" Зверев против Зверева", автор - Леонид Лернер, "Русская мысль", Париж

[antik2011]

3 ноября исполняется 70 лет (примечание: писано 10 лет назад)
со дня рождения художника Анатолия Зверева

Его жизнь была судьбой «неустроенного» гения - такого, как Ван Гог, Модильяни, Пиросмани... В нем не на жизнь, а на смерть боролись два человека. Кто из них победил, уже не узнать.

Он прожил 55 лет, из которых не меньше сорока творил неповторимую живописную природу. Анатолий Зверев оставил нам более 30 тысяч картин! И это тем более удивительно, что по сути всю жизнь был бродягой. К счастью, на его вечной дороге встречались люди, сумевшие отдать ему должное как художнику и как человеку. Одним из таких людей была Наталья Шмелькова.

Я встретил ее в начале 90-х в Манеже на выставке «Арт-Миф». Кто-то из художников, зная, что я ищу материалы об Анатолии Звереве для журнала «Мастера», который тогда редактировал, сказал: «А вот и Наталья Шмелькова. Лучше ее Зверева никто не знает». И вскоре я убедился в этом.

Дочь всемирно известного ученого, академика, да и сама талантливый геохимик, кандидат наук, Наталья Шмелькова до 40 лет жила «бродягой», исколесив в экспедициях всю страну - от Камчатки до Хибин, от Таймыра до Средней Азии. Сочиняла стихи, не думая их публиковать. Писала картины, не пытаясь нигде выставляться. И вдруг...

Теперь-то я понимаю, что ничего внезапного не было. Наталья Шмелькова приняла то, что ей было уготовано, ибо не столько сама выбирала, сколько выбирали ее.

Художник и поэт Евгений Кропивницкий, основатель знаменитой Лианозовской школы, стал ее крестным отцом: в Хамовниках, в Чудовской церкви, она приняла православие.

Писатель Венедикт Ерофеев, автор легендарного путешествия «Москва - Петушки», за три года до смерти писал ей из Подмосковья: «Вчера привезли мне твой крест с распятием, и я тут же повесил его над изголовьем: вдруг да Господь освежит мою душу».

Яростный художник Анатолий Зверев обрушивал на нее свои тревоги.

Именно эти люди и подобные им определили стиль ее «другой жизни». Сама того не сознавая (ибо умом такое не понять), Наталья Шмелькова с некоторых пор делит свою судьбу с судьбами людей, жизнь которых сложилась необычайно драматично.

- Говорят, что человек должен пройти три испытания - деньгами, славой и властью,- рассуждает она. - Но вот Зверева осыпь деньгами, славой, предложи власть - ему на все это было наплевать.

- Анатолия Зверева считали несчастным, - замечаю я. - Все знали о его пьянстве, бездомности, даже обреченности. Ты его жалела?

- Нет. Порой, глядя на него, бывало ужасно и жутко, но... Он вызывал у меня какое-то другое чувство. Помню, как Зверева привели ко мне в гости. Сели обедать. Наливаю суп. Толя смотрит подозрительно в свою тарелку, потом вдруг встает и выплескивает содержимое в раковину. Я, не имевшая понятия о его невероятной брезгливости, наливаю вторую - но участь ее та же. Наливаю третью и говорю: «Может быть, съедите хоть одну тарелку?» Зверев уступил. Потом взял бумагу, кисти, краски и за несколько минут написал мой портрет... Позже, когда я снимала у друзей комнату, Толя почти месяц ночевал у меня на раскладушке. По ночам не спал: свет, непрерывная речь, постоянное чувство тревоги.

- Как может нормальный человек выдержать такое?

- Может. И поверь, тут нет никакого самопожертвования. С ним было интересно, в нем поражал не только художник, он и мыслил удивительно. А когда не выдерживала, то просто отключалась. Есть у меня такое свойство: могу поддерживать беседу - и спать.

В последние десять лет жизни художника их часто видели вместе: в компаниях, на вернисажах. Она стала своего рода посредником в отношениях Зверева с самыми разными людьми. После смерти художника о нем писали многие, часто с претензией на особые с ним отношения. Но вот факт: ее воспоминания, напечатанные в «Литературном обозрении», отличались даже не скромностью - полным забвением своего «я». Зная от их общих друзей, как любил Зверев «поплакаться» Шмельковой на свои обиды, неудачи, я был удивлен, не найдя в ее рассказах никаких «эффектных» откровений - лишь ошеломляюще точный в своих противоречиях портрет художника.

Все эти годы Наталья Шмелькова собирала личный «зверевский» архив, в котором хранила целую коллекцию каталогов, буклетов, статей, фотографий, дневников... Именно к ней обратились за помощью устроители самой крупной посмертной выставки художника. Нужен был человек, который, не требуя мзды, бросив все свои дела, возьмется собрать лучшие картины Зверева, разбросанные по десяткам московских квартир. Тогда-то Шмельковой и пришлось оставить экспедиции, МГУ, кафедру геохимии в университете. Она взялась за дело с системным мышлением ученого, с энергией коллекционера, собрав для выставки 300 картин!

Давно улеглись страсти по Звереву. А Наталья Шмелькова по-прежнему живет судьбой этого человека. И вот вышла книга воспоминаний и заметок о художнике, собранных Шмельковой у нескольких десятков людей, живущих в России и за границей или (немногие) известных раньше.

Я был одним из первых, кому она дала прочитать десятки откровений о Звереве - «картинок» с натуры, подчас ошеломляющих. Из них я отобрал то, что, на мой взгляд, особенно ярко отражает все потрясающие противоречия зверевской натуры.

Сергей Кусков, искусствовед:
Это был неприкаянный бунтарь, кочевник по призванию. Все, что обретало устойчивость, не соответствовало его темпераменту. Поистине азартная воля к неустроенности! Вкус к авантюрным дарам и ударам судьбы он превращал в поэтику жизни, неуютную ширь бродяжьей бездомности - в опасность существования на грани падений и взлетов.

Дмитрий Плавинский, художник:
Анатолий работал стремительно. Вооружившись бритвенным помазком, столовым ножом, гуашью и акварелью, напевая для ритма: «Хотят ли русские войны, спросите вы у сатаны», - он бросался на лист бумаги, обливал бумагу, пол, стулья грязной водой, швырял в лужу банки гуаши, размазывал тряпкой, а то и ботинками весь этот цветовой кошмар, шлепал по нему помазком, проводил ножом две-три линии - и на глазах возникал душистый букет сирени!

Валентин Воробьев, художник:
Размах его натуры был ошеломляющ. Двери лучших московских ресторанов открывались настежь при его появлении. Швейцар получал червонец в зубы, официантка - за пазуху. Зверев жил одним днем, не заглядывая вперед. Утро начиналось шампанским, день - пиршеством, вечер - пьяной дракой. Всегда находились молодцы с толстыми кулаками и твердых правил. Они били художника до полусмерти, как самого ядовитого гада, и сдавали в милицию на очередную обработку. Свой гнев Зверев вымещал на гражданах с зачатками человечности. И этим, не растерявшим совести, доставалось больше всего оплеух и разбитых стаканов.

Зоя Попова-Плевако, искусствовед:
В ранний период творчества любимым писателем Толи был Гоголь. Иллюстрированы были «Сорочинская ярмарка» и «Вий», «Страшная месть» и «Мертвые души». На «Мертвых душах» возникла заминка. Зверев не знал, в какие костюмы одеть героев и впервые в жизни бросился в библиотеку за изобразительным материалом по культуре России первой половины ХIХ века. На моей памати это был единственный случай, когда Толя воспользовался работами других художников. В том гоголевском цикле Зверев уделил большое внимание самому автору, написав несколько трагично печальных его портретов.

Георгий Костаки, коллекционер:
Он поражал своей природной мудростью. Однажды, уехав по срочному делу, я оставил его на несколько часов с Фальком. Что они обсуждали, я не знаю. Но, когда я снова встретил Фалька, тот сказал мне: «Знаете, Костаки, я ценю Зверева как художника. Но после бесед с ним понял, что философское видение и переосмысление окружающего мира - это дар мыслителя Зверева художнику Звереву».

Галина Маневич, лингвист:
Разговор с Анатолием Зверевым никогда не был тривиальным житейским общением. Зверев говорил иносказаниями, играл односложными предложениями, вращая корневую структуру слова, вытягивая через фонетику его самоценность, как бы добираясь до первоначального смысла. Таким образом, обычный разговор начинал обретать поэтическое звучание: рождалась не обыденная речь, но стихи Зверева. Стихи были то короткие, мгновенно возникшие по ритмическим и звуковым ассоциациям, то витиеватые, где слово цеплялось за слово в поисках точности описания увиденного вдруг знака жизни - столь любимого им знака «Дзен».

Дмитрий Плавинский:
Зверев рассуждает о поэзии:

- Знаешь, почему Пушкин был посредственным поэтом?
- Ну, почему же?
- Потому что ему не приходило в голову, что поэзия должна быть неожиданной.
- То есть?
- Да вот, хотя бы: «Мороз и солнце, день чудесный!», а надо бы: «Мороз и солнце, дерутся два японца».

Владимир Немухин, художник:
Он не любил Пушкина, считая его поэтом официальным. А все официальное ему не нравилось. А вот Лермонтов - это не официальный поэт. И по Лермонтову он много рисовал. Я однажды спросил его: «А не попробуешь ли ты Демона нарисовать?» Он ответил: «Врубель уже все сделал». А Врубеля он очень любил. Иногда даже сравнивал себя с ним. Его любимой работой, которую нарисовал еще в детстве, была «Роза». «Ты знаешь, старик, - говорил он мне, - это была гениальная роза - как у Врубеля».

Георгий Костаки:
Одетый всегда в потрепанное, в пиджаке не по размеру, он напоминал человека из партизан. Его друзья давали ему свою одежду, которую он принимал с благодарностью. Он не любил новой одежды...

Андрей Амальрик, писатель:
Небритый, в надвинутой на глаза кепочке и в грязной одежде с чужого плеча, Зверев вызывал брезгливость у многих. И вместе с тем сам отличался чудовищной брезгливостью: никогда, например, не ел хлеб с коркой, а выковыривал серединку, рассыпая вокруг хлебные ошметья, пил из бутылки, чтобы не запачкать воду о стакан, при этом - не касаясь губами горлышка.

Игорь Маркевич, дирижер:
Во время работы Зверев достоин камеры Клузо. Им овладевает исступление: рука, как бы управляемая приказом, выбрасывает бурный поток образов, за которым едва успевает мысль. И такая быстрота переходов мысли, что некоторые картины Зверева тому, кто видит их рождение, представляются художественными энцефалограммами.

Михаил Кулаков, художник:
Он часто посещал зоопарк, где делал удивительные наброски. Время исполнения - доли секунды. Манера рисования настолько экстравагантна, что разжигает нездоровое любопытство публики. Спящий лев рисуется одним росчерком пера. Линии рисунка - от толщины волоса до жирных, жабьих клякс. Или прерывисты, словно он рисует в автомобиле, скачущем по кочкам. Характер поз, прыжков животных точен и кинематографичен.

Валентин Воробьев, художник:
Обладая нечеловеческой силой воли и гибельным гипнозом, он заставлял знаменитого дирижера Игоря Маркевича бегать за коньяком и перемывать без того чистые стаканы. На моих глазах всемирно известный музыкант Валентин Варшавский стоял за спиной Зверева с подносом водки, в то время как художник, огрызаясь и стряхивая с себя чертей, рисовал его дочку и жену. Профессор Пинский, знающий наизусть Шекспира в подлиннике, робко прислушивался, что скажет Зверев о звучности русского перевода.

Владимир Немухин:
Конечно, он родился чрезвычайно одаренным человеком, просто невероятно одаренным. Он родился гениальным музыкантом. Я слышал, как он играет. Это был не просто стук кулаками по клавишам. Он играл, великолепно играл. Я помню, как в одном доме он сел за фортепьяно, и я поразился: передо мной сидел пианист. А скульптор какой он был! Я видел его лошадок, он делал их из глины, серой глины... Я еще хотел договориться с хозяевами, чтобы отлить их в бронзе. И шашистом он был прекрасным. Знаменитый Копейко говорил, что если бы не рисование, то он был бы чемпионом по шашкам.

Дмитрий Плавинский:
Свою жену Люсю с двумя детьми Зверев запирал, уходя в Ботанический сад играть в шашки, на амбарный замок. Оставлял ей краску и стопу бумаги - чтобы к вечеру все было изрисовано. У Люси тогда был период «кипящих чайников». Чтобы создать эффект кипения, Люся обмакивала пятерню в разные краски и шлепала ею по «чайнику». И так из листа в лист - бесконечная серия. Зверев приходил вечером и на всех «чайниках» ставил свое знаменитое «АЗ». Вся пачка этих «чайников» была предложена Игорю Маркевичу для выставки в Париже. Когда впоследствии Зверев получил фотографии той парижской экспозиции, люсины чайники занимали центральную часть выставки. Он крайне опечалился: «Неужели французы в живописи ничего не понимают?»

Полина Лобачевская, доцент ВГИКа:
Удивительно действовала на него природа. В лес входил молча, торжественно, будто являлся на большой и важный праздник. Вглядывался и стремительно шел, словно направление было ему хорошо известно. Вдруг останавливался и пристально смотрел - то был взгляд Лешего или Пана. А дальше происходило чудо: в течение очень короткого времени он набирал корзину грибов. Я же успевала лишь заполнить дно своей корзинки. «Они мне открываются, а тебе, видать, нет», - говорил он.

Григорий Серебряный, ученый-инженер:
Как-то я показал ему свою книжку о термоэлектрических холодильниках. Он полистал ее и на полном серьезе сказал: «Гениально! Формулы очень красивые». Мне кажется, он во всем разбирался, даже в кулинарии. Однажды мы с Толей взялись варить суп. В ведре. И, как дань его манере писать, кидали туда все, что нашлось в доме: почки, сухофрукты, рыбные консервы, пшено, макароны, картошку, зелень, баклажаны... Прекрасный был суп! В жизни не ел ничего лучше!

Михаил Кулаков:
Зверев признавал только один вид общественного транспорта - такси. На пути следования нежелательны встречи с милицией в любом виде и работниками КГБ, которые были заняты подробной слежкой за Зверевым. В таких обстоятельствах такси - наилучший способ улизнуть из-под органов. План прост: как можно быстрее добраться до очередного знакомого, где можно скрыться от враждебного мира, выпив и закусив.

Полина Лобачевская:
История его взаимоотношений с Оксаной Михайловной Асеевой - история преданной любви, осветившей и жизнь Толи, и жизнь Оксаны Михайловны. Она, благодаря своему опыту и высочайшей культуре, сумела, несмотря на грубость Зверева, по достоинству оценить и душевные качества Толи, и его талант. Многим казалась странной, смешной любовь художника к очень пожилой женщине. Но ведь это была любовь и тяготение не только к конкретной женщине, но к целой эпохе, к серебряному веку русской культуры... Не случайно в то время он писал множество стихов, вступая в соревнование с Председателем Земшара Велимиром Хлебниковым.

Вячеслав Калинин, художник:
Видел я Анатолия Тимофеевича и в работе, и в пьянстве, и всегда удивлялся цельности его жизни. Казалось, пьянство - естественное состояние его жизни. Я мучился, припоминая себя после выпитого, он же, улыбаясь, говорил: «Старик, веди себя прилично! Купи бутылку!» За трешник он писал портрет, а уж если оставался ночевать, то хозяин дивана получал кучу рисунков. Как сейчас, вижу его хитро подмигивающую физиономию, слышу хриплый голос: «Старик, дай рубль, увековечу». И были у него тогда уже деньги, да не мог он жить иначе, и все мы, кто был рядом с ним, не могли представить его иным.

Рубина Арутюнян, искусствовед:
При мне на предложение Третьяковской галереи приобрести его работы он ответил: «Третьякову и сам бы подарил с удовольствием, а вам зачем - пылиться в запасниках? Я уж лучше нарисую кому-нибудь за десятку - пусть висит дома на стене». Памятны те минуты, когда он, заканчивая работу и сравнивая натуру с портретом, как всегда, произносил свое непременное - «Улыбочку!» и делал последний мазок. А затем начинал тщательно выводить свои инициалы. «В конце концов, - говорил он, - моя подпись тоже что-нибудь значит.

Сергей Кусков:
Он обладал способностью превращать в живопись буквально все, что попадало в поле его внимания, звериным чутьем вторгаясь в мимолетность мгновения. Он доказал, что и один в поле воин, развязав «агрессию» экспрессивно яростного письма и победив столь же яростно и несомненно. В исступлении чувств он сотворил, изобрел, произвел новый слой реальности, вздыбленное, заряженное цветосветом, иное пространство. Унесенное на своих крепких плечах наследие он переписал нервным, корявым, но озаренным почерком.

25.10.2001

Источник: Русская мысль. Париж
http://azbuka.gif.ru/critics/lerner2/

Автор статьи: Леонид ЛЕРНЕР