяты уже в казармы и тем более кажутся опасными, что нашедшие их молчат. Узнав от лица, со мною говорившего, что по обыкновенному его начальству принято сие важное донесение равнодушно и может остаться не наблюденным, я ему советовал взять на свою ответственность и тотчас рассказать графу Кочубею, который, несмотря на то, что я уже был с ним в холодном положении, казался мне из всех, составлявших тогда управляющий, в отсутствие государя, комитет ближайшим к приличному внушению нужных мер. Совет мой, кажется, принят и исполнен с успехом, ибо, увидясь с тем же лицом, по возвращении уже государя в Петербург, узнал я, что делу сему не только дан был ход, но, по всем соображениям, особливо же, по почерку возмутительных бумаг, пало подозрение на Каразина, и что государь, не решаясь по одному, хотя и весьма сильному, подозрению приступить к какой-либо решительной против него мере, встретив его на прогулке, спросил, как бы в удивлении, зачем он в Петербурге, и, узнав, что живет для тяжбы о 30.000 рублях, прислал ему сии деньги из собственных своих и приказал ехать домой[1].
Увлеченный вперед речью о Каразине, для полного очерка политического бытия его, я обращаюсь к связи иллюминатских происшествий.
По либеральным проектам Новосильцов был первое лицо из всего министерства и потому был он главным начальником комиссии законов, где тогда важнейшею работою было сочинение такой первой главы к первой части гражданского уложения, которая бы служила началом конституции, вместив в общие права лиц постановление об императорской фамилии, кои бы ограничили самодержавие. Известный Розенкамф был, по счастью, тупым орудием сих затей.
Неподвижность сих конституционных предприятий происходила особенно от того, что либеральное министерство наше не знало ни России, ни самой науки о представительных правительствах систематически и только путаясь в смешанных о сем предмете понятиях, отрывочно из чтения, наслышки и путешествий заимствованных, обмануло надежды императора, и, видя, что и в нем охота к установлениям сего рода охлаждается от того, что правление, чем более он входил в него, представлялось ему практикою, a не теориею, как оно и есть действительно, и озабочивало его занятиями гораздо существеннейшими, нежели мечтательные умозрения, то министерство, гогорю, начало и само мало-по-малу обращаться к частным целям и выгодам личным. Вскоре остался один тон либерализма, но самое дело упало, и связь между лицами, составлявшими министерство, ослабла и расторглась. Внешние обстоятельства, неудачи и опасности совершенно уронили систему политических мечтаний. Между тем, однако же, иллюминаты не потеряли времени, столь благоприятного для преуспеяния в их видах: Лопухин издал свои сочинения о внутренней церкви и проч., Лабзин напечатал похищенную, как говорили в ложе Новикова, рукопись: «Пастырское послание», составляющую один из самоважнейших иллюминатских манифестов о причинах приостановления их обществ, об ожиданиях и тайном их действии. Сверх того начал он издавать «Сионский Вестник», журнал совершенно иллюминатский. Новосильцов был причиною запрещения сей опасной книги, но через несколько лет, и именно по возвращении государя из Парижа, продолжение сего издания дозволено, и тот же Лабзин получил вторую степень Владимира за распространение благочестивых сочинений[2]. Это относится впрочем к статье духовного иллюминатства, здесь же поставлено только для разительнейшего сближения сих противоположных обстоятельств одного и того же лица.
Не помню точно в котором году, но, кажется, около 1807 года, явилось на горизонте петербургского иллюминатства новое светило: Грабянко(граф), поляк, член авиньонского общества пророков. В весьма короткое время сделал он великие успехи через m-me d'Atigny, жившую в доме Марии Антоновны Нарышкиной. Он познакомился с сею последнею и в комнатах Озерова, гофмаршала государя цесаревича, в Мраморном дворце, открыл ложу, в которую ездили: Нарышкина, m-me d'Atigny, Озеров с женою, Сперанский, служивший директором министерства внутренних дел, Лубяновский; бывший секретарем при графе Кочубее, и многие другие, которых имена можно видеть в бумагах Грабянки.
Как собрания сии открывались молитвою «Отче наш», ограничивались изъяснением Евангелия, не довольствуя пытливости некоторых слушателей, простиравших виды свои далее, то два из них, мне известные, Сперанский и Лубяновский, дошли до особенных свиданий с Грабянкою, y него на дому; но в то самое время, как они наиболее с ним сблизились, полиция взяла его под стражу, и в захваченных y него бумагах найдены не только список всех членов, но и дневник, в который записывал он с подробностью все разговоры бывших y него посетителей.
Смерть Грабянки под стражею кончила существование его общества в Петербурге, прежде нежели успел он дойти до распространения высших степеней, ибо в Авиньоне состояли они в том, что от молитвенных упражнений избраннейшие переводились в школу пророков, в которой каждый обязан был развивать в себе дар предведения, наблюдая за снами, вдохновениями и видениями, кои иметь может. Сии наблюдения записывались каждым членом, в виде журнала, представлялись обществу и, изъясняясь в его смысле начальниками, вносились в общую книгу сего нелепого прорицалища.
Около, сколько помню теперь, 1810 года приехал в Петербург, вызванный Сперанским, неизвестно кем ему указанный, славнейший иллюминат, католицкий монах, содействовавший Иосифу ІІ-му в предприятиях его против церкви, бежавший из Австрии, оставивший духовное звание и веру свою и сделавшийся преобразователем масонства в Пруссии-Феслер[3], человек с отличным умом, дарованиями и глубоким знанием наук философских, языков: латинского, греческого и еврейского, обративший все сии способы на систематическое опровержение св. Писания для замены учения веры иллюминатским. И сей человек выписан, с большими издержками, для преподавания еврейского языка и обучения его в критическом разборе книг библейских-и где же?-в Петербургской духовной академии!
Как действия его там принадлежат к иллюминатству духовному, то и будут представлены в своем месте.
Он вступил в самые короткие сношения с Сперанским, которого кабинет сделался ложею, ибо Феслер обещал преподать ему все высшие степени, без дальнейших обрядов, за письменным его столом и даже дать, впоследствии, такой перстень, который будет служить талисманом для расположения всеми иллюминатами Германии и действительно дал нечто на то похожее. Все сие было, вероятно, обычный обман иллюминатов, кои ищут, как показано в первой записке моей, обольстив значащих в правительстве людей разными обманами, поддельных нарочно для них таинств, управлять ими в видах своего общества. Но как Сперанский тогда ничего не знал о сем, а, при пытливости обширного ума, все знать хотел, то он не только совершенно попал в сети сего коварного иллюмината, да и, говоря о нем с восхищением, как о великом человеке, Магницкому, бывшему в дружеских с ним отношениях, до того пленил сего последнего, что уговорил его вступить в ложу, Феслером открытую, под названием: «Полярной звезды» в саду комиссии законов. Ложа сия, председательствуемая в тот день Сперанским, состояла из Феслера, Дерябина, Пезаровиуса, Злобина, Гогеншильда, и Розенкамфа. Протоколы сей ложи должны были поступить в руки правительства, при закрытии масонских лож, и впрочем Магницкий, в то время, как от всех отбирали подписки о масонстве, показал о сей ложе, к которой он принадлежал, объявив письменно, что оставил ее в 1811 году, по опасным ее началам, именовав и установителя ее, но не прочих членов, ибо сего не требовали.
Магницкий, не довольствуясь сим принятием, присутствовал на многих беседах Феслера с Сперанским в кабинете Сперанского, а о тех, на которых быть не мог, сей последний ему рассказывал. Таким образом выслушал он от него: теорию сотворения мира, теорию молитвы, веры, видений и пр., словом, все те обморочивания, коими древний иллюминатский обаятель сей искал приобрести двух пылких и, по положению их, значащих молодых людей. Прошло довольно времени в удивлении ему, ибо, действительно, не можно лучше злоупотреблять ума обширного и вместе тонкого, красноречия разительного и самых глубоких познаний в древностях, выворотив все сие наизнанку, самым коварным образом, для своей цели. Дошло дело до систематического и уже прямого опровержения христианства. Магницкий, хотя и весьма не набожный тогда, почувствовал какое-то непреоборимое отвращение от богохульств сего лжеучителя, особенно, когда он начал представлять Спасителя сыном Эсеянина, обманывавшим народ, для утверждения своего учения. «Как же вознесся Он при пятистах очевидных свидетелях?» возразил Магницкий. «Как все сии свидетели, до одного, умерли в пытках, утверждая сию истину?». «Это очень просто», отвечал Феслер. «Он стоял на горе и мог уйти зa камень». Сей безрассудный ответ так поразил Магницкого, что он объявил Сперанскому, что с сей минуты оставляет общество, презирает его, Феслера, и сим кончилось его иллюминатское поприще.
За сим вскоре последовало изгнание Феслера из Духовной академии, как во второй статье сей записки подробно будет рассказано; но Сперанский, обязанный по многим причинам и опасениям куда-нибудь пристроить сего изгнанника, который им выписан, определил его, для жалованья, в комиссию законов и потом поместил к одному из собратий ложи, свояку своему, К. С. Злобину, в саратовскую деревню, где он, сколько мне известно, завел училища и жил, доколе сделался в судьбе его новый благоприятный переворот, о коем будет говорено в своем месте.
[1] М. Л. Магницкий, сообщая эти сведения на память, несколько ошибается. Ред.
[2] Об А. Ф. Лабзине и его „Сионском Вестнике". См. „Рус. Стар.". 1894 г. № 9-12 И 1895 г., № 1 и 2. Ред.
[3] M. А. Магницкий писал свою записку на память ему изменившую. Феслер приехал гораздо ранее. Ред.
(продолжение следует)